Одновременно мне припомнились слова доктора Ленца, что Лариби шел на поправку и в его лечении наметился прогресс. Да еще утром удалось подслушать пару фраз, которыми перебросились мисс Браш и Морено. Они как раз беседовали об улучшении состояния Лариби. «Он уже несколько недель не слышал своего тикера, – сказала мисс Браш. – Похоже, чувство реальности возвращается к нему».
Он уже давно не слышал тикера! Почему же с ним сегодня случился рецидив? Не было ли это результатом того, что доктор Ленц определил как деятельность подрывного элемента?
Должно быть, миссис Фогарти дала Лариби успокоительное, потому что стонов и бормотаний из-за стены больше не доносилось. Снова воцарилась тишина, та полнейшая тишина, которая так напугала меня прежде этим вечером, но почему-то сейчас уже не внушала страха. Я вслушивался в нее, не ожидая ничего услышать. А затем, второй раз за ночь, мне пришлось пережить глубочайший шок. Но только на этот раз меня заинтересовали причины шока. Я вовсе не был повергнут в ужас, заставивший меня прежде трусить, как пятилетнего малыша.
Я сел в постели. Да, теперь не осталось никаких сомнений. Тихое, приглушенное, чтобы не достигать ушей миссис Фогарти, но совершенно отчетливо слышное мне, раздавалось ритмичное и быстрое тиканье – более частое, чем у механизма обычных часов.
Тик-так, тик-так!
У меня оставалось только два возможных объяснения этому. Либо я подцепил умственную заразу от Лариби, либо в той комнате действительно тикало нечто, не имевшее отношения к перекошенным мозгам старика.
Тик-так, тик-так!
IV
На следующее утро я чувствовал себя вполне сносно, учитывая бурные события ночи. Джо Фогарти, в свое время чемпион по борьбе, а теперь странный муж странной ночной сиделки, как всегда, разбудил меня немилосердно рано – в половине восьмого.
Когда я спустил ноги с кровати и нащупал тапочки, то сразу заметил, что пара, одолженная мне мисс Браш, уже пропала. Дневная дежурная медсестра тоже была, по всей видимости, из ранних пташек.
Все начали день с положенных процедур, причем мои состояли в основном из бодрящей гимнастики. Доктор Стивенс, в чьи обязанности входило наблюдение за физической формой пациентов, каким бы хрупким не было их психическое состояние, неизменно прописывал нам обширный курс физиотерапии и массажа. Он был приятным парнем, и я ничего не имел против него лично, но всегда ненавидел, когда мне устраивали веселую жизнь еще до завтрака. Поэтому я пребывал в весьма дурном настроении, последовав за Фогарти в кабинет физиологической терапии, где мне в очередной раз пришлось расплачиваться за разнузданное пьянство сначала под циркулярным душем, затем циклом электрошока и, наконец, набором самых странных упражнений.
Сам Фогарти принадлежал к числу тех почти совершенных уродов, только что миновавших пору своего расцвета, которые наделены некоторым чувством юмора и внешностью Тарзана, привлекательной для определенной части слабого пола. Причем у самого Фогарти поклонниц было немало, если верить его рассказам. А он охотно делился со мной подробностями своих похождений. Я же порой невольно задавался вопросом: что, если он так же откровенен со своей угрюмой женой?
По какой-то неясной для меня причине ему очень хотелось попасть в шоу-бизнес: хотя бы в массовку или, быть может, даже получить сольный силовой номер. Что-то в этом роде. Думаю, именно поэтому я ему особенно нравился, если только он не притворялся. В любом случае стремление к дружбе заставляло его делиться со мной всеми ходившими по лечебнице сплетнями.
И сегодня, пока я голый лежал на массажном столе, совершая нелепые движения ногами, он стал подкалывать меня по поводу минувшей ночи.
– Ну, надо же! Забраться в спальню мисс Браш! – говорил он. – Теперь на вашем месте я бы начал опасаться мести нашего престарелого Лариби.
– Лариби?
– Его самого. Старикан без ума от нее. Делает ей предложения руки и сердца по двадцать раз на дню. Я думал, это уже всем известно.
Мне хотелось верить, что он так шутит, но Фогарти убедил меня в полной серьезности своей истории. В конце концов, в ней не было ничего особенно невероятного. Большую часть времени Лариби вел себя как совершенно нормальный человек. Прошлой ночью я впервые наблюдал такое его поведение. Он был вдовцом с двухмиллионным состоянием[3] за душой и прекрасными шансами на полное выздоровление. И пусть он приближался к шестидесятилетию, когда седина в бороду, а бес в ребро, но все еще сохранял достаточно энергии, чтобы ухлестывать за хорошенькой медсестрой. Мне было бы интересно узнать реакцию мисс Браш на его предложения, но Фогарти уже переключился на другую тему.
– Стало быть, мой хлипкий зятек покуражился над вами, – сказал он, разминая мне мышцы. – Он считает себя силачом, хотя не нарастил для этого достаточно мяса. Позавчера ему хватило наглости вызвать меня на тренировочную схватку. Меня, бывшего чемпиона! Но я лишь ответил, что не вижу смысла даже связываться с таким, как он. Я его уложу одной левой.
Я взглянул на его левую и понял, что он мог уложить ею любого, а не только жилистого, но слишком легкого Уоррена. При том же, как эти двое относились друг к другу, он бы уложил Уоррена с преогромным удовольствием, если бы появился малейший серьезный повод. Я поделился с Фогарти своим мнением, и, кажется, оно польстило ему.
– Скажу вам прямо, – попытался он, как умел, ответить любезностью на любезность, – мне нравится порой для разнообразия иметь дело с пьяницами. Хоть с кем-то, у кого мозги не окончательно съехали набекрень. Такие, как вы, более похожи на настоящих людей, если вы понимаете, о чем я. – Он в последний раз прошелся по моей спине кулаками. – Ну, как ощущения?
– Отличные, – ответил я и признался, что, кажется, впервые за все время пребывания в лечебнице позавтракаю с удовольствием.
Так оно и получилось. Несмотря на легкую нервозность, я ухитрился съесть немного кукурузных хлопьев и даже запил их молоком, не пытаясь убедить себя, что оно является продуктом перегонки ячменных зерен. Мисс Браш, надзиравшая за столовой и соблюдением в ней гигиены, немедленно заметила это и выразила свое одобрение.
– Ночная жизнь определенно позитивно влияет на ваш аппетит, мистер Дулут.
– Да, – кивнул я и добавил: – Мне следовало бы поблагодарить вас за одеяло и тапочки.
Она одарила меня обезоруживающе невинной улыбкой и отошла.
После беседы с Ленцем я обнаружил, что питаю почти неутолимый интерес ко всем людям, которые меня окружают. Прежде и пациенты, и сотрудники лечебницы представлялись мне какими-то несмешными карикатурами, лишь подобиями живых персонажей на фоне однообразного театрального задника. Я был слишком погружен в себя, чтобы обращать на них особое внимание. Зато теперь я стал пытаться вникнуть в отношения между ними и даже строить предположения. Ведь я на собственном опыте убедился, что упомянутый Ленцем «подрывной элемент» действительно затаился где-то в недрах здания. Быть может, его удастся распознать? Не здесь ли он сейчас? Рядом со мной, в этой комнате? Вероятно, инстинкты детектива свойственны в той или иной степени каждому из нас – пьянице, трезвеннику или лечащемуся от алкоголизма. Это настолько же фундаментальное проявление жизни, как рождение детей или занятия сексом.
В столовой мы ели за небольшими столами, рассчитанными на двоих или четверых человек. Вероятно, так пытались создать иллюзию, что мы вовсе не находимся в подобии тюрьмы. Я обычно принимал пищу в обществе всего одного человека – Мартина Геддеса, приятного и тихого англичанина, у которого с мозгами все вроде бы было в порядке, пока он не начинал как одержимый разглагольствовать об Империи и об Индии, где он родился.
На самом же деле Мартин оказался в клинике с чем-то вроде сонной болезни, хотя в его медицинской карте диагноз выглядел более солидно: нарколепсия, осложненная каталепсией. Проявлялось это в том, что он мог впасть в состояние глубокого сна практически в любой момент.
В то утро он не появился за завтраком, и благодаря этому у меня появилось больше времени и возможностей наблюдать за остальными.
На первый взгляд было бы очень трудно определить, что у этих людей существуют какие-то проблемы с психикой. Через стол от меня расположился Лариби. Если бы не легкое подергивание уголков его крупного рта, он вполне сошел бы за преуспевающего финансиста с Уолл-стрит, случайно оказавшегося за завтраком именно здесь. И только потом я заметил, что он не изменил своей привычке отодвигать от себя тарелку с едой и пришептывать:
– Нет, нельзя. Я не могу себе это позволить. Сталь упала ниже тридцати пунктов, и мне нужно экономить на всем. На всем.
Мисс Браш наблюдала за ним с ангельской ясностью во взоре, которая почти скрывала тень тревоги в ее голубых глазах. Я вспомнил слова Фогарти и задался вопросом, только ли сугубо профессиональной была забота об этом человеке со стороны старшей медсестры дневной смены?
Лариби делил стол с очень красивым и изящным молодым человеком, носившим безукоризненно сшитые костюмы, в лице которого было что-то от лика святого. Звали его Дэвидом Фенвиком, и хотя обычно он бывал не более странен, чем любой молодой эстет, каких в наше время развелось немало, по временам ему слышались голоса призраков. Ты вдруг замечал, как он обрывал свою речь, не закончив фразы, чтобы вслушаться в сообщение от фантома, которое для него, разумеется, было куда важнее разговора с другим пациентом лечебницы. Спиритизм извел его гораздо сильнее, чем меня употребление спиртного.
Присутствовали еще шесть человек, но я знал только двоих. Франц Штрубель занимал столик в одиночестве – хрупкая, тонкая, как лист бумаги, фигурка с седой шевелюрой и глазами фавна. Он находился в заведении доктора Ленца с того злополучного вечера, когда шесть месяцев назад вместо того, чтобы дирижировать Восточным симфоническим оркестром, вдруг начал размахивать дирижерской палочкой в сторону аудитории в зале. А потом встал посреди Таймс-сквер и пытался дирижировать транспортным потоком. Ритмы музыки и жизни явно перепутались у него в голове.