— Ты мусульманин.
Говорит он это тихо.
— Почему?
— Ты вошел в чайхану, как мы. Сел, как мы. И виноград ел с лепешкой, как мы. Я смотрел, — признался он.
— Но я не знаю ваших обычаев.
— Кровь — она не обманет… Да коснутся ушей аллаха твои просьбы и будет он милостив… — тихо говорит старик.
Я никогда не задумывался о своей родословной. Но вспоминаю, что мой прадед был мусульманином, а дед его деда, наверное, ходил в Монголию и Китай по Великому Караванному пути. Как знать! И, может быть, тут его могила?
— Да, — соглашается старик.
Мне вдруг становится морозно. Я крепко кладу руки на стол и молчу. Молчу о своем. Думаю о том, что умру на Севере. А если это так, то сын моего сына тоже будет волноваться, когда приедет на Север, даже если ничего не будет знать обо мне («кровь — она не обманет»)… Значит, на ледовитой земле, на том стылом берегу все должно быть мое, у меня должен быть свой Великий Караванный путь… Есть ли он у меня?
Вспоминаю всю свою жизнь на Севере, своих друзей и врагов, свои радости, опасности, свои прощания, встречи, свои слова, дело свое… Даже когда мне не везло, не обижался я на эту землю… Скучал без нее в краях, где теплое солнце и другие дожди…
И теперь я спокоен: знаю — непонятная тревога будет мучить сына моего сына, если ему вдруг вздумается приехать на Север. Будет он волноваться — да помогут ему потом мои боги! Конечно, он будет жить по-другому. Каждый живет по-своему. Но, наверное, жить надо так, чтобы и чужие люди говорили: вот ходил тут незнакомый парень в шапке, меховой. А теперь не ходит. Странно.
Я молчу, а Хамид рассказывает о Севере, как пил кумыс из якутского чорона — большой деревянной чаши и как ел строганину из чира, хорошая рыба, жирная.
— Что ты привез с Севера? — спрашивает Абдурахим-агы.
— Что привез? Деньги привез. Тоску привез. Тоски много, как денег, — вздыхает Хамид. — А счастья нет.
— Ну почему же теперь нет? Теперь ты дома… — говорю я и прячу глаза, и не смотрю на Сеида.
Сеид потягивает чай. Он может много выпить чаю, больше меня. Голубая бархатная меланхолия в красивых его глазах.
— Ты был далеко, — говорит старик, — у тебя будет чему учить детей…
Хамид пожимает плечами.
— Север учит людей доброте, — говорю я.
— Коран учит доброте, — спорит старик.
— В коране достаточно зла. Нетоварищеское отношение к женщине, — улыбается Сеид.
Старик смотрит на него сердито. Так сердито, будто выдал мне Сеид родовую тайну. Он ничего не говорит Сеиду, он понимает, что не та нынче молодежь пошла, никакого уважения к тому, что почиталось раньше. Успокаиваю Абдурахима:
— Все равно, — говорю. — Все равно не купаться нам в Кавсаре, райском пруду.
— Хэ, — вздыхает Хамид. — Хэ!
— Нет, — качает головой старик. — Вам не дано умыть лицо водой из Замзами. Не совершить вам главного пути — в Мекку. Никому из вас не дано умыть лицо водой из Замзами, святого колодца Мекки.
А я вспоминаю свой путь сюда, свой длинный путь в Азию. Под нами все время плыли облака. Только над Сибирью облака под нами были похожи на снега, на торосы Ледовитого океана, а здесь облака как кучки хлопка, и тени от них на земле как озерца с черной водой.
…На столе появляется плов.
Замира приносит полный чайник, наливает из него в графин.
— Пей вино и ходи не сгибаясь, — непонятно кому говорит старик.
Утром Сеид отвозит меня на маленький аэродром. В машине Хамид и Замира.
Одинокий верблюд стоит в тени деревьев. У него высоко поднята голова, тяжелые налившиеся веки. От этого кажется, что смотрит он с прищуром.
Я беру на память веточку саксаула.
— Везти саксаул? — удивляется Сеид. — Разве это сувенир? Везти так уж везти, что-нибудь такое, — он развел руками, — по вашим северным масштабам.
— Да, конечно, — соглашаюсь я и прошу погрузить верблюда. Верблюд с насмешливыми глазами не хочет влезать в самолет, хотя в самолете пахнет яблоками, солнцем и пылью пустыни. Верблюд знает, что в тундре не растут саксаулы.
Сейчас я улечу. Сеид подбежал к самолету прощаться еще раз.
Хамид и Замира стоят у машины и машут мне.
Зачем я прилетел в Азию?
Чтобы узнать, зачем приезжать, надо уезжать. Если хочешь узнать, нужен ли тебе саксаул и верблюды, пустыня и Замира, и платанус ориенталис — восточный чинар.
Вспоминаю, что не простился с Бахадуром, не хотел его так рано будить. Вот, наверное, так же рано уехал от него в свое время Хамид. Зачем? Ведь Бахадуру было всего несколько месяцев. Ничего, Замира родит Хамиду еще много, сыновей, и от них уж Хамид никуда и никогда уезжать не станет. Она родит их столько, сколько надо Хамиду, — девять. Больше можно, а меньше Хамид не хочет.
Азия.
Нестерпимо палит солнце.
Странные дни Хан-ГиреяРассказ
…в награду от Аллаха, а у Аллаха — хорошая награда.
Молодой крымский татарин Ильдар Гиреев подался на Север на крупные заработки.
Его родители прожили в суровой любви и невысказанной нежности до самой старости.
К этому времени Ильдар на нелегко заработанные деньги построил им новый дом, и умерли его старики в новом доме, с именем Ильдара на устах. Умерли в один день, вернее, мать на день позже. Похоронил их Ильдар по русскому обычаю, продал дом и опять уехал на Чукотку, твердо решив жениться на русской женщине, красивой и молчаливой, которую он видел всего один раз.
Но русская женщина, красивая и молчаливая, которую он видел всего один раз, оказалась вот уже пять лет как замужем, и у нее двое детей, и это обилие невыясненных ранее фактов повергло Ильдара в уныние…
Черная тоска на глазах у всех съедала Ильдара Гиреева.
— Чего ты темный такой сердцем, а, Хан-Гирей? — спрашивал его главный бухгалтер Козлов.
Молчит Хан-Гирей. Черная тоска, не приведи господи!
На второй день грусть с Хан-Гирея как рукой сняло. Потому что знал Козлов Ильдара и знал, что лучше всех валокардинов — хорошая работа.
— Поедешь на Мейнываам, — сказал Ильдару главный бухгалтер Козлов, оставшийся вместо председателя, — будешь бригадирить на рыбалке.
— Когда? — спросил Ильдар, кивнув на окно, за которым свистела снежная круговерть.
— Завтра. Завтра пурга кончится.
Козлов давно жил на Севере и знал, что южак в этих местах больше трех дней не дует.
— Первой нартой пришлешь мне мешочек чира или нельмы. Соскучился я по строганине.
— Ладно, — сказал Ильдар, — а к строганине?
— Выписал я в ТЗП на тебя и на ребят.
— Хватит?
— Нет, но на первый раз и пол-ящика достаточно будет, чтобы не замерзали.
Там, где пахло деньгами, был Ильдар трудолюбив до пота, знал это Козлов, потому и доверял и не скупился на товары, особенно если они были позарез нужны тем, кто на подледном лове. А Ильдар в ответ никого не обидит — ни себя, ни ребят, ни главного бухгалтера, И за деньги, которые получали ребята, и за спирт, — за все будет заплачено — ломотой в суставах, кряхтением от застарелого радикулита, тоской в пурговые ночи, усталостью от ежедневного лицезрения одних и тех же лиц. Все это знал Козлов, потому и был щедр.
Было у Ильдара шесть своих собак. Походил он по селу, занял еще четырех. Посадил их на цепь, покормил всех и начал собираться: утром в путь.
Если на Чукотке говорят «завтра», значит все будет готово послезавтра. Чукотские каюры обычно на вопрос «когда?» отвечают без иносказаний: «рано-рано после обеда».
Ильдар тоже не очень спешил и уже к обеду очень пожалел об этом.
— Вот что, Хан-Гирей, — сказал ему. Козлов, — подвезешь в бригаду Кунчи одного человека.
— Зачем?
— Не все ли тебе равно? Надо подвезти…
— Никого я не хочу везти!
— Это женщина…
— О аллах! Тем более женщину!.. Хорошая хоть?
— Кому как… посмотришь сам… новенькая.
— Кто?
— Учителка из красной яранги.
— А потом нельзя?
— Сам же знаешь, — вздохнул Козлов, — вездеход у нас разут, трактор мы утопили, вертолет вызывать — ждать погоду надо, да и влетит это удовольствие в копеечку, а остальные нарты все в тундре… Так что только на тебя и надежда. Тебе-то это по пути, ведь тут недалеко. Да ну тебя! Что я тебя уговариваю?!
Козлов повернулся и ушел медленным шагом человека, у которого забот полон рот.
Вскоре появилась и она, волоча за собой по снегу комплект меховой одежды.
— Здравствуйте! Мне сказали, что я поеду вместе с вами.
— Правильно сказали, — буркнул Ильдар.
Они помолчали.
Она вздохнула:
— А когда поедем?
— Я думаю, завтра… а?
— А мне сказали — сегодня…
Она сидела на крылечке Ильдарова дома, постелив под себя кухлянку, смотрела, как Ильдар возится с нартой, и в глазах ее было столько любопытства, наивности и детской доверчивости, что Ильдар отложил дела, сел на нарту и закурил.
— Меня зовут Ильдар, можно и Хан-Гирей, это Козлов придумал. А вас?
— Света… Светлана я, Иванова…
— Ну вот, Света Иванова, один я бы завтра был там, куда тебе надо, у Кунчи… — Ильдар сразу перешел на ты. — А с тобой и за два дня, наверное, не дойти.
— А почему?
— Потому что снег тяжелый. А еще — впереди только одна избушка, и сегодня мы до нее не дойдем, поздно уже, а в палатке ты не ночевала, кажись, никогда.
— Никогда-а… — тихо, нараспев сказала Светлана.
— Первый раз в тундре?
— Впервые. Еще никогда не была. Все мечтала.
— Зачем?
— Что — зачем?
— Зачем мечтала? — тихо злился Ильдар.
— Не-е зна-аю… — опять тихо, нараспев сказала она.
Он вздохнул.
— Приходи завтра утром, пораньше. Пораньше и тронемся. А сегодня померь меховую одежду. Не надевала еще?.. Нет?.. Ну вот… а собралась в тундру! А вдруг что-нибудь пригнать надо! Давай, влезай в шкурье, привыкай… Привыкай… Эх.
Он вздохнул тяжело и пошел в дом, поставил чай. Закурил. «Вот зачем таких присылают в тундру? — думал Ильдар. — Только грусть наводят, несмышленыши».