Лексей Антонович, миленький, опять мне ногу свело, ступить не могу. Так помогло прошлый раз. Дал бьп ты мне еще порошочков.
Он припомнил эту старушку — у нее застарелый суставной ревматизм. Нужно грязелечение. Легко сказать — грязелечение… Исключена даже мысль об этом. А чем ле| чить? Нельзя же без конца давать салицилку! И вряд ли теперь даже на время это поможет… Но что другое приду! маешь? Алексей Антонович озабоченно прикусил губу.
Хорошо, бабушка, приходи, я тебе выпишу порошки.!
Миленький, только купить их сейчас у меня не на] что. Вот петушки подрастут…
Бабушка, ты получишь бесплатные, — заторопился Алексей Антонович, — пусть растут твои петушки.
— Ну, спасибо, спасибо тебе, Лексей Антонович!.. Придя в больницу, Мирвольский, чтобы не дать и на этот раз возможности Лакричнику поехидничать, первыщ поздоровался с ним. Тот сморщил свое сухонькое конопатое лицо в приятную улыбочку, поправил прическу и ответил строго официально:
Здравия желаю, Алексей Антонович! — И тут же(добавил: — Вас очень давно особа одна ожидает.
Алексей Антонович встрепенулся. Рабочий день у него начинался с обхода палат, больные на амбулаторный прием; приходили позже. Все в городе это знали. Значит, не на; прием. Не Анюта ли? Чувствуя, что к лицу у него хлынула горячая кровь, он отвернулся и спросил:
Какая особа?
Лакричник прикрыл глаза, как бы что-то припоминая.
Одна пациентка ваша давняя, — открыв глаза и поднимая указательный палец, ответил он, — та, что нынешней весной насчет natus abortus — недоношенного ребеночка, так сказать, свидетельство просить приходила. Неутешная супруга исчезнувшего без вести Порфирия Гавриловича Коронотова…
К чему это, Геннадий Петрович, вы всегда с таких трехэтажных предисловий начинаете? — недовольно сказал Алексей Антонович, берясь за ручку двери своего кабинета и припоминая: неужели Лакричник присутствовал при том разговоре с Коронотовой? — Что же ей надо?
Таков мой стиль изложения, — втянул голову в плечи Лакричник, — стремлюсь сочетать красивость речи с ее выразительностью, но, видимо, надлежащего преуспевания в этом не имею. Прошу извинить, Алексей Антонович. Елизавета же Ильина Коронотова о цели визита своего умалчивает, выражая настойчивое желание видеть лично именно только вас.
Пригласите, — коротко бросил Алексей Антонович, открывая дверь кабинета.
Лиза вошла, робко остановилась у порога. Алексей Антонович строго смотрел па нее, так же как в тот раз, когда она приходила просить у него свидетельство. Лиза не знала, куда девать свои руки, с чего начать разговор, Мирвольский тоже молчал.
— К вам с просьбой, Алексей Антонович, — наконец выговорила Лиза, опуская глаза и не осмеливаясь смотреть на врача.
С какой? — пытливо оглядывая ее вдруг побледневшее лицо, спросил Алексей Антонович. «Вот всегда так: легко влюбляются, не думают о последствиях, а потом ходят, выпрашивают, чтобы врач помог им скрыть истину».
Повиниться пришла. Обманывала я вас тогда…
Знаю. Ну, а как сейчас твой ребенок?
Нет его у меня…
Алексей Антонович нахмурился, гневно толкнул мраморное пресс-папье. Ему вспомнилось, как горько и безутешно тогда плакала Лиза.
Убила? — Стукнув по столу косточками согнутых пальцев, он встал.
Нет, не убила. — Лиза закрыла лицо руками.
Да-а?.. Тогда что же с ребенком? — сразу смягчившись, спросил Алексей Антонович. Он прошелся по комнате, остановился около Лизы.
— Подкинула..
— Кому?
Василеву… Ивану Максимовичу.
Вот как! Так это твой?
Мой.
Почему же ты это сделала? Что все это значит? Лиза ладонью отерла пот с лица. Губы у нее пересохли и чуть шевелились.
Не от мужа он. Думала: узнает Порфирий — убьет меня. Побоялась… Погубить маленького сил моих не хватило… Вот и подкинула. А Порфирию хотела сказать: умер. И могилку насыпать… показать ему.
Ну, голубушка, если ты свидетельство тогда приходила просить, чтобы убедить мужа, что ребенок родился недоношенным, так он вряд ли поверил бы словам твоим и о смерти ребенка.
Лиза потеребила копчики платка, оглянулась на дверь, сказала нерешительно:
Геннадий Петрович такое свидетельство мне написать обещали, что… умер он.
«Какой мерзавец!» — Алексей Антонович даже отшатнулся, подумав, что напрасно в свое время защищал он Лакричника. Пора бы избавиться от этого человека. Вслух спросил Лизу:
Ты взяла свидетельство?
Нет… Теперь оно ни к чему… раз Порфирий ушел.
Чего же ты от меня хочешь? — возвращаясь к столу, спросил Алексей Антонович.
Покажите мне сына… Только раз один.
Как же я тебе покажу?
В больницу к себе заставьте его принести. А я приду сюда. Только один раз…
Нет, нет! Что за выдумки!
Ночами не спится мне. Совесть жгет, мучает… Зачем подбросила! К дому Ивана Максимовича сколько раз ходила, а войти в дом не могу. Мне бы взглянуть на сына только, что жив он… Самой, своими глазами… тогда, может, не так будет душу мне жечь. Посмотреть и уйти. А я не могу, будто кто за руки держит. Покажите, Алексей Антонович!
Нет, нет… Ну что ты, право… И хочу помочь тебе, но нет. — Совершенно нелепой и невозможной казалась ему просьба Лизы. — Ты уж попроси кого-либо другого, ну, хотя бы из прислуги Ивана Максимовича.
Не сдержусь перед чужими, узнают, все сразу поймут. Вам только так доверилась я, как на духу рассказала.
— А если и узнают? В конце концов что же такого?
Ребенок-то ведь твой!
— Тогда и смерть моя
Почему?
Убьет он,
Кто?
Муж. Порфирий.
Алексей Антонович побарабанил пальцами по столу.
Да ведь ушел он! И куда — неизвестно,
Придет…
Откуда ты знаешь?
Да так… Раз живой — придет обязательно,
Зачем?
Ко мне..: Он любит меня.
Алексей Антонович подошел к Лизе, положил ей руку на плечо.
— А ты думаешь, он тогда не спросит, где ребенок? Лиза съежилась. Запинаясь, проговорила:
Тогда к Геннадию Петровичу я пойду… Так я в сердце решила… Только не запрещайте сделать ему, Алексей Антонович… и не сказывайте, что я про него вам тоже открылась.
Да-а… Сложная создалась у тебя ситуация. Только я тебе, извини, ничем помочь не сумею. Ничем, — задумчиво проговорил Алексей Антонович и вдруг тряхнул головой, протянул руку вперед. — Постой, есть возможность. Ребенку пора прививать оспу, я скажу, чтобы его принесли сюда.
Ой, господи! Алексей Антонович, да я… вам… я…
Ладно, ладно. — Ему тяжело было видеть ее слезы радости. Горькая это радость. — Приходи утром… во вторник. И успокойся, пожалуйста.
Дверь отворилась. Лакричник просунул голову.
Вас какой-то приезжий господин весьма настойчиво видеть желает. И, кроме того, есть письмо для вас. Полагая, что…
Геннадий Петрович, — сердито вырвалось у Алексея Антоновича, — я попрошу…
Письмо будет лежать на столе… — Лакричник быстро прихлопнул дверь.
Лиза повернулась и, не сказав больше ни слова, вышла из кабинета.
В коридоре ее ждал Лакричник,
В нужный час, Елизавета Ильинична, я удостоверю смерть вашего ребенка, — сказал он, почти упираясь ей в грудь указательным пальцем.
Да не напоминай ты мне сейчас, — умоляюще отвела руку Лакричника Лиза, — ничего мне сейчас от тебя не: нужно.
Я удостоверю, когда это будет мне нужно, — подчеркнув слово «мне», сухо сказал Лакричник. — Со своей стороны должен сказать вам, что неумеренная женская разговорчивость не является достоинством, о чем в свод время придется вам пожалеть. Честь имею, — и скрылся! в боковую дверь.
Оставшись один после ухода Лизы, Алексей Антонович вернулся к столу. Хотел просмотреть скорбные листки,! уже принесенные из палат незаразных больных, и не смол Душно показалось ему в кабинете после разговора с Лизой. Он подошел к окну, откинул занавеску, распахнули створки и, облокотившись на подоконник, задумался.
«Боже мой, насколько сложны и ужасны в наше время! семейные отношения! Любовь, рождение человека, счастье! материнства, самое радостное, — вдруг превращается я тягчайшую беду, из которой и выхода найти невозможно. Что сделала эта Коронотова? За что с восемнадцати! лет уже вся жизнь ее исковеркана? Была любовь, потом родился ребенок. Все так естественно и просто. И вот, потому что оказались нарушенными какие-то условности, ее жизнь теперь становится страданием. Тащ неужели нельзя сделать так, чтобы любовь, дети — всей это было бы всегда безоговорочным счастьем для человека?»
— Прошу прощения, — услышал он у себя за спиной. Алексей Антонович повернулся. Вошедший плотно закрыл за собой дверь. Молодой, одетый по-дорожному человек. Из-под мягкой фетровой шляпы, особо выделяя! развитые височные кости, выбивались длинные пряди черных волос. Небольшая, но плотная бородка сливалась! с усами, скрывая очертания рта. Особенной живостью! светились глубоко запавшие черные глаза, блестящие, словно обмытые водой кремни. Он сделал шаг вперед, колыхнулась накидка, и стало видно, какой он худой и узкий в плечах.
Не узнаешь?
Нет… Не могу сразу припомнить, — с расстановкой ответил Алексей Антонович, чувствуя, как что-то знакомое словно бы проступает в чертах лица посетителя.
— Это, должно быть, борода во всем виновата, Але-
ша, — засмеялся тот. — Не буду интриговать тебя. Помнишь
Томск, университет?
— Лебедев? Миша?! Ты?! — радостно воскликнул
Алексей Антонович, обнимая его. — О боже, как я рад! Однако как ты изменился. Почему ты такой худой и бледный?
Вероятно, потому, что некоторое время жил там, где белые ночи.
В Петербурге? Ты ведь из Томска уехал в Петербург?
Правильно. А потом я был немного дальше. В Якутской губернии. На пути туда, извини, не сумел к тебе заглянуть. Но это зависело уже не от меня.
Почему? Неужели?.. — отступил Алексей Антонович.
Да. Когда-то в университете я завидовал тебе, что ты сын ссыльного, а теперь. ты можешь мне позавидовать: я чином несколько выше — сам ссыльный.