— Эх, на солонцы бы теперь! — бормотал он посиневшими губами. — Земля отмякла. Зверь ладный. Днем на зеленые мысы идет кормиться свежей травой, а ночью — солонцы лизать. Дни-то, дни какие! Хоть бы малость по-легшало, до тайги бы дойти! Может, господь послал бы добычу… Кха, кха, кха… Ой… ой… Господи, иссох-то я как! — разглядывал он худые длинные руки. — Куда с них мясо делось? Одни кости винтовку не сдержат.
Во двор вошла Клавдея. Она ходила в Кушум — соседнее бурятское село, позвать шаманку. Солонецкие, русские знахарки все побывали у Ильчи. Шептали на заре утренней и на заре вечерней, брызгалп с уголька и кропили святой водой, всякой — и пасхальной и крещенской. Топили багульником баню и парили Ильчу крапивой. Поили троелнсткой, растирали муравьиным спиртом, смешанным с салом. Ничего не помогало. Ильча хирел все больше.
^Шаманка, которую привела Клавдея, была еще не старая женщина. Черные глаза больно кололись сквозь узкие, косо разрезанные щели над смуглыми плоскими скулами. Губы у нее были втянуты, так что рот казался просто глубоким шрамом. Лоб туго повит широкой черной повязкой. С плеч свесился потертый козий балахон. Шаманка тяжело посмотрела Ильче в глаза. Он не выдержал и потупился.
Траствуй, — сказала шаманка. — Изпу ходим. Клавдея взяла Ильчу под локоть. Тихо переступая,
они поднялись по ступеням крыльца. В избе пахло полынью. По совету соседей, Ильча спал на полынном матраце.
Ложи кробать, разболокать надо, — проговорила шаманка, помогая Клавдее.
Ильчу раздели. Дряблая кожа складками собралась у него на костях. Грудь ввалилась корытом, жесткой щетиной топорщились на ней волосы.
Горишь? — спросила шаманка.
Горю, — глухо ответил Ильча.
Она склонилась ему головой на грудь, послушала.
Кипит?
Кипит, — подтвердил Ильча.
Гляди глаза, — приказала она, прокалывая Ильчу черными зрачками.
Ильча не выдержал и повернул голову.
Оболокай, — махнула шаманка и пошла к двери. Клавдея догнала ее на пороге.
Ты пошто же уходишь? — спросила она, схватив
ее за руку.
Пойду, однако. Мой такой огонь не шаманит, такой огонь огнем гасит. Гроза под сухой листвень зарыбать надо. Может, умрет. Может, нет.
Так как же? — замирая, спросила Клавдея.
Ей так много говорили про эту женщину. Что шаманит она не так, как другие. Не корчится в пляске, не шепчет, не брызгает водой, а поит хорошими травами, прижигает, где надо, огнем.
Как же быть? — повторила опа.
— Не знай, не знай. Груди кипит, глаза не терпит, однако дух замер бопсе. Мой шаманит жибой дух.
Что же это, господи? — зашептала, съежившись, Клавдея.
Худо тебе, баба. Сгорит мужик.
Клавдея опустилась на ступеньку крыльца. По щекам покатились жгучие слезы. Сквозь плотно прикрытую дверь пробивался глухой кашель Ильчи. Шаманка, мягко ступая камасьпми унтами, вышла из ворот.
На улице зацокали копыта, послышалась густая брань. Клавдея подняла голову. Гарцуя верхом на чалом жеребце, в узкую щель полуприкрытых ворот хотел въехать Петруха. Жеребец пятился, топтался на одном месте и не шел в ворота.
Клавдея, распахни-ка ворота пошире — боится, черт! — крикнул через забор Петруха.
Клавдея нехотя сошла с крыльца, растворила ворота. Петруха въехал во двор и спрыгнул с коня. Бросил повод Клавдее.
Привяжи.
Клавдея удивленно вскинула заплаканные глаза на Петруху.
Ничего, — усмехнулся он, сдвигая шапку на затылок. — Рука под мышкой болит, поднять не могу. Привяжи.
Клавдея молча прихлестнула повод к железной скобе.
Ну, как твой Ильча? — разминая ноги, спросил Петруха.
Хворает, — сурово ответила Клавдея. — Ты к нему, что ли?
Что мне с него, с хворого! — дернул плечами Петруха. — С тобой хочу побеседовать. Сядь на приступок. — Он вытащил из кармана шелковый вышитый кисет и закопченную кореньковую трубку. — Принеси огонька, — кивнул ей, набивая трубку табаком.
Клавдея колебалась. Гостеприимство обязывало оказать гостю услугу, но тон Петрухи был так резок и насмешлив, что Клавдея почувствовала обиду. Она шагнула вверх на две ступеньки и остановилась.
Не надо, — сжимая трубку зубами, бросил Петруха, — есть.
Он вытащил из кармана огниво.
Что не садишься? — спросил, раскуривая трубку. Едкий дымок пополз по лицу Клавдеи. Она не любила табак и брезгливо отстранилась. Во всей родне у нее не было курящих.
Садись, — настойчиво повторил Петруха.
Пойдем в избу, — пригласила Клавдея, — что же на пороге сидеть?
Успеем и в избу. Чаем, поди, угостишь? Аль нечем гостя потчевать?
Что есть, — покраснела Клавдея, — не из богатых. Сама, может, и не емши, а гостю хлеба с солью найду.
Ладно, — сощурился "Петруха, — не за угощением приехал. Как думаешь дальше, Клавдея: все еще самой хозяевать или пойти к хозяевам?
Недвижим Ильча, все проели, — тихо ответила Клавдея. — Что буду делать, как не по людям ходить? Есть чего-то надо.
Нужна мне работница. Ты сильная, — Петруха снизу взглянул на крепкие, ладные ноги Клавдеи, — на поле сработаешь за мужика и по хозяйству бабам пособишь. Не позвал бы я, может, тебя, да вспомнилось, отец говорил, Ильча был прилежным работником. Ну что ж, теперь ты у нас поработай. Не пропадать вам, в самом деле. Так уж, видно, и кормиться вам всю жизнь от нас. Ладно, прокормлю, хватит у меня.
Клавдея задумалась. Она не любила и боялась Пет-руху. Уж очень он был жесток и груб. Знала, что даже жена его Зинка — не так давно женился Петруха — ревмя ревет от побоев. Погналась за богатством, вот теперь и обливается слезами, и сладкий кусок в горло не идет.
Отказаться? Не пойти к Петрухе в работницы? А куда же деваться тогда? Все, все проедено. Платка на голову лишнего нет. Только изба — четыре стены и осталось всего. И никто, никто не берет на работу, знают — хворый муж будет связывать. В город бы, к Лизаньке? Так пересказывают люди, что она и сама в работницах. Да опять же ~ с Ильчей как? С ним куда там деваться? Одной пока пойти — как на чужих людей Ильчу здесь оставить?
Только ею, Клавдеей, он и жив еще. Вернешься потом к холодному. Как быть? Откажи сейчас Петрухе — найдешь ли себе хозяина потом? Крепко задумалась Клавдея.
Ну как, решила? — засмеялся, играя бровями, Петруха.
Не знаю, что и делать, — взялась за щеку Клавдея, — с Ильчей поговорю.
Давай говори, — согласился Петруха.
Только как же я у тебя работать стану? — остановилась вдруг Клавдея. — Здесь избенка своя. Куды я Ильчу дену?
Об этом речь другая. Избепку-летничек мне на пашню нужно, взял бы я у тебя. Все одно в людях работать, — своя изба тебе теперь ни к чему. А Ильчу увезешь ко мне, па дворе в зимовье с ним жить будете.
Что же я избенку-то отдавать буду? Бог даст, Ильча поправится…
Думай, — кивнул головой Петруха. — А по-моему так: поправится, и опять уйдете от меня — не то избенку, с мое наживете.
Уж и не знаю, — вовсе растерялась Клавдея, — пойти или не пойти? Каку ты мне плату положишь?
Поработаешь — посмотрим. Заплачу.
Так-то оно так…
А что?
Говорят люди: порядись на берегу, а тогда уж за реку.
Знал бы я твою работу, сказал бы сразу.
Не сленюсь.
Ну и за расчетом дело не станет.
Поговорю я с Ильчей.
Говори, — циркнул слюну через зубы Петруха. — Поеду я. Чай пить не стану, — усмехнулся он, вставая. — Завтра скажешь, что надумала. Только помни: к вечеру не придешь — подряжу другую.
Петруха отвязал жеребца, похлопал ладонью по его жирному заду и вскочил в седло. Жеребец присел и рысью бросился вон из ограды.
Прощай, Клавдея, не скучай, — подмигнул на ходу Петруха, — завтра увидимся.
Клавдея его слов не слыхала. В раздумье она поднималась на крыльцо.
Заморгал глазами Ильча, когда Клавдея рассказала ему про беседу с Петрухой, оттопорщились давно не стриженные усы.
Теперь ты, Клавдея, дому голова. Отжил, видно, я. Как тебе способней, так и делай. Покормил я тебя, пока могутен был, теперь покорми ты меня. Дай-ка руку, Клавдея. — Ильча стиснул влажными пальцами крепкую руку Клавдеи, погладил ее. — Вот она где, силушка. Родная, береги ее… Подсоби-ка подняться.
Легок он стал, как соломенный. Подняла его под мышки Клавдея и прислонила спиной к подушкам. Ильча закашлялся.
Не хочу тебя неволить, Клавдея, — отдышавшись, выговорил он, — а только придется, видно, тебе в работницы пойти… И выходит… опять… к Сиреневым.
25
Крепкое хозяйство оставил Петрухе Сиреневу отец. Полон двор скота: и лошадей, и коров, и овец, и птицы всякой в достатке. Дом высокий, в лапу рубленый, с крышей шатровой. Оконные колоды лучшими белилами выкрашены; полы ровные, плотные; голубые переборки красными фигурами расписаны. Каждый день в доме летом свежую траву, а зимой сено либо солому перестилают. Только в угловой комнате да в спаленке траву не стелют, новыми половиками дорожки проложены. Дворы с уличной стороны пилеными досками забраны, а с задов — бревнами, притесанными в паз. Стайки на мох сложены, крыши двухскатные, драньем в желоб покрыты, вдоль заборов навесы излажены. Только в разные годы все строено: одно новенькое, блестит, как желток, другое от времени уже почернело.
Не худо у Петрухи и на поле, лучшие елани достались ему — высокие, к солнцу, и земля мягкая, черная. Зрели пшеницы полные, светлые, как вощаные. Вдосталь земли, по шесть лет под поляной держит, зато на седьмой, как перетроит глубокой вспашкой, такие хлеба растут, что диву весь народ дается.
Еще провористей отца Петруха оказался, окрутил так мужиков, что полсела в долгу у него осталось. Кто деньгами, кто хлебом. Без слова давал Петруха, только попроси. Зато и возврат крепко требовал — не деньгами, не хлебом, а работой. И, глядишь, в самое горячее время, в покос либо в страду, стоят одинокие узкие полоски голытьбы, а на Петрухиных полях, точно мураши, народ кипит. Что поделаешь, долг платежом красен. Стоит только в силу войти ловкому мужику, а там не сеяно — взойдет, не всхожено — созреет. За одно заемное зерно полную горсть отдадут.