И на другой день, перед светом, пока все еще спали, она собрала в узелок свои вещи и, ежась от холодного зимнего ветра-хиуза, зашагала к востоку. Мороз больно колол щеки, щипал нос, в чирках зябли ноги.
А идти сорок верст…
Вдоль сонных улиц города низко змеилась поземка. Сухой снег стегал по ногам, набивался в чирки. Чулки быстро промокли. Серое небо казалось густым, неприютным.
Впереди сорок верст…
Вьюга гудела сильнее. Она срывала пласты слежавшегося снега и, шурша, разбрасывала их по заборам, по крышам домов. Топились печи, над сугробами крутились сизые дымки. Хлопья снега спешили за ветром, но ветер их обгонял; свистя, убегал в узкие щели заборов, а снежинки, ударившись в доски, падали на землю.
Сдернув с трудом рукавичку, Лиза оттерла под платком, в волосах, ознобленные пальцы. Онемели и ноги. Тоже, наверное, ознобила. В баню сейчас хорошо бы, чаю горячего выпить с сушеной малиной.
Ничего…
Лиза вышла за город, в поле.
Дорогу перемело. Лиза шла, часто оступаясь в сыпучем снегу и думая только, как бы не сбиться. Пальцы застыли и плохо сгибались. Под легкой ватной курмуш-кой ее покалывала дрожь.
Ничего… Идти побыстрей — в станет теплее.
Но согреться она никак не могла. Серые столбы снежной пыли метались вокруг, били то в спину, то в грудь, то острыми иглами осыпали лицо. Ничего… Вперед и вперед.
Ветер обрывал засохшие головки с придорожных бурьянов и гнал их вдоль дороги. Поспеть бы за ними… Как быстро катятся они! Поспеть бы… Легче стало идти, хотя и больно ногам и не сгибаются вовсе пальцы в кулак. Ничего. Шаг за шагом, шаг за шагом, все дальше и дальше.
Последние постройки Шиверска давно утонули в шумящей и движущейся серой мгле…
«Ничего, не замерзну, дойду, у людей обогреюсь…»
Неделей позже в город пришла Клавдея. Она долго ходила по домам, расспрашивала, не слыхал ли кто про дочь ее Лизавету. Где-то здесь она живет, в городе.
Наконец добралась до Аксеичихи. Развела притворно руками Дуньча, всплакнула старуха.
Жила, милая, все время у нас жила. А на прошлой неделе ушла. Куда — неведомо..
Клавдея стиснула ладонями голову. «Господи, что за невзгода?»
Погоревала с ней вместе Аксенчиха, пожалела Клавдею, что развела ее судьба с дочерью. Сказала:
А ты оставайся в городе. Может, вернется Лиза плп слух о себе даст.
Посоветовала спросить работы у Василева. Говорили, что ему в дом не то нянька, не то горничная требуется.
2
Палили жестокие рождественские морозы. Они начались еще задолго до праздника, и казалось — им не будет конца. Серый плотный чад, как это бывает при спльных морозах в Сибири, висел ио утрам над городом. Днем с безоблачного неба сыпались тонкие блестки куржака. В лучах солнца они переливались и мерцали всеми цветами радуги. Гулко лопался лед на реке, словно там стреляли нз пушек.
Люди праздновали рождество, ютясь по квартирам, по теплым углам. Редко можно было услышать на улице веселые песни возвращавшихся с гулянки гостей. Лишь иногда, скрипя узкими полозьями, проносились по городу санки местной знати. Из-под меховых пологов торчали неподвижные фигуры седоков, закутанных в шали, башлыки. Поднятые воротники закрывали их лица. Кони, прикрытые черными с расцветкой попонами, были похожи на игрушечных.
Алексей Антонович все святочные вечера решил провести дома, пока не начнутся самые неприятные для него вызовы к заболевшим от обжорства и перепоя купцам и к городскому начальству. А в такие праздники, как рождество, вино у всех лилось рекой. К попойкам Алексей Антонович относился с отвращением, решительно отказывался участвовать в них сам и не устраивал пирушек в своем доме. Круг знакомых, которые заходили к нему запросто, был невелик: городской библиотекарь Галактион Викторович Сутуев, директор реального училища Петр Евстафьевич Фомин и казначей городской управы Илья Авдеевич Нефедов. Но и эти люди в праздник были не прочь повеселиться поосновательнее, не так, как Алексей Антонович, — посидеть за чашкой чая да скоротать время в разговорах. Чашка чая не уйдет и в обычное воскресенье! С визитами же они взаимно побывали друг у друга и посидели у каждого куда больше положенного. Нашлись и темы для разговоров. Галактион Викторович прочел даже два новых рассказа Максима Горького, а потом все восклицал: «Нет, талантище-то какой в русской литературе появился! Какая глубина мысли, какие краски!»
Был третий день рождества. Глубокий вечер. Алексей Антонович с Ольгой Петровной сидели на плюшевом диване, придвинув кчнему круглый столик, накрытый для чая на двоих. От голландки веяло приятным сухим жаром. Через открытую дверь в гостиной была видна увешанная игрушками елка. Серебряный дождь и золотая канитель горели на ней бесчисленными искорками.
От Анюты из Петербурга, присланное с попутчиком, пришло письмо, и Алексей Антонович с наслаждением теперь его перечитывал вслух.
Анюта писала:
«Дорогой мой Алеша!
Я виновата, опять долго не отвечала. А не отвечала вот почему: лгать я не умею, а правду писать не хотелось. Думала, что как-нибудь все изменится. Но ничего пока не изменилось, и вот я все же взяла перо и села за это письмо.
Видишь ли, я по-прежнему живу где придется, даже у тети своей редко ночую, чтобы не навлечь на нее каких-либо неприятностей. Но кто же мог предвидеть, что мне откажут в Петербурге в прописке как дочери сосланного в Сибирь на вечное поселение? И тут пока всякие хлопоты и даже взятки не приносят пользы.
А без прописки нельзя поступить и на женские курс: Здесь в этом отношении очень строго. Да и на какие же курсы? Есть знаменитые Бестужевские, но туда можно попасть только с рекомендацией какого-либо влиятельного вельможи. А как я получу рекомендацию? Кто мне даст, ее? Но ты только не подумай, что я оставила свою мысль — учиться… Михаил Иванович познакомил меня с двумя девушками-курсистками, Наташей и Раисой, и я дома теперь занимаюсь вместе с ними. Иногда нам помо гает по математике студент Политехнического института Арсений, с которым дружит и Михаил Иванович. Конечно для меня все это нелегко, но ты не беспокойся, чего-чего, а сил и прилежания у меня хватит.
И потом, Алеша, больше не смей присылать мне деньги Делать это ты не имеешь никакого права. Я работаю зарабатываю для себя достаточно. Работа мне нравится, и, главное, никаких документов с меня не спрашивают, здесь верят слову Михаила Ивановича. С ним мы по-прежнему встречаемся очень часто, и он мне всегда рассказывает интересные вещи. Недавно вместе с ним я стала ходить в рабочий кружок, и я чувствую, как с каждым днем становлюсь умнее и умнее. Михаил Иванович и то смеете; говорит: «Русский язык ты хорошо знаешь. Умеешь грамотно писать. Тебе нужны уже не те курсы, где историю изучают, а курсы, где историю делают».
Вот так я и живу здесь, мой дорогой Алеша. И к мне ни трудно иногда становится без тебя, возвращаться
такой, как уехала, я все же не думаю. Ведь тут даже сами стены учат!
А вообще говоря, мне Петербург очень не нравится. Вот больше года прожила я в нем, а не могу привыкнуть. Камень, камень кругом. И небо серое, пасмурное, и дождь льет всегда мелкий. И даже когда на Исаакия взберешься, ничего не видать. Все плоское и в тумане. Разве сравнить с нашей Вознесенской горой, откуда, кажется, весь мир видно! И серебряная наша Уда в тысячу раз красивее черной, как чугун, Невы. И наше голубое светлое небо, и розовые рододендроны на Мольте, и желтые утесы Вознесенки, и смолистый сосняк вокруг нее, и всегда зеленая толокнянка, и… Нет, нет! Лучше уж скорее на этом закончить письмо.
Крепко целую тебя, дорогой мой, милый Алеша.
Твоя Анюта.
Поцелуй за меня Ольгу Петровну. Я хотела бы сказать: мою маму, — да не смею».
Дочитав письмо до конца, Алексей Антонович прижал к губам руку матери.
Мама, как она хорошо пишет!
Прекрасный человек Анюта, — тихо и ласково сказала Ольга Петровна. — Когда ты ей напишешь ответ, дай мне, я добавлю, что она может называть меня своей матерью.
Алексей Антонович задумался.
Письмо Анюты было все равно что разговор с нею. Даже глаз закрывать не надо. Вот она сидит здесь же, вместе с ним и Ольгой Петровной, на плюшевом диванчике, тянется то к одной, то к другой вазочке со сдобным хрустящим печеньем, смеется и балагурит или, вдруг притихнув и устремившись взглядом в гостиную, где на елке тихо мерцают огни серебряного дождя и канители, беззвучно шевелит губами.
Как ей одной сейчас там, наверное, тоскливо, — сказал Алексей Антонович, бережно расправляя уголки письма. — Все эти неудачные попытки поступить на курсы… Неустроенная жизнь. Что, если написать ей, чтобы она возвращалась быстрее?
Мать отрицательно качнула головой.
Нет, Алеша, этого делать не следует. Если у Анюты хватит собственного мужества пробивать себе дорогу в жизнь, не надо ее останавливать.
Ольга Петровна сидела прямая, со строгим, задумчивым лицом. Поседевшая женщина, у которой полосы побелели не от старости. И не годы положили глубокие морщинки на лбу и щеках.
Я тебя понимаю, мама, — Алексей Антонович дотронулся до ее руки, — но если в этом нет необходимости…
В этом всегда есть необходимость, Алешенька, — перебила его мать. — От материальной зависимости до духовного рабства очень недалеко.
Ты меня, мама, хочешь представить в роли деспота, — улыбаясь, заметил Алексей Антонович.
Да, если ты себе представляешь нашу Анюту только в роли жены, — серьезно ответила Ольга Петровна.
Но ведь жестоко со стороны мужчины, — стал серьезным и Алексей Антонович, — заставлять женщину испытывать лишения, если этого можно избежать.
Еще более жестоко заставлять женщину быть только женщиной.
А если она… ну, проще говоря, мама, там любить меня перестанет?
Не думаю, Алеша. Скорей она перестанет любить тебя, а, может быть, и уважать даже, если ты потребуешь ее возвращения обратно.
Значит, ждать?
Коли любишь — ждать, Алешенька. Любить — это всегда ждать.