Кровь застучала в висках у Порфирия. Пальцы сжались в кулаки. Он с трудом перевел дыхание. Так, значит, Порфишку в воры записывают? Да еще чтобы всю жизнь тайком носить краденое?
Сидор Борисович, — сказал Порфирий, едва сдерживая прилив закипевшего в нем бешенства, — отдай мне золото, и пойду я…
Вон, вон, возьми его с прилавка, — не отходя от двери, показал пальцем на узелок Сидор Борисович, — возьми. Только что ты с ним делать станешь?
Порфирий взял узелок, встряхнул на ладони, сунул за пазуху.
Что хочу. Хоть опять брошу в воду!
Сидор Борисович покачал головой. Взгляд у него замаслился, как у кошки, лениво играющей с замученным мышонком.
Нет, не бросишь, — сказал он почти ласково, — и от меня с золотом не уйдешь.
Уйду! — Порфирий кинул правую руку наотмашь. — К че-рту тебя!
Ан не уйдешь. — Сидор Борисович сбросил крюк и широко распахнул дверь на улицу. — Уйди! Ну, уйди! — И легким, тихим шепотком, словно петлей за шею, охватил Порфирия: — А я скажу полиции, что ты душу человеческую в тайге загубил, взял золото, а мне предлагал потом…
Порфирий вскрикнул, схватил лавочника за ворот рубахи, рванул к себе, а потом изо всей силы отбросил к прилавку. Подбежал к нему и — раз, другой, третий — остервенело ударил кулаком» Выскочил за дверь, постоял на крыльце, переводя дыхание, — он слышал, как поднимался и отряхивался Сидор Борисович, — и медленно пошел налево, по дороге к своему зимовью. Так вот оно какое, золото! Вот для кого! Не для чистых рук оно. Будь оно проклято!..
Вернуться скорей на Джуглым! А как же с припасом, с мукой? С чем, как промышлять зиму? Теперь в Тайшет, к Сидору Борисовичу, дорога заказана. А к кому и куда идти? Не выходя из тайги, в тайге не проживешь. И лучше ли ему теперь в тайге живется, чем прежде, когда с Егор-шей вместе рубили и плавили лес? Нет, пожалуй, везде одинаково…
Эй, стой!..
Порфирий оглянулся. Быстрым шагом, придерживая рукой шашки, его нагоняли двое полицейских. Сердце Порфирия глухо застучало. Выходит, сдержал свое слово, донес Сидор Борисович.
Ах, сволочь! Бергал!..
Полицейские с ходу заломили Порфирию руки за спину. Он этого не ожидал. Попытался вырваться и не смог. Тонкий ремень стянул ему кисти рук. Один из полицейских толкнул его в спину концом ножен шашки.
Ну, пошел, скот!..
В участке у него отобрали золото, больно избили и бросили на пол в темном и пахнущем гнилью чулане. Его ни о чем не спрашивали, с ним не разговаривали, его только били. Ночь он пролежал на голом полу, без пищи, без питья, — а он не ел уже вторые сутки, — забытый, никому не нужный.
Утром у двери чулана застучали каблуки тяжелых сапог, брякнули ключи, началась возня с замком. Но вдруг чей-то хрипловатый начальнический голос все это оста. — новил:
Куда? Не надо. Бергала завтра отвести в тюрьму. Сегодня царский день…
Порфирий приподнялся на локте. Бергала? Выходит, он стал бергалом, таежным бродягой, душегубом… Его — в тюрьму? Отнять у него и самое дорогое — свободу? За что?.. Порфирий вскочил, метнулся по чулану из угла в угол, забарабанил кулаком в дверь. Он стучал долго, до тех пор, пока не заныли у него кулаки. И без пользы. Никто ему не откликнулся. Никто даже
не приблизился к двери. Что же, вымерли, что ли, все
здесь?
Он поднял сложенные руки, уронил их на дверь, припал головой. Сегодня царский день. Да, царский день… Царский… А не его, не Порфирия, день. Его день начнется завтра, когда отведут в тюрьму.
Но перед вечером снова загремели ключи. Дверь открылась. Порфирий увидел в полумраке коридора урядника с витыми погонами на плечах, полицейского, отступившего назад со связкой ключей, и сбоку, у стены, высокого сухого Сидора Борисовича.
— Выходи, бергал, — скомандовал урядник, — и больше не попадайся. Ну, пшел!
Жмурясь от косо падающих через крыши домов лучей вечернего солнца, Порфирий вышел на улицу. Она пестрела трехцветными флагами. Сидор Борисович в голубой шелковой рубахе, весь пахнущий репейным маслом и сапожной ваксой, подтолкнул его.
Чего остановился, мужик? Видишь, флаги кругом. Радость. И у тебя радость. А почему? По гроб жизни ты меня должен помнить. Быть бы тебе в тюрьме, да спас я тебя. Ты это понимаешь? Уговорил я кого следовало. Заплатил за тебя. Ради царского дня снисхождение сделали. Ударил ты меня вчера — тоже ради царского дня забуду. Гуляй, мужик, да понимай. Урок получил. Не будь в другой раз таким строптивым. Бери что дают…
Порфирий шел по улице, упрямо глядя вперед, стараясь не слушать лавочника. Разве можно хоть в чем-нибудь поверить ему? Он спас от тюрьмы? Он посадить хотел! Вот оно, золото! Вот оно какое, золото! К чьим рукам сейчас прилипло оно?
Когда опять придешь, мужик? Только теперь чтобы — чш! — тихо. Понял? И мимо меня чтобы тоже никуда.
Порфирий поднял было руку. Загорелась душа схватить опять так же за ворот, встряхнуть, швырнуть с дороги в канаву… Повсюду шли люди, смотрели на них со стороны: мирно беседует Сидор Борисович с каким-то мужиком из
тайги.
А если я тебе сейчас плюну в глаза, Сидор Борисович? — сдерживая внутреннюю дрожь, спросил Порфирий лавочника.
Тот не моргнул даже. Деловито ответил:
— Пожалеешь. Тогда еще не так пожалеешь. Лучше приходи.
И круто свернул в сторону.
На солнце набежало плотное облако. Зашумел ветер среди высоких стеблей белоголовника. Прохлада освежила лицо Порфирию. Ветром отбросило мошку назад, за спину.
Порфирий вскочил на ноги и пошел. Скорей, пока дует встречный ветер! Вот это хорошо!..
Теперь прийти в зимовье, вскипятить себе чаю, осмотреть поставленные в Джуглым морды — наверно, попалось десятка два хариусов, — сварить уху, вволю поесть, отдох-путь… А завтра налить круглых пуль — свинец еще есть, — взять винтовку и поискать дичинки на обед.
Порфирий подумал, что хорошо он сделал, пойдя в этот раз в Тайшет без ружья, только с охотничьим ножом па поясе, на случай негаданной встречи с медведем. Пожалуй, отобрали бы у него и винтовку с золотом вместе. Да, показал себя Сидор Борисович.
И волна злобы снова прокатилась по сердцу Порфирия. Везде, везде засели эти пауки-кровососы! Погибай или ползай перед ними на коленях, все им отдавай, даже честь свою… Как же жить? Хоть затворись от них у себя в зимовье, здесь, на Джуглыме, и сиди один. Здесь не найдут. Да ведь одному жить никак невозможно. Было бы хоть с кем горе делить! Эх, Егоршу бы сговорить сюда, что ли! А не вернее ли самому вовсе отсюда уйти! Только куда теперь?
Лицо Порфирия осветплось улыбкой: он увидел свое зимовье. Обогнуть мочажинку, густо заросшую малинником, и… Что такое? Почему в зимовье настежь распахнута дверь? Уходя, он не оставлял ее открытой. В колоды она входит туго, ветром ее не могло распахнуть. Значит, гость. Кто бы это? Кроме Егорши, с которым они вместе ставили избушку, кто знает это место? Никто. И никто за два года здесь не "был. Значит, пришел Егорша. Что же, хорошо, легок на помине. Коли решил он сам прийти, с ним можно чайку попить вместе, поговорить, как дальше устраивать жизнь.
Порфирий заторопился. Вбежал в зимовье. И стал как вкопанный. Нет никого. Но здесь были люди. Это он понял с первого взгляда. Кто был? Друг? Или?.. Винтовка всегда висела у него на деревянном гвозде, вбитом в стену. Нет ее! А мешок с соболями, с теми четырьмя соболями?
Нет и его. Порфирий бросился к изголовью постели, приподнял мягкие ветви пихтача. Здесь у него хранился сверток с охотничьим припасом. И сверток взят. Остатки муки в мешке в углу? Он перебежал за камелек. Пусто! Золото завязанным в тряпицу он положил на тесаную полку… Конечно, нет и золота… Все взял! Все! Все подчистую. Нет ничего. Порфирий стиснул ладонями голову. Закон тайги, незыблемый закон тайги нарушили! Весь охотничий припас… Винтовку даже взяли! Кто?..
Бергалы? Бродяги, скитающиеся по тайге! Охотники за старателями, за чужим счастьем? Они скитаются поблизости от приисков. А даже до Монкреса отсюда очень далеко… Когда все это было? Порфирий внимательно оглядел все зимовье. *На очаге лежали птичьи кости. Угли в кострище были вовсе холодные. Кости засохли.
Давно. Из ружья глухаря молодого убили. Вряд ли бы с моей винтовкой окрест стали охотиться. Стало быть, глухаренка с собой принесли. И ружье с ними было свое.
Порфирий стал шарить еще возле кострища. Нашел кусочек трута, на который выбивали из кремня искру, разводя огонь. Темный. У Порфирия светлее. Такой темный трут бывает из губок, что растут на деревьях не в тайге, а на открытых еланях. А это что? Просыпали золото? Нет. Порфирий поднял с полу что-то круглое, желтое…
Пистон… Стреляный, пистон от казенной винтовки, — прошептал Порфирий, разглядывая в пистоне впадину от бойка. — Значит, здесь заряжали и патроны. Кто же это? Кому моя шомпольная винтовка понадобилась?
Редко у кого из охотников бывают казенные винтовки, редко. Порфирий стал припоминать и не припомнил никого. По тайге экспедиции ходят… Но разве те возьмут?
Они кресать огонь из кремня не станут, — покачал головой Порфирий. — У них спички… Это кто-то из мужиков.
Бродяги? Сколько было их? Откуда пришли они? Порфирий подошел к столу. Здесь они ели. Вот хлебные крошки. Не сухари, а хлеб. Может, был и черствый, а хлеб. Откуда с хлебом попадут сюда люди? Из Тайшета? Из Ши-верска? Из Солонцов еще через Рубахину на Белогорье дорога… Крошки с одной стороны стола только. Выходит, был один человек. Пил чай, наверно. А деревянная плошка Порфирия, как была перевернутая, лежит в дальнем конце стола. Пил из своей посуды. Побрезгал чужой, да еще де
ревянной… Среди темных хлебных крошек виднелись белые прозрачные крупинки…
Соль? — Порфирий взял на язык. — Нет, сахар… Бергалы с сахаром чай не пьют. Из мужиков-то тоже мало кто пьет, кроме самых богатых.
Он вышел из зимовья. Тонкая осинка, росшая неподалеку от угла зимовья, была вся изверчена, натерта поводом. Здесь стоял привязанный конь. Нетерпеливым копытом он выбил глубокую ямку в земле. Худой, старый конь, пройдя дальний путь но тайге, не станет копытить землю, не станет рваться с привязи. Порфирий спустился к броду через Джуглым. Да, он приехал из-за речки и уехал туда же. Значит, из Шиверска или из Солонцов. Конь боялся идти в воду, долго плясал на спуске. Круглые, крепкие копыта у коня. Подкован на одни передки. В экспедициях куют коней на все четыре ноги. Этот подкован по-крестьянски. А вот и след человека. Сбросил конь его у самой воды,