И как ты хвалила мою силу:
— Что за мальчик! Маленький, но сильный, совсем как буйвол.
Она и потом, когда уже ушла от нас и жила в своей квартире, иногда просила меня передвинуть «что-то тяжелое». Они с Биньямином пили чай с ее коржиками, а я тащил на веранду широкий матрац и там выбивал его, гадая: есть ли он на самом деле, этот другой мужчина? И что, мои удары изгоняют его запах или внедряют его еще глубже?
Я преодолеваю электрический турникет на входе в наш внутренний двор и взбираюсь по ступенькам. Я уже сказал: я не люблю этот дом и он, надо признать, отвечает мне взаимностью. Он сразу же чувствует мое присутствие, заливает меня ярким светом и шарит по мне своими подозрительными электронными глазами — что это за тип тут поднимается? Кто это заявился беспокоить его хозяйку? Я вынимаю из кармана ключ и твержу про себя порядок предстоящих мне действий: открыть, войти, быстренько набрать секретный номер и отключить сирену. Но Лиорин дом уже уставился в меня своими испытующими линзами, уже всматривается в мой невзрачный облик, сравнивает его с другим, лучшим мужем, который должен был жениться на ней, — и издает вопль ярости и протеста.
— Ты неверно набираешь номер, — ответила Лиора на мои жалобы, склонив ко мне голову с терпением высоких матерей и отца-йеке.
— Я еще не дошел до номера. Он не дает мне приблизиться. Ты не понимаешь?
— Нет.
Я попросил, чтобы она постояла рядом со мной и увидела собственными глазами, что вытворяет ее дом. Мы вдвоем стали перед дверью, я вынул ключ, сказал «смотри сама», и дом проделал всё, как положено: ждал, пока я открою, дал мне достаточно времени набрать четыре цифры кода, указал на ошибку, дал мне возможность и время ее исправить, исправиться самому, стать лучшим жильцом и лучшим мужем.
— Ты видишь? — сказала Лиора.
Я сказал ей:
— Дверь открылась, потому что ты здесь. Она открылась тебе. Не мне.
Она сказала:
— Ты сумасшедший, Яир.
Я сказал ей:
— Что значит сумасшедший? Ты что, не видишь, что твой дом меня ненавидит?
Она сказала:
— Можно подумать, что ты его любишь.
Но на следующую ночь распахнула крылья простыни, в которую закутывалась, проскользнула и легла возле меня.
— Что, уже прошел месяц с последнего тритмента? — поинтересовался я.
— Примерно, — сказала она.
Сюрприз. Она принесла с собой свою специальную мягкую подушку.
— Значит ли это, что ты остаешься спать со мной?
— Если ты не будешь слишком сильно прижиматься.
У нее есть редкое свойство, которым наделены только счастливицы: с годами она становится все красивее. В юности у нее была красота сосуда, гладкого, совершенного и холодного. А сейчас сеточка тончайших морщинок на коже, голубоватые намеки на вены, смягчение живота и грудей, заметное не глазу, а руке, — всё это добавляет ей жизни и тепла. Мы уснули вместе, как прежде: она на животе, щека на ее подушке, одна нога вытянута, другая согнута, а я лежу за ней. Моя рука под ее грудью, мое бедро в промежутке между ее бедрами, моя ступня под ее ступней.
Утром я обнаружил, что она проснулась ночью и уже вернулась в свою комнату. Я пошел в магазин, вернулся — весь квартал уже был на ногах, — разложил купленные продукты в холодильнике и спросил:
— Как спалось?
— Очень плохо, спасибо.
— А я как раз спал хорошо.
— Прекрасно, хотя бы одно дело у тебя получается.
Газеты уже рядом с ней, раскрыты на статьях об экономике и финансах, лэптоп светит надкусанным яблоком своего лого и тихо жужжит, первая чашка теплой воды с лимоном, мятой и медом уже скользит в ее желудок.
— Если ты готовишь себе завтрак, то я тоже хочу. Пожалуйста.
Две вещи она быстро изучила и полюбила — язык иврит и мой завтрак. Я переполняюсь гордостью. Включаю чайник и тостер, мелко и аккуратно нарезаю овощи для салата, крошу свежую брынзу, делаю яичницу. Как то раз я сварил для нее крутое яйцо, надбил его о ее лоб и сказал «Бац!». Она рассердилась:
— Перестань, Яир! Я не твоя мать!
Я нагреваю масло на сковородке, поворачиваюсь спиной к продолжению речи, состоящей из обвинений и жалоб: она опять всю ночь не сомкнула глаз. Посмотри на эти черные круги, это подарок от тебя. У нее нет сомнений, я краду у нее сон. И ее самое тоже.
Глава девятая
Время шло. Дядя Малыша стал регулярно доставлять голубей из голубятни в кибуце в Центральную голубятню в Тель-Авиве. Но все голуби, которых он запускал оттуда, возвращались без записки от Девочки. Малыш послал ей голубеграмму с одним из голубей, которых дядя привез из поездки, но она не ответила и на нее.
— Нехороший возраст, — сказал дядя тете. — Мальчик уже достаточно взрослый, чтобы почувствовать любовь, но слишком молодой для таких разочарований.
Он предложил Малышу снова поехать с ним в Тель-Авив. «Стоит тебе увидеть ее, а ей тебя, и всё наладится», — пообещал он, но Малыш отказался. Он дождется голубеграммы от нее и только тогда поедет.
И тут снова появился зеленый пикап, а из него появился доктор Лауфер. Он объезжал большие голубятни в Ягуре, Мерхавии и Бейт а-Шита, потом посетил голубятню в кибуце Гешер и теперь, «на сладкое», заглянул к Мириам. Он привез ей голубей для запуска и спаривания, осмотрел голубятню и ее обитателей, изучил карточки и записи, потом зашел в коровник, выпил в кибуцной столовой лимона с чаем и прочел кибуцникам еще одну лекцию.
Перед самым его отъездом Малыш набрался смелости и спросил, не передала ли Девочка какое-нибудь сообщение для него. Ветеринар смущенно признался, что нет, ничего не передавала, а дядя, услышав об этом, сказал Малышу:
— Тебе скоро четырнадцать. Надо поставить ее перед фактом. Поезжай в Тель-Авив и сам привези ей своих голубей.
Малыш выбрал и пометил шесть уже повзрослевших голубей, начал тренировать их специальным образом, и дядя запустил их для него из Тверии, из Афулы, из Хайфы и из Тель-Авива. Один из них не вернулся, а еще одного Малыш забраковал, потому что, несмотря на хорошую скорость, этот голубь не спешил войти в голубятню. Через четыре месяца он объявил: «Мы готовы», — и сказал, что хочет поехать в Тель-Авив и отвезти этих четырех голубей Девочке.
Дядя пытался устроить ему поездку в кибуцном молоковозе, но место уже было заказано и занято. Малыш не согласился ждать. Он хочет выехать немедленно. Ему уже исполнилось четырнадцать лет и четыре месяца, и нечего за него бояться. Дядя дал ему немного денег и сказал:
— До Афулы ты как-нибудь доберешься, купишь билет на поезд до Хайфы, а там родственники посадят тебя на автобус.
Малыш положил своих голубей в специальную соломенную корзинку с крышкой и ручкой, а в наплечный ранец упаковал еду и воду для себя и для них. С восходом солнца он вышел на дорогу и остановил возницу, который ехал в Тверию, чтобы продать там фрукты и купить товары. Возле Киннерета возница остановил для него знакомую машину — директора школы из Явнеэля, а в Явнеэле директор послал его — предварительно отчитав за пропуск уроков — во двор одного из крестьян, где можно было поесть и переночевать в обмен на помощь в сортировке и упаковке миндаля.
— Миндаль — самая лучшая пища для мужчины в пути и женщины в положении, — сказал ему хозяин. — Возьми себе в дорогу, он хорошо насыщает, и его легко нести.
Наутро его забрал водитель грузовика из местных черкесов, давний знакомый хозяина миндальной рощи. Это был худощавый человек, весь из глаз и усов, который, к облегчению Малыша, не проявлял склонности к беседе с пассажиром. Выражения, сменявшие друг друга на его лице, свидетельствовали о том, что он предпочитает разговаривать сам с собой. У Малыша было время полюбоваться видами, поразмышлять и прийти к выводу, что тоска, с которой он борется, и мысли, которые его не покидают, и желание опять видеть и слышать, прикасаться и ощущать и так до бесконечности — всё это как раз то, что люди постарше называют любовью. Нет другой возможности и нет другого толкования, потому что уж если это не любовь, тогда что же она такое? Какими иными признаками она проявляется?
Грузовик напрягался на крутых поворотах, пока наконец не одолел долгий подъем. Перед глазами Малыша проплыл плавный колокол горы Тавор, а за ней веселая вершина Гиват-а-Море. Ему казалось, что его тело — маленькая точка, которая медленно ползет по земному шару, и это движение приближает его к любимой. Голубиная корзинка вдруг сдвинулась с места. Голуби затрепыхались внутри, и он встрепенулся вместе с ними. Вблизи Кфар-Камы водитель вдруг громко произнес: «Здесь мой дом!» — и снова умолк. Малыш сошел и продолжил свой путь, где пешком, где на случайных попутных телегах с фуражом, а где на грузовиках с молоком и овощами. В те времена земля была пустынной, движение медленным, а расстояния — большими, и на тот путь, который я сегодня проделываю на «Бегемоте» за каких-нибудь двадцать минут, Малышу понадобилось целых полдня. В Афуле двое парней пригласили его на стакан газировки, поговорили с ним о голубях, а когда он, распрощавшись с ними, пошел на станцию, то обнаружил, что они украли у него деньги, которые дал ему дядя. Он немного посидел на скамейке возле вокзала, с корзинкой на коленях и колотящимся от страха сердцем, а потом решился и сел без билета на поезд, идущий в Хайфу.
Вскоре его поймали. Контролер потребовал у него двух голубей, если он хочет ехать дальше. Малыш умолял, отказывался, почти плакал. Контролер схватил его за воротник и пригрозил выбросить посреди пустынных просторов Изреэльской долины. Он испугался. Перед тем он видел компанию орлов на трупе коровы и сейчас страшился за собственную судьбу. Про себя он уже думал, как запустит голубя к Мириам и как дядя организует его спасение. Но тут над ним сжалилась какая-то незнакомая, странная женщина — худая и высокая голландка, которая сидела у окна вагона и зарисовывала акварелью скворцов и щеглов. Она купила ему билет и сказала на незнакомом языке, что понимает, зачем он едет и что у него спрятано в этой корзинке.