А через несколько дней она обратила внимание еще на одну странность — как много ребят писали письма. Они клали листок на крыло грузовика или расстилали на колене, или на стволе дерева, или на плече товарища, который сам в это время писал на спине другого. Не раз они останавливали их джип и давали ей конверт: «Положи в почтовый ящик, когда вернешься в Тель-Авив». Она складывала их в мешок, освободившийся от зерен, и хранила его, как зеницу ока. Везла этот огромный почтовый футляр, который всё раздувался, заполняясь просьбами, завещаниями, тревогами, тоской, детьми — теми, что родятся, и теми, что нет, — мечтами о возвращении и встрече, надеждами расстающихся, благословениями идущих на смерть. И огромная страсть к Малышу вдруг обожгла ее лоно, и еще — запретная радость: ее Малыш не пойдет в бой, он останется со своими голубями, он будет ждать ее в голубятне.
Глава четырнадцатая
— Почему ты не пьешь? — спросил старый американский пальмахник.
— Мама не разрешает мне пить с чужими мужчинами, — сказал я.
Он засмеялся:
— Ты уже большой мальчик.
— По правде говоря, я не так уж люблю пить.
— «Вирджин Мери» для него и еще виски для меня, — показал он официанту на свой стакан.
— Если бы этот Малыш не возился всё время со своими голубями, — сказал он, — из него мог бы получиться серьезный файтер. Один раз мы даже видели, как он дерется. Несколько наших ребят вышли тогда в Беер-Тувию, и он попросил их взять с собой голубей и запустить их назавтра, рано утром.
В десять часов утра Малыш уже начал расхаживать вокруг голубятни. Чуть напряжен, глаза подняты к небу, шарят и ждут. Почтовый голубь может сделать шестьдесят и даже семьдесят километров в час, и он беспокоился. Солнце уже поднялось в зенит — а голуби не прилетели. Спустилось к горизонту — а их нет и в помине. Зашло — а их нет.
Голуби не вернулись и назавтра. Когда не возвращается один молодой голубь, можно говорить о естественном отборе и о неизбежном отсеве, но четыре голубя одновременно? Беспокойство Малыша сменилось тревогой. Все четверо были здоровыми и сильными, детьми матерей-победительниц и отцов-рекордсменов, и в предыдущих тренировках никогда не опаздывали. У двух из них были даже птенцы, что обычно усиливает желание голубей поскорее вернуться. Что-то недоброе произошло.
Через пять дней парни возвратились. Они пришли к голубятне, протянули ему бланки с точным указанием места и времени запуска и погодных условий и пошли в палатку Пальмаха. Что-то в их речах возбудило его подозрение. Его обеспокоил тот факт, что они не поинтересовались, когда вернулись голуби и какой из них прилетел первым, потому что иногда ребята спорили на результаты, проигрывали сигареты или выигрывали квадратик шоколада. Он встал и пошел к палатке задать им еще несколько вопросов. Из одной палатки раздавались взрывы смеха. Он приблизился, прислушался и сердце его остановилось. Из обрывков разговора, которые слышались из-за брезентовых стенок, ему стало ясно, что они уже в первый вечер свернули голубям головы, поджарили их на костре и съели — по голубю на человека.
Малыш ворвался в палатку и начал, как безумный, бить, колотить, лягать и пинать. «Убийцы! — кричал он. — Сукины сыны, сволочи! Я убью вас!» И поскольку под его младенческим жирком и гладкой кожей скрывались недюжинные мускулы и яростный гнев, потребовалось несколько человек, чтобы одолеть его, и веревка, чтобы связать по рукам и ногам.
Как связанная овца, лежал Малыш на земле, извивался, плевался и орал:
— Эти голуби могли спасти вашу жизнь! Мерзавцы! Чтоб вы сдохли вместо них! Чтоб могила, которую я вырою этой ночью, была для вас!
— Нехорошо было с его стороны говорить нам такое, — сказал старый американский лев. — У нас и без того было достаточно убитых. Ну, и ребята, естественно, разозлились, врезали ему пару раз, чтобы уразумел разницу между голубем и человеком, а потом вытащили наружу и бросили там, чтобы успокоился.
После того как его развязали, Малыш вернулся в голубятню, чтобы успокоиться единственным известным ему способом: написать голубеграмму своей любимой. На этот раз он присоединил также жалобу доктору Лауферу и доложил ему о случившемся. Уже наутро оттуда вернулся его голубь. От радости и в нарушение всех правил он набросился на него еще до того, как он вошел в голубятню. Но на голубе не было пера с письмом от Девочки, и голубеграмма в футляре была не от доктора Лауфера. То было сообщение о предстоящей вскоре военной операции, целью которой был прорыв больших колонн с продовольствием в осажденный Иерусалим.
Он побежал к оперативному офицеру, крепкому парню из Раананы, о смелости и хладнокровии которого в бою ходили легенды. Тот прочел голубеграмму и потребовал объяснения, почему она открыта. Малыш извинился, сказал, что он думал, что это личное письмо. Офицер сделал ему выговор. Голуби не предназначены для обмена личными посланиями. Но тут же вынул из шкафа зеленый плащ американской армии, из тех, какие уже давно носили бойцы, и сказал ему:
— Это тебе. Ты пойдешь с одной из этих колонн, и я не хочу, чтобы ты вдруг простыл у меня по дороге.
Малыш надел плащ, и офицер усмехнулся.
— Мы еще сделаем из тебя солдата, — сказал он. — Голуби не узнают тебя, когда ты вернешься.
Он указал на темные пятна на рукавах и на груди, где раньше на плаще была нашита эмблема рода войск и знаки различия, и сказал:
— Это был плащ американского сержанта. Понятия не имею, как его звали, и где он воевал, и вообще жив он или нет. Сейчас это твой плащ, берегите друг друга.
Малыш плотно запахнул на себе полы плаща, ощутил его приятное волнующее объятие и вместо голубятни побежал в столярку, потому что хотел посмотреть на себя в большом зеркале столяра. Безвестный американский сержант был очень высокого роста, и Малыш в его плаще выглядел несколько смешно. Он подумал, не попросить ли кибуцную портниху уменьшить и подогнать плащ под его размер? Но столяр, именно этот франт и щеголь, сказал, что не стоит, «этот плащ уже побывал на многих других солдатах, в других странах и войнах. Посмотри, на нем есть несмываемые пятна, может быть от крови или от смазки, и две заплаты, на поясе и на спине. Такие плащи уже научились сами приноравливаться к людям».
Столяр кончил свое поучение, и Малыш помчался готовить свою переносную голубятню к операции, не обращая внимания на выкрики, несущиеся из палаток: «Герой! Шикарный парень! Смотрите на него!»
К первой и второй колонне Малыша не присоединили, но 17 апреля 1948 года, за две недели до его гибели в бою, была организована еще одна колонна. Ему приказали взять несколько голубей и спуститься с бойцами с иерусалимских гор на равнину. Оттуда он был послан в Гиват-Бреннер, где встретил Шимона, кибуцного голубятника, который сказал ему:
— Твоя подруга была здесь месяц назад, повезла голубей на юг.
Малыш понял, что голубеграмма, которую он тогда получил от нее — «да и нет и да и нет», — не была послана из Тель-Авива и что она просто не хотела его беспокоить. Он посмотрел на голубей, которых она оставила в голубятне Шимона, и представил себе ее пальцы на их крыльях и груди. Он взял одного из них в руки, и его охватили желание и тоска. А Шимон сказал ему:
— Послушай, один из наших командиров едет сегодня на мотоцикле в Тель-Авив и должен вернуться еще этой ночью. Если хочешь, я попрошу его прихватить тебя к ней.
Малыш взял одного из голубей, которых привез из Кирьят-Анавим, и спрятал в кармане своего нового плаща. Он пошел к командному пункту и стал ждать возле стоящего рядом мотоцикла.
— Это ты мой попутчик? — спросил его командир, который вскоре вышел из помещения.
— Да.
— Ты когда-нибудь сидел на мотоцикле?
— Нет.
— Держись руками здесь и здесь. Понял?
— Да.
— И не смей меня обнимать.
— Хорошо.
— Йалла![51] Садись и поехали.
Время клонилось к вечеру. Зоопарк уже закрылся. Мотоцикл остановился возле ворот, и Малыш сошел. Он поблагодарил командира и договорился, когда они встретятся. Потом взобрался на стену зоопарка и перепрыгнул на другую сторону. Он знал, что найдет Девочку в голубятне. Он надеялся, что она будет там одна.
Вокруг него волновались и кричали звери, подавалу голоса, как в любой вечер в любом зоопарке — рычанием, призывами, щебетом и ревом. И еще здесь царила грусть, как в любой вечер в любом зоопарке. Малыш бежал мимо клеток, ощущая обращенные к нему любопытные, молящие взгляды заключенных и стараясь не смотреть в их сторону.
На складе возле голубятни горел свет. Девочка приводила в порядок мешки с зернами, карточки и лекарства. Она услышала его шаги, обернулась, вскрикнула от радости. Они обнялись.
— Осторожней. У меня в кармане голубь.
Она сунула руку в его карман и вынула птицу.
— Он для меня?
— Он для меня, — сказал Малыш. — Чтобы ты послала мне еще одно письмо.
Девочка пометила ножку голубя ленточкой и поместила его в отдельный ящик.
— Я так рада, что ты пришел. Сколько времени у тебя есть?
— Час.
— Всего час?
— Завтра мы подымаемся с колонной в Иерусалим, — сказал он, — и я пойду с бойцами. И плащ я получил такой же, как у них, смотри. Это от американского сержанта, с мировой войны, — и со смехом крутнулся на месте.
— Прекрасно, — сказала Девочка, — а я получила шинель. Ну и что? И мне еще дали пистолет, и меня учили стрелять, и я проехала на джипе по всему югу.
— И послала мне оттуда голубя, как будто из Тель-Авива.
— Я не хотела тебя беспокоить.
— Шимон рассказал мне, что ты была и у них.
— Я взяла у него голубей, меня послали развезти их по кибуцам.
— И как было?
— Интересно. И страшно. И грустно. Много надежды и много отчаяния. Я видела, как новобранцы пишут домой, и думала: как хорошо, что ты остаешься со своими голубями в голубятне. Чего вдруг тебя посылают с колонной? Ты ведь даже не умеешь стрелять.