Посреди ночи зазвонил мобильник. На экранчике высветилось имя «Папаваш».
— Яирик, — сказал он, — мама у вас?
— Нет, — сказал я, со страхом ожидая продолжения.
— Если она случайно зайдет к вам, — его голос звучал спокойно и ровно, — скажи ей…
Я прервал его:
— Она не зайдет. С чего вдруг ты взял, что она зайдет к нам? Ты ведь знаешь, что она не зайдет.
— Почему не зайдет? Что случилось? Вы поссорились?
Я сел.
— Потому что она умерла, — крикнул я, — поэтому! Ты не помнишь, что мы были на ее похоронах?
Мой голос поднялся, и пустота откликнулась ему эхом. Тирца придвинулась ко мне. Я чувствовал, что ее глаза открыты. Папаваш сказал:
— Конечно, я помню похороны. Как можно забыть такое? И семь дней траура я помню. Пришло много людей, даже слишком много — на мой вкус. Но если она все-таки зайдет к вам, Яирик, попроси ее войти домой тихо, когда вернется, потому что, если я просыпаюсь, мне потом трудно уснуть.
— Хорошо, — сказал я, — я попрошу ее войти тихо.
— А теперь спокойной ночи. Я иду спать, и ты тоже ложись.
Я не мог уснуть. Как можно уснуть после такого разговора? Я перевернулся на спину. На мгновенье испугался от того, что надо мной нет крыши, и тут же пришел в восторг, глядя, как ночная темнота сменяется той глубокой синевой, которую расстилает восход перед своим приходом. Тирца уселась в позе лотоса на краю одеяла и зажгла свечу. Я смотрел на нее. Обнаженное тело, освещенный профиль. Эти резко вырезанные губы, что скользили по всему моему телу, пальцы, которые не оставили на мне неисхоженного места, стыд, которого мы не знали тогда и, как видно, уже не узнаем никогда.
— Телефон разбудил тебя.
— Не беда. Мне нужно выехать пораньше, на нашу строительную площадку на севере.
Она поставила кофейник на газовую горелку.
— Тебе я не делаю, потому что ты можешь еще поваляться часа два-три.
Размешала, налила, глотнула из чашки.
— А вот в связи с твоим разговором сейчас я должна тебе кое-что рассказать.
— Что?
— Я навестила твою мать за несколько дней до ее смерти.
Я тоже сел.
— Уже лучше бы ты дала мне кофе. Где?
— В больнице, конечно.
— Как это я тебя не увидел? В качестве кого ты пришла?
— Что значит «в качестве кого»? В качестве Тирцы Фрид. Мешулам вышел от нее, позвонил мне и сказал: «Тиреле, я как раз вышел от Раи Мендельсон с адвокатом, которого привел сделать завещание. Если ты хочешь попрощаться с ней, это, очевидно, последняя возможность». Я сказала ему: «Я хочу, но я не хочу встретить там Иреле и всех остальных из семьи». И он сказал мне: «Тогда брось всё и приезжай немедленно. Профессор Мендельсон уже был здесь раньше вместе с доктором Биньямином, а Иреле был до них, и он не переставал плакать, пока она не рассердилась на него, и он обиделся и уехал, а сейчас я тоже ухожу, так что ты сможешь побыть с ней наедине».
— Очень симпатично с его стороны.
— Симпатично? Это хитро и умно, но никак не симпатично.
— Это да симпатично, — сказал я. — У тебя симпатичный отец, ничего не поделаешь.
— Он совсем не симпатичный. Он такой несимпатичный, что ты себе даже не представляешь. Но ту каплю симпатии, которая в нем есть, он делит между четырьмя людьми, и ты один из них, поэтому тебе и кажется, будто он симпатичный.
— Кто этот четвертый?
— Он сам.
— Рассказывай дальше.
— Я села в машину и поехала к ней. Был вечер, и там не было ни души. Очевидно, она получила отдельную комнату из-за твоего отца.
— Или из-за твоего отца, — заметил я.
— Она не спала. Очень-очень слабая и худая, но сразу узнала меня и сказала: «Тиреле, как это мило с твоей стороны, что ты пришла навестить меня. Ты как будто почувствовала, что я хочу этого». Я сказала: «Прошло много времени, Рая, как ты себя чувствуешь?» И она сказала: «Так же, как я выгляжу». И я сказала: «Мешулам сказал мне, что я могу прийти». Она сказала: «Ты всё еще зовешь его Мешулам? Почему не отец? Наверно, ему этого вдвойне не хватает с тех пор, как Гершон погиб». Я не хотела с ней спорить, потому что это вдруг прозвучало, как последняя просьба. Я сказала: «Я постараюсь, но я не обещаю». А она сказала: «Если он сказал, что тебе стоит сейчас навестить меня, значит, он догадывался, что ты так хочешь». Я сказала: «Это значит, что он догадывался, что ты тоже так хочешь». И она сказала: «Правильно, я хотела, чтобы ты пришла».
Мама глотнула воздух. Раскашлялась. Тирца хотела спросить ее, как я, и что я делаю, и счастлив ли я, и как моя жена, но подсчитала свои за-за и за-против и решила против. Мама сказала: «Конец света наступил — у нашей Тиреле кончились слова! — И повернула голову к окну. — Там, в темноте, и Кастель, и Наби-Самуэль, и Кирьят-Анавим с кладбищем, все они летят ко мне в темноте, и возвращаются, и возвращаются… А там, вдали, Тель-Авив. Оттуда я приехала и здесь уже осталась».
Тирца взяла ее за руку и молчала, а мама взяла ее за руку и сказала: «Ты спросила, о чем я думаю, Тиреле? Я делаю сейчас свое последнее за-за и за-против: что мне лучше — умереть или жить». И ее смех стал стоном, а стон кашлем, а кашель — задохнувшимся дыханием.
— И тогда она рассказала мне, что ты нашел себе дом и уже подписал договор, что ты был у нее и показывал ей его фотографии, и без всякой моей подсказки сказала: «Ну, Тиреле, может быть, в этом доме у вас будет еще одна возможность».
— И ты сказала ей, что ты всё это знаешь, что ты была со мной в этом доме и на приемной комиссии тоже?
— Нет, — сказала Тирца. — Я сказала ей: «У меня такое впечатление, что вы с моим отцом сговорились друг с другом, что между вами была какая-то история, кроме и до того, как профессор Мендельсон спас моего брата». — «История была, — сказала мама, — история всегда есть, но сговора не было. Просто нужно было исправить несколько вещей, исправить и исцелить. И позаботиться о моем малыше, прежде чем я умру».
«А какую историю утаила ты, Тиреле?» — спросил я в свою очередь, но, как это часто делаю, не вслух, а про себя.
— И я бы не удивилась, — продолжила Тирца, — услышав, что это Мешулам дал ей эти деньги, чтобы она могла дать их тебе и чтобы мы снова встретились. Вот такой он, твой симпатичный мой отец. Когда он чего-то хочет, он не признает тормозов. Но какая мне разница? Я тоже хотела встретиться с тобой, и, когда Мешулам сказал мне, что ты нашел себе собственный дом, я сразу поняла, что это может быть больше, чем просто встреча.
— Как по мне, так всё в порядке, — сказал я. — Я тоже хотел встретиться с тобой, и я уже привык к роли в кукольном театре.
— Даже если он не дал ей деньги прямо в руки, — сказала Тирца, словно не заметив моих слов, — то я точно знаю, что он уже много лет назад посоветовал ей отложить себе какую-нибудь мелочь на черный день. Человек должен иметь свои собственные деньги, особенно если этот человек женщина. И не только посоветовал, но и помог ей вложить эти деньги. Знаешь, в одно из тех мест, в которые обычно вкладывают такие люди, как он, — где, если ты выигрываешь, то выигрываешь много, а если не выигрываешь, то тебе нужен кто-то вроде моего Мешулама, чтобы позаботился о последствиях.
«Что-то слишком уж много людей занимаются мною, направляют меня, открывают мне секреты, строят для меня планы», — подумал я. А Тирца поднялась и сказала:
— А в сущности, какая разница? Пока что нам не так уж плохо. У тебя есть подрядчик-женщина, который спит с тобой, и юбит тебя, и не обманывает тебя, и не исчезает вдруг посредине работы, а у меня есть ты. Ты меня тоже любишь, Иреле. Я чувствую.
Она поднялась, оделась, наклонилась, поцеловала меня в губы и велела мне еще поспать. Я так и сделал. Любовь и вино накануне, жаркая ночь, бесконечное открытое небо над головой, ее рассказ, в который я хотел погрузиться целиком и от деталей которого хотел бы бежать на край света, — всё это сделало мой сон глубоким и долгим. Когда я проснулся, солнце уже взошло, а надо мной стоял тракторист и говорил:
— Пора вставать, хозяин. Наверху уже работают, и на тебя может свалиться какая-нибудь доска.
На сорванной крыше бегали теперь не один, а сразу два лилипута, Илуз-кровелыцик и Илуз — его брат, — две мечущихся надо мною тени, споро менявшие балки и доски.
— Не бойся! — крикнули они. — Мы хоть и маленькие, но такие же мужчины, как ты. Так что не бойся, что мы видели тебя голым.
Тракторист ушел, а Мешулам пришел.
— Тиреле нет? — обрадовался он. — Прекрасно. Потому что мне тоже хочется что-нибудь здесь сделать, чтобы и моя рука коснулась нового дома.
Он огляделся вокруг и заявил, что, пожалуй, сделает скругления, потому что эту мелочь она, может быть, не заметит. Смешал цемент и песок в ведре, замазал и скруглил прямые углы в ванной между полом и стенами, «иначе замазка потрескается и здесь опять будет сырость».
Мы пообедали вместе, а потом Мешулам сказал, что заберет китайцев в их общежитие, «потому что тут не горит, а Тиреле скоро вернется, и вы, наверно, захотите быть одни».
Забрал и ушел. Скоро вернется мой подрядчик. Мы будем сидеть, смотреть на простор, разговаривать, медленно наполняться радостью и любовью.
Посмотрим на то, что уже построено, и увидим, что «это хорошо», и отметим, и обновим, и дадим всему имена.
Глава двадцать первая
Ветер пел в монастырских соснах. Дети играли на дряхлом броневике, что тогда еще там стоял. Теперь его увезли. Молодой учитель, обводя рукой монастырский двор, рассказывал своим ученикам о сражении, которое тут когда-то происходило, и о «героях, павших в Войне за независимость».
— У меня есть для тебя история, — сказала мама. — Она будет и твоей. Ты сможешь пересказывать ее дальше. Кому захочешь.
Моим детям, если родятся. Другу, если найду. Любимой женщине, если будет лежать в моих объятьях. Самому себе, если никого из них не будет. История из тех, что не только прибавляют понимания и ума, но еще и стискивают всё нутро, отзываются подрагиванием век и трепетаньем сердечных клапанов.