скусству: считалось, что оно — мать всяческих пороков, поэтому многие особо непримиримые течения ислама ополчались и на музыку — преследовали музыкантов и певцов, уничтожали музыкальные инструменты.
Само слово «музыка» («мусика») арабы взяли у греков, многие музыкальные термины заимствовали у индусов и персов, однако самобытный характер арабской музыки не вызывает сомнений. Чужому равнодушному уху арабская мелодия кажется однообразной, случайной. Это поверхностное представление абсолютно неверно! Неразличимые для неподготовленного слуха оттенки звуков придают особую прелесть мелодическим изгибам и узорам. А если добавить к этому необычайную ритмическую одаренность арабских исполнителей, их виртуозное умение импровизировать, не выходя за рамки канона (та самая «ковровость», о которой шла речь в предыдущей главе), становится понятным, почему европейский лад представляется арабам слишком бедным, а полифония — грубоватой.
На мой взгляд, невозможно изучать Арабский Восток, оставаясь глухим к его музыке. Сам я преодолел эту «глухоту» во время долгих путешествий на автомобиле по Сирии и Египту. Они всегда были связаны с музыкой. Почти в каждой машине есть кассетный магнитофон (до их появления пользовались портативными проигрывателями), и в дороге звучат голоса Умм Кульсум, Фейруз, Абд аль-Халима Хафеза. Пылкая страсть, всегда проникнутая грустью, неотвратимые повторы, никогда не похожие один на другой, накладываются на плавный ритм движения, сливаются с жарко дышащими рыжими песками, бесконечно тянущимися за стеклом автомобиля. Должно быть, арабская музыка неотторжима от арабской природы — изменчивой и однообразной пустыни, лиловых гор, зеленых долин и оазисов, пестрых и многоголосых городов.
Арабские музыкальные инструменты немногочисленны. Это прежде всего ударные — тамбурины, бубны, барабаны, кастаньеты. Духовые — тростниковые дудочки, свирели, флейты (причем некоторые из них делаются из металла — винтовочного ствола или ножки от европейской кровати). Струнные — уд (лютня), ребаб и каманджа (варианты виолы), канун (цимбалы). Самый популярный из струнных, конечно, лютня, с которой Европу познакомили именно арабы. Каждая струна лютни связывается с определенным темпераментом человека (по Гиппократу) и цветом: зир — темперамент холерический, цвет желтый; масна — сангвинический, красный; мислас — флегматический, белый; бам — меланхолический, черный. К этим четырем струнам — телу музыки — добавляется пятая — струна души.
Одушевлялись не только звуки музыки, но и крики животных и природные шумы. В щебете ласточки, тявканье лисицы, вое ветра и потрескивании горящего хвороста находили особый смысл. Привыкший к безводным пустыням бедуин слышал в кваканье лягушек, живущих близ воды, хвалу Аллаху; убивать их было категорически запрещено. Пророку Мухаммеду приписывается речение: «Когда вы слышите крики петухов, просите у Господа благодеяний, ибо они узрели ангела, но когда вы слышите рев ослов, просите у Господа защиты от нечистой силы, ибо они увидели шайтана». Крик ворона летней порой предвещал несчастье, угрожающее близким, а зимою, напротив, сулил дождь, процветание, удачу.
Но самой большой ценностью, украшающей уста и услаждающей уши, всегда оставался для арабов их язык — главное культурное наследие народа.
Глава 3ПРИКОСНОВЕНИЕ И ВКУС
В Йемене и Египте, в Сирии и Ливане человек, входящий в комнату, где на циновках сидят беседующие, начнет с того, что пожмет руку каждому из них, не выделяя старших, не обходя младших, и только после этого включится в разговор. Таков обычай. Однако в средние века он был распространен в Арабском мире гораздо меньше, чем сегодня. Знаменитый путешественник XII века Ибн Джубейр, объехавший почти весь Арабский мир, обнаружил пристрастие к рукопожатиям только в Дамаске. Он с удивлением писал: «Поистине обычай рукопожатия у них считается добрым предзнаменованием… Они соблюдают этот обычай в конце обязательных молитв, и особенно после утренней молитвы и молитвы послеполуденной. Когда имам произносит приветствие и когда он заканчивает молитву, люди спешат к нему, чтобы пожать ему руку, и каждый из них поворачивается к своим соседям, пожимая руки направо и налево… Они соблюдают тот же обычай при появлении молодого месяца и желают друг другу получить благословение…» (перевод Л. А. Семеновой).
Прикоснуться к собеседнику — значит выразить ему свою доброжелательность. Ближневосточный мир необыкновенно осязателен: дышащая прохладой поверхность мрамора, янтарные зерна четок, скользкая волна шелка. Ислам запрещал многие радости осязания, видя в них греховную роскошь, но запреты обходились легко. Нельзя носить шелк? Можно, если сделать подкладку из ситца, ведь тогда шелк не касается тела. Нельзя пить и есть с золота и серебра? Зато можно переложить кушанье с золотого блюда на фаянсовую тарелку или налить питье из серебряного кувшина в стеклянную чашу.
А образ гладкого зеркала? Сколько сравнений связано с ним в мусульманской поэзии и богословии! В XII веке персидский поэт Фарид ад-Дин Аттар написал поэму «Беседа птиц», которая приобрела необычайную известность в странах, исповедующих ислам. Ее можно назвать предтечей «Синей птицы» Мориса Метерлинка: сходна символика, близка идейная направленность обоих произведений. В поэме рассказывается о том, как птицы отправились на поиски своего царя — Симурга. До края земли, где он обитал, сумело добраться только три десятка птиц. И здесь их внезапно настигло прозрение: они поняли, что они сами и есть царь Симург («симург» — по-персидски «тридцать птиц»), что вместе они больше, чем простая сумма отдельных живых существ. Не говоря ни слова, они попросили «обретенного царя» раскрыть им это чудо, и он ответил им, так же молча: «Солнце моего величия — зеркало. Вас, птиц, явилось сюда три десятка, и вы увидели тридцать птиц в этом зеркале. Если бы явилось сорок или пятьдесят, все они увидели бы себя. Душа мира — зеркало, и образ Аллаха отражается в нем в той степени, насколько оно гладко и не замутнено».
Тайна Симурга… В друзских селениях, стоящих на уступах Ливанского хребта, старцы и сегодня рассказывают о ней юношам. А помните другое легендарное существо — сфинкса из греческих мифов, задававшего загадку прохожим: «Кто утром ходит на четырех ногах, в полдень — на двух, а вечером — на трех?» Рискуя жизнью, разгадал ее Эдип: «Это человек. Он ползает на четвереньках во младенчестве, ходит на двух ногах в зрелости и опирается на посох в старости». И хотя после этого, как гласит миф, сфинкс бросился со скалы в пропасть, его образ связывается для нас с Большим сфинксом, лежащим до сих пор у египетских пирамид в Гизе.
Когда я увидел знаменитые пирамиды в первый раз, то не смог рассмотреть их по-настоящему: так отвлекало то, что творилось вокруг. А вокруг стоял шум и гам, крик и гвалт.
Потомственные попрошайки, обряженные в бедуинское платье, вымогали у туристов деньги. Схватят за руку иностранца и тащат в седло — сниматься на память около пирамид. Плата тройная, и деньги вперед. А потом, когда снимок сделан, — новое несчастие. Верблюд балует, не хочет вставать на колени, а без этого туристу вниз не сойти. Или лошадь артачится, выкидывает коленца и пугает робкого седока.
Так у них животные были выучены, что отпускали седоков лишь за дополнительную плату: гони пиастры, и ты свободен. Мне это было неприятно. «Ну что же, — думаю. — Приду сюда рано утром, когда туристы спят, а эти разбойники еще не промышляют. Увижу пирамиды на восходе солнца».
Прежде чем уйти, решил поглядеть на Большого сфинкса. Бедуины издавна боялись его и прозвали «Абу-ль-хауль» — «отец страха». Чужеземцы стреляли в него из пушки, но он устоял. Только лицо его с тех пор посечено осколками.
Вот он, восточнее пирамиды Хеопса, — лев с головой человека, держащий в огромных лапах маленький полуразрушенный храм. Время бессильно перед ним, а он бессилен перед песком: достаточно полувека, чтобы пустыня погребла его с головой. Однако начиная с времен фараона Тутмоса IV песок расчищают — почти три с половиной тысячи лет.
Здесь было тихо. Я долго смотрел на сфинкса, а он смотрел поверх меня. И вдруг он замяукал: «Мяу-мяу!» И довольно заурчал. Новая загадка?
Разгадать ее не составило труда. Приглядевшись к каменному льву, я заметил у его лап кошку, обыкновенную полосатую кошку с котятами. Она лежала на боку и, как полагается, вылизывала котят языком, каждого по очереди. Под кошачье семейство была заботливо подложена большая цветастая подушка.
В тени сфинкса стоял чернокожий сторож в белой рубахе до пят. Поймав мой взгляд, он широко улыбнулся, а я вспомнил, что в Древнем Египте кошек особенно любили и почитали. Сторож приложил ладонь к нагретой каменной лапе сфинкса, потом подошел к кошке и медленно погладил ее. Она снова замяукала. А сфинкс все так же невозмутимо смотрел, не замечая нас, не ощущая прикосновения…
Самый знаменитый из мировых фольклорных сюжетов, связанных с осязанием, — это, конечно, «Принцесса на горошине». В арабских преданиях его аналог — история про ан-Надизу, дочь ад-Дайзана, бывшего царем над землями между Тигром и Евфратом в IV веке нашей эры. Когда она вышла замуж за Шапура, царя персов, то не могла найти покоя всю брачную ночь, хотя постель ее была набита легчайшим страусовым пером и устлана шелком. Оказалось, что листочек мирта прилип к ее животу. Обнаружив у жены такую изнеженность, молодой муж Шапур, забыв все свои обещания, приказал убить ее: вот какой он был коварный. Правда, и новобрачная ради замужества, как рассказывает предание, обрекла на смерть своего отца и свой родной город.
Уже в первые века ислама простодушную чувственность арабских кочевников-скотоводов стала вытеснять пряная и утонченная эротика больших городов, опирающаяся на давние традиции Древнего Востока. Пророку Мухаммеду приписываются слова: «Отдаляйте мужчин от женщин, ибо когда они видят друг друга и встречаются, то возникает болезнь, от коей нет лекарства» и еще: «Женщина — силок дьявола».