1
Покажи мне свой Город, — попросил Вувахон.
Шетшироциор изъявил полное согласие с просьбой своего брата. Ему тоже было интересно, как выглядят города людей.
Руф задумался: что вспоминать?
Убогие, по сравнению с виденными здесь, дома, сложенные из глыб песчаника? Прямые углы, плоские кровли, никакой зелени. Это в Газарре, говорят, вокруг храмов и дворцов растут фруктовые деревья, одаривая своей благодатной тенью прохожих. Собственно, ему полагалось бы и самому это знать и помнить, ведь он учился в храме Ягмы, однако не помнил. И это его не смущало.
Так что же показать?
Высокие и толстые крепостные стены, служащие надежной
/надежной ли?/
защитой обитателям Каина. Грязно-рыжую дорогу, выбитую копытами коней. Небольшой храм с алтарями всех богов, в котором совершал обряды жертвоприношения прорицатель Каббад. Золотые и серебряные чаши, драгоценные камни, полновесные газарратские монеты с гордым профилем Баадера Айехорна — жалкие человеческие игрушки, не идущие ни в какое сравнение с камнями, раковинами, корягами и растениями, которые так украшают Город аухканов.
И Руф Кайнен подумал, что единственное сокровище Каина — это его обитатели.
Он закрыл глаза и принялся вспоминать
/Либина несет большой кувшин с водой. Ее фигура по-прежнему стройна, как в девичестве, и голубой хонедим с красным вышитым узором по подолу мягкими складками спадает с округлых плеч. Сверкает на солнце брошь, скрепляющая легкую ткань. Либина обращается к нему, Руфу, и улыбка озаряет ее милое лии, о…
Смеется Уна… Он не помнил, над чем, но она хохотала так, что села прямо в ручей, в воду у берега, и ее одеяние намокло… Она махала на него рукой, требовала, чтобы он немедленно замолчал и дал ей хоть немного прийти в себя, дышала глубоко и делала строгое лии, о, а потом снова обрывалась в смех, как в пропасть. У-ух!
Улыбается Аддон Кайнен, глядя, как его дети вскакивают на коней, чтобы прогуляться в окрестностях цитадели. Требует не устраивать гонки и ездить осторожно, но сам не верит, что кто-то прислушается к его разумным требованиям. Они, трое, смеются, предвкушая радость неистовой скачки.
Кроткая улыбка освещает лицо прорицателя Каббада и малой птахой таится в его глубоких глазах. И кажется, что нужно быть очень осторожным, потому что легко вспугнуть ее — раз, и упорхнула. А потом когда еще приманишь назад…/
близких людей и их улыбки: улыбку спасенного им топорника Лиала — недоверчивую, несмелую; сияющую сквозь слезы — его благодарной жены; смущенную — милдедина Олькоя, который только-только примирился с поколотившей его супругой;веселую и задорную — Килиана…
О Килиане Руф думать не хотел.
— Мне не слишком понятно, — признался Садеон, — отчего возможна война между двурукими и нами. Ты так тепло вспоминаешь о них. Они хорошие?
— Многие, — осторожно отвечал Руф. — Почти всегда. Зависит от обстоятельств.
— Они боятся нас, потому что чувствуют себя слабыми и беззащитными? — спросил Вувахон.
Кайнен представил себе, что цитадель, охраняющую Южный рубеж, станут атаковать войска аухканов, и содрогнулся. Он уже размышлял над возможным противостоянием не один раз и всякий раз приходил к выводу, что люди обречены. И аухканы с их непонятными людям законами и правилами — тоже обречены. В этой войне победивших не будет.
Разве что боги Рамора останутся в опустевшем мире в ожидании тех, кто принесет им новые кровавые жертвы. И колесо Судьбы снова завертится.
Но пока ты жив, у тебя есть выбор — так любит говорить Аддон Кайнен.
Есть у него маленькая слабость: излагать свою мысль афоризмами. Так, чтобы каждое слово — как завет или назидание потомкам.
— Знаешь, Рруфф, мне нравятся люди. Они ужасно нелепо выглядят, когда улыбаются, но все равно это красиво. А подстилки они умеют делать?
— Коврики? Да, умеют. Хотя обычный ткач работает гораздо дольше, чем ты, ведь он нуждается в инструментах.
Разговор об инструментах возникал часто и затягивался надолго, потому что аухканы никак не могли взять в толк, как это у мастера нет простейших приспособлений, чтобы создать какой-то предмет. Еще труднее было объяснить, что только что родившийся человек не знает, кем ему суждено стать.
Руф твердил, что у человека есть право выбора;
Созидатели ужасались тому, сколько времени и сил тратится зря — на поиски своего предназначения и места под солнцем.
— А если человек не сможет открыть свой — как ты говоришь? — талант? Что тогда?
Мысль о том, что большинство людей так и живут всю жизнь, довольствуясь малым, либо — и это еще не худший вариант — проводят ее в постоянном открытии и познании себя, была им абсолютно чужда. Они слышали и понимали Руфа, но не принимали ни слова.
Пугало их и то, что люди не умеют обмениваться мыслями, и потому тончайшие нюансы настроения остаются от них скрытыми. Шрутарх и Шанаданха, которые тоже много времени проводили в беседах с Руфом, недоверчиво уточняли: а как же на поле боя? А как же командиры раздают приказы своим солдатам, если те далеко? Гонцы? А если гонец не доберется?
Кайнен подумал, что один гонец на его памяти точно не добрался до Газарры, и ощутил острый приступ жалости, но не к Хималю, а к управителю Микхи. Хотя погиб-то Хималь, а старик жив.
Только вот как ему жить — пережившему и сына, и внука?
— Они несчастные, — внезапно заявил Вувахон.
— Почему? — опешил Руф.
— Они глухи, и до них никто не может докричаться.
Никто и не хочет, потому что это очень трудно, иногда — почти невозможно. И это может стоить жизни… Когда-нибудь среди людей появятся те, кто станет стремиться разговаривать с душами в надежде на то, что души потом смогут докричаться до своих людей.
— Смертники, — буркнул Руф.
— Обреченные, — возразил Шанаданха. — Но ведь они сами изберут этот путь.
— Избранные, — уточнил Вувахон.
— Нет, смертники.
— Когда это ты стал так хорошо разбираться в поведении двуруких? — недоверчиво поинтересовался Садеон.
— Я чувствую, — смутился вопоквая-артолу.
— Это странные мысли для того, кто является сыном Шигауханама и Созидателем, — сказал Шрутарх. — Эти мысли приличествуют скорее нашему брату по крови Рруффу.
И было неясно, осуждает он маленького пряху или восхищается им.
— Надо попытаться объяснить им, что к чему, и они все сразу станут хорошими. Разумное существо не может быть злым, — настаивал Вувахон. — Их губит отчужденность и обособленность. Их никто не слышит, когда им больно и плохо. Это страшно, Рруффф! Но теперь у тебя есть мы — мы всегда услышим тебя, как бы далеко ни были…
«Пусть даже сам я себя не услышу», — подумал тогда Кайнен.
2
В отличие от людей аухканы хорошо осведомлены о проблемах, которые стоят перед их правителями. Для них не существует подобных тайн, да, собственно, и многочисленных правителей, занятых бесконечными интригами и заговорами, у клешне-руких нет. Всем распоряжается живой бог, Прародитель, и он никогда не станет ничего скрывать от своих детей.
Они всё переживают вместе.
И потому малыш Вувахон очень хорошо знал, что Шигауханам озабочен неизбежной войной с двурукими. Что он не хочет ее и стремится избежать печальной участи своего отца Шисансанома. Однако не питает иллюзий и полагает, что и его вынудят участвовать в кровавой бойне. Он должен будет защищать жизни доверившихся ему подданных, и это значит — вынужден будет убивать врагов.
И Руф — брат по крови Шигауханама — тоже опечален этим обстоятельством. Ведь он был человеком и потому лучше других понимал, как могут воспринять люди появление чудовищ вблизи своих жилищ.
Чудовища, порожденные чернотой ночного неба, именно так называли аухканов в древних раморских легендах. Именно такими, чудовищными, смертельно опасными, отвратительными, и увидят их бывшие соплеменники Руфа.
Им так легче.
Они так привыкли.
Но Вувахону казалось, что он нашел выход.
Крохотный вопоквая-артолу был одним из самых искусных Созидателей города. Он работал очень быстро, и его творения пригодились многим. Особенно он любил создавать мягкие подстилки для гнезд, на которых было бы удобно и тепло спать.
Он сделал такую и для Двурукого брата, и тот очень обрадовался подарку. И даже сравнил его с теми подстилками, что делают люди. Человеческая работа была менее искусной, нить — грубой, но зато Вувахона потрясла сама идея: изображать на подстилке не хитросплетение ярких линий, а картинки.
Те подстилки, которые Руф так странно называл «хоффриххи», изображали битвы двуруких, их города и сады, окружающий мир и даже самых совершенных особей. Последнее вопоквая-артолу не вполне понимал, но ему понравилось, поэтому он сделал такой хоффрихх для брата по крови. И даже начал плести еще один, с интересным сюжетом. Ведь Вувахон был настоящим художником.
А еще он точно знал, что любые разумные существа очень охраняют и берегут своих детенышей. Именно им достается лучший кусок, самое уютное гнездо, безопасное место, теплая подстилка. Этим он решил воспользоваться.
И однажды на рассвете пушистый кроха скатал в трубочку несколько самых удачных подстилок с яркими рисунками — маленьких, как раз для детенышей, чье изображение он время от времени улавливал в сумбурных мыслях Руфа. Увесистый сверток несколько других вопоквая-артолу оплели клейкой нитью и помогли прикрепить к нему на спину.
Вувахон двинулся вниз, в долину. Туда, где лежала крепость Каин, в которой обитали соплеменники Руфа.
Маленький пряха был убежден в том, что люди примут его подарки и согласятся выслушать. А если он не сумеет вразумительно объяснить все сам, то в следующий раз принесет еще подарков и придет вместе с Руфом. А уж Руф все-все расскажет двуруким: и про Город, и про водопады, и про цветы и фруктовые деревья. И про то, что дороже и ценнее жизни ничего нет под этим небом, и потому надо жить в мире и согласии.
А вопоквая-артолу с радостью будут делать теплые подстилки для человечьих детенышей. И могучий Шигауханам наверняка не откажет добрым соседям, если те позовут на свои поля и в сады искусных такивах-ниан.
Какой красивый мир по имени Рамор может получиться…
Солдаты догнали Олькоя уже при выходе из долины.
— Ты опять за свое? — укоризненно спросил товарища Лиал, опытный раллоден, служивший еще под началом Лива Кайнена. — Послушай, друг, у всех нас есть свое горе, и мы с уважением относимся к твоему. Но это не значит, что ты имеешь право самовольно покидать крепость и отправляться на поиски приключений. Слышал ведь, что наша крошка Аммаласуна собирается идти войной и против палчелоров? Погоди чуток, напьешься вражьей крови, отплатишь за Ченьюр.
А пока не доставляй нам забот. Только вот не хватало гоняться высунув язык по всему Рамору за одним безумным топорником.
— Я не верю, что они ушли, — отвечал Олькой. И глаза его возбужденно блестели. — Они наверняка где-то прячутся, подстерегают неосторожных. Ждут. Я чувствую, как они ждут удобного момента, чтобы снова напасть на Каин. Но я настороже, как ночной хищник… Я хожу кругами возле своего логова, и я не дам им застать нас врасплох!
— Совсем повредился в уме, бедняга, — вполголоса заметил один из солдат своему товарищу. — А ведь какая была вздорная и ругливая баба. Она же колотила его. Я сам видел. Во-оот такой вот палкой…
— Колотила, было дело, — откликнулся рыжий топорник по имени Рюг. — . Но с той же палкой и полезла на стены искать своего ненаглядного в самый разгар сражения. И погибла, как погибают воины, — в бою. Вот что я видел собственными глазами.
— Он очень любил ее, — вздохнул Лиал. Положил тяжелую ладонь на плечо Олькою: — Пойдем. Эльо Кайнен приказал тебе вернуться в крепость и заняться делом. Эльо Кайнен говорит, что в походе против палчелоров ты будешь идти в первых рядах. Рядом с ним.
Но Олькой тревожно оглядывался, вытянув шею.
— Тише! Тише! Вы что, не слышите? Кто-то приближается…
Рюг завел было глаза под лоб, демонстрируя всем, как он утомлен выходками полубезумного товарища, но милделина внезапно поддержал сам Лиал:
— И впрямь что-то шелестит. Эк травы поднялись — ничего не видно. А ну-ка… — И он перешел на язык жестов.
Пригнувшись, короткими перебежками, воины Каина двинулись навстречу источнику странных звуков.
Ползти в высокой и густой траве, да еще с такой ношей, было нелегко. Но Вувахона подгоняла мысль о том, что он делает важное и нужное дело. Главное — встретить двуруких, а там уж он им все-все объяснит. Докричится…
Да что объяснять? Подарки говорят сами за себя. Они свидетельствует о чистоте помыслов и мирных намерениях. Это же так очевидно.
Рюг первым добрался до места, где шуршало и шелестело что-то наверняка не маленькое. Уж точно, что не птичка и не букашка. Увесистое тело ломилось сквозь высокую траву, даже не собираясь соблюдать осторожность.
Так обычно ходит сытый панон-тераваль. Когда ему не нужно охотиться, он не нуждается и в тишине. Ведь все и так знают, что он — единственный и полноправный хозяин здешних мест. И поди поспорь с этой прорвой клыков и когтей.
Так что ничего хорошего от неизбежной встречи Рюг не ожидал.
И все же не смог сдержать вополь ужаса и отвращения, когда чуть ли не прямо под ноги ему выбралась гигантская гусеница, покрытая цветной длинной шерстью. Посредине ее толстого, мерзко извивающегося тела торчал белый нарост.
Гусеница приподнялась, продемонстрировав ошарашенному человеку распахнутую пасть размером с добрый казанок и полную сверкающих острых зубов. Сколько их было? Сто? Двести?
Вокруг рта шевелились, словно пиявки, жаждущие крови, какие-то темные отростки. Щупальца.
Тварь грозила воину не только зубами, но и крюками темных когтей, которыми завершалась каждая из бесчисленного множества ее мохнатых лап.
Такого страшного, опасного и вместе с тем уродливого существа топорник в своей жизни не видел. Он шарахнулся в сторону и принялся звать товарищей.
А вообще-то его тошнило…
Наткнувшись на двурукого, Вувахон немного растерялся. Впрочем, совсем ненадолго.
Когда минул первый приступ испуга — а в этом состоянии Созидатели, как известно, замирают, — маленький пряха предпринял попытку наладить контакт и взаимопонимание с человеком.
Он приподнялся, показывая, что у него очень маленькие коготки, созданные природой и Шигау-ханамом только для того, чтобы работать с тканями, и с этой же целью открыл рот и показал зубки. Кроме того, Вувахон очень хорошо помнил странную вещь — улыбку, которой столько внимания уделял в своих мыслях и рассказах Руф.
И Вувахон постарался очень хорошо улыбнуться, чтобы человек тут же понял, как он радуется этой неожиданной встрече.
А потом, когда двурукий не проявил никаких признаков агрессии и даже вежливо отошел на шаг, освобождая вопоквая-артолу место для беседы, малыш внятно и отчетливо произнес:
— Вувахон — это я. Вувахон пришел с миром и принес подарки. Хоффриххи для ваших детенышей…
Четверо солдат опасливо разглядывали мерзкого уродца. Тот извивался своим гигантским телом и то и дело разевал пасть, окруженную щупальцами и утыканную тонкими и острыми, как рыбьи кости, зубами. И при этом тупо таращился на людей.
Глаза у него были те еще — со здоровый кулачище, не всякий милделин таким кулаком похвастается. Черные, глянцевые, похожие на застывшую смолу. Ничего не выражающие. Или глаза были темно-синие? Впрочем, какая разница…
— Гадость какая, — сказал раллоден Лиал. — Я такого еще никогда не видел. Надо бы забрать «это» с собой в крепость, а потом забальзамировать в меду и отправить в Газарру, чтобы наш Каббад его внимательно рассмотрел.
— Нужна Каббаду эта страховидла! Прикончить ее, и вся недолга, — возразил Рюг, которого по-прежнему тошнило при одном взгляде на жирную гусеницу-переростка.
— Не все так просто, — неожиданно здраво рассудил Олькой. — Хорошо, если он здесь один такой, уродина несчастная, ползает. А если их расплодилось невесть сколько и все это в окрестностях Каина? Не зря окутана тайной смерть варвара… И чует мое сердце, что это мерзкое создание кое-что могло бы порассказать нам о последней битве палчелоров…
— Одумайся, друг мой! — урезонил его Лиал. — Как оно, безмозглое, тебе что-то расскажет.
— А оно не безмозглое, — глухо проговорил Олькой. — Оно — то самое чудовище, порожденное чернотой ночного неба. Я знаю. Мне видение было.
— Только его видений нам не хватало, — буркнул Рюг, ни к кому конкретно не адресуясь.
— Угу, — согласился четвертый воин — мечник, прибывший накануне из Газарры с последним подкреплением и по этой причине плохо разбирающийся в ситуации. Но и ему было очевидно, что тварь нужно прикончить, потому что…
/Да потому что нельзя, чтобы такое оскверняло землю, по которой ходят люди. Нельзя, чтобы оно извивалось и корчилось тут, словно в медленном танце. Оно не имеет права жить — ведь на него тошно смотреть.
О! А что это с ним?../
Увидев, что люди ведут себя как вполне разумные существа — остановились, переговариваются, фешают, что предпринять, — Вувахон окончательно убедился в своей правоте. Его решимость продемонстрировать людям лучшие намерения окрепла, и он стал торопливо снимать со спины тючок со своими подстилками.
Ловко изогнулся, потянул за нить и распустил гибкими щупальцами шов на ткани, которая скрепляла рулон.
Люди старались улыбаться ему.
Это было не самое красивое зрелище, но Вува-хон отдавал себе отчет в том, что и он выглядит не совсем привычно для их глаз. Вначале у каждого свои представления о прекрасном. Это уже потом выясняется, что основные пункты обязательно совпадают.
И вопоквая-артолу еще раз подумал как можно приветливее: «Подарки! Подарки для любимых детенышей. Красиво!»
Тварь скрючилась, скорчилась, свилась в тошнотворный клубок с извивающимися отростками — и вдруг лопнул белесый нарост на ее спине, и оттуда с шелестом высыпались
/Да не может это быть ковром — просто какая-то необычная паутина. И прикасаться к ней нельзя ни в коем случае. Она, должно быть отравлена./
толстые куски мягкой и шелковистой на вид ткани. По форме они немного напоминали привычную паутину, что плетут пауки в дальних углах домов, такие же овальные, вытянутые. Но, о чудо! На непонятных кусках, и это было совершенно очевидно, оказались вытканы цветы, бабочки, деревья. И даже торчал из-под кучи остальных краешек
/коврика/ невесть чего, где виднелся берег озера.
— Ягма ее поцелуй, эту тварь, — испуганно произнес Лиал. — Что это еще за ткач такой отыскался? Не нравится мне это.
— Они отвлекают нас, — дрожащим голосом сказал Рюг. И утер внезапно выступивший на лице пот. — А другие тем временем окружают. Когда они на нас набросятся, мы не отобьемся. Несколько таких червяков еще можно забить, а вот если их будут сотни…
— Подманивают, — согласился новенький. — Видали, как птица иньин ловит всяких букашек? Выставит из травы хохолок, похожий на букетик цветов, и хватает всех, кто решил на них присесть… Я вообще не понимаю, о чем речь. Спалить ее в огне — и бегом к эльо Кайнену, докладывать. Такие твари поодиноч-ке на свет не появляются.
Он свирепо оскалился, глядя на червеобразного уродца.
/Ненавижу, когда глаза ничего не выражают. Ненавижу!/
И поднял копье.
Абсолютное молчание двуруких вызывало у Вувахона легкое беспокойство и тревогу. Между собой они переговаривались, но ни одной толковой мысли, адресованной ему, вопоквая-артолу до сих пор не уловил.
Носились в воздухе едва уловимые слова-образы и запахи, но были они сплошь удивленные и неприязненные.
Вувахон сначала воспринимал это как должное:в свое время и аухканы пару раз чуть было не обозвали Избранника уродом. Трудно свыкнуться с мыслью, что такое ущербное существо может считать себя законченным и полноценным творением природы. Однако жизнь доказала обратное.
Так что естественные эмоции (крохотный пряха теперь точно знал, что у людей бывают не только чувства, но и эмоции — странное состояние, которое они и сами порой определить не могут, не говоря уж о том, чтобы его контролировать) Вувахо-на не удивили.
Удивляло затянувшееся молчание. Словно люди не желали даже сделать попытку, первый шаг.
/Как это называет Рруффф? Протянуть руку…/
Аухкан не уловил никаких одобрительных или радостных мыслей и тогда, когда они увидели и рассмотрели красивые подстилки для детских гнезд.
Вопоквая-артолу забеспокоился, но тут человек открыл рот и показал зубы. После чего высоко поднял правую руку с зажатой в ней короткой блестящей полосой, чем-то похожей на конечности пан-тафолтов…
— Рюг прав. Живой переть ее в крепость нельзя. Но и бросать здесь не следует — это не нашего ума дело. Вот вручим эльо Кайнену, пусть он с ней и возится. Сдается мне, подарочек этот его не обрадует, ну да не наша вина…
— На копье насадить, да так и понесем, чтобы руки не марать, — посоветовал новенький.
— Разумно говорит, — согласился Лиал. Новенький подошел поближе к извивающейся твари, передернулся весь, будто влез сандалией в лошадиный навоз, сплюнул и, широко размахнувшись, воткнул копье в верхнюю часть мохнатого толстого тела.
Существо запищало мерзким тонким голоском, забилось. Шкура у него оказалась толще, чем предполагал человек, и подалась с трудом. Раздался треск рвущейся ткани, на новенького брызнула ярко-голубая холодная жидкость, и он заверещал:
— Яд! Яд! Помогите!
Тут тварь еще раз извернулась, и несколько когтей проехались по его коже, оставляя на ней кровавые рваные борозды…
Вспышка агрессии была внезапной.
Мысль о ненависти — ясной и понятной, будто произнесенной рядом стоящим аухканом.
— Я пришел с миром! Я принес подарки! Хоф-фриххи! Хоффриххи! — кричал Вувахон изо всех сил.
И вдруг отчетливо понял: то, что он принял за улыбку, улыбкой вовсе не являлось.
И его никто не слышит.
И его никто не хочет слышать.
Совсем никто.
/Смертники./
Первый удар причинил острую боль и…
/Несправделивость! Я же не воин. Никакого оружия…/
Вранье, что аухканы не испытывают страданий. Они просто очень живучи и не умирают от тех ран, которые даруют человеку высшее облегчение — смерть.
Аухкан идет по пути боли гораздо дальше. И конец этого пути теряется в ярко-голубом тумане…
— Ненавижу, когда на меня глядят вот так рычал воин.
Он был смертельно напуган, и в воздухе остро пахло его страхом. Эти ядовитые испарения проникли в разум и сердца его товарищей, и теперь паника завладела всеми.
/Ядовитое. Коварное. Смертельно опасное. А они еще колебались…/
И тогда Рюг изо всех сил хватил верным своим топором прямо по этим кошмарным глазам, которые выедали, выгрызали его сердце.
Мир взорвался и ослеп.
Крохотные коготки незрячего отныне вопоквая-артолу беспомощно цеплялись за воздух, пытаясь найти хоть какую-то опору.
Голубая кровь, горько-соленая, словно океанская вода, заливала голову Вувахона, пачкая разноцветную шерстку, затекая в открытый в беззвучном вопле рот. Гибкие щупальца — удивительные инструменты, предназначенные для того, чтобы создавать самую тонкую и легкую материю, метались, как перепуганные птицы, — умоляли, просили…
Никто не слышал.
Никто и не хотел слышать.
Еще один удар топора обрубил заднюю часть туловища.
Вувахон извернулся всем телом, содрогнулся от неистовой боли. Жгло огнем — он знал, как это бывает, потому что, еще будучи неразумной личинкой, однажды сунулся к горящему дереву, что вспыхнуло во время грозы от удара молнии. Но тогда он коснулся пламени и отпрянул. А теперь оно поселилось в нем и не желало уходить.
Голубая кровь текла, как вода.
А жизнь не утекала.
Вопоквая-артолу больше не мечтал быть услышанным. Он мечтал умереть.
Руф не помнил, бегал ли он так когда-либо еще.
Он летел вниз по склону, едва касаясь ногами земли, отталкиваясь от камней и коряг, перепрыгивая через поваленные деревья, птицей перелетев через лесную речушку.
И пока он бежал, он слышал душераздирающий крик малыша Вувахона. Тот кричал: «Рруфф! Рруффф!» Были еще всплески неистовой боли и почему-то изображения ярких ковриков с вытканными на них цветами. Один раз вопоквая-артолу даже закричал: «Хоффриххи» — и этот крик пробил грудь человека навылет, словно тупое копье.
— Какие коврики! Ягма забери! Что с тобой?!
Но ответов не было, только крик, постепенно уда-, ляющийся, как если бы у Вувахона не хватало сил. Шрутарх и Шанаданха следовали за братом. Они тоже слышали призывы крохотного пряхи и тоже стремились ему на помощь, но сохраняли хладнокровие. Руф спиной ощущал их
/Это было, конечно, не безразличие. Это было именно то, что отличает человека от аухкана, — умение оставаться собой, контролировать себя в самые тяжелые и страшные минуты и не поддаваться эмоциям./ спокойствие.
Он старался не думать, чего оно им стоило. Вувахон был всеобщим любимцем.
Они в несколько длинных прыжков, больше похожих на парение
/Раскрытые крылья с проявившимся на них рисунком агрессивных намерений/
огромных птиц, каких никто еще не видел под этим небом, преодолели обрыв, песчаную полосу «ничейной» земли и выбежали в долину. Там-то Руф и обнаружил то, что навсегда изменило его жизнь. Изменило сильнее и необратимее, нежели предыдущие смерти и возрождения.
На пятачке вытоптанной травы, обильно политой голубой кровью, над крохотным, изувеченным, слабо подрагивающим тельцем вопоквая-арто-лу стояли четверо.
Одного из них Руф не знал, а вот трое других…
Милделин Олькой, услышав, как бегут по песку трое воинов, стал медленно поднимать голову и в какой-то миг натолкнулся взглядом на взгляд Кайнена. Он не мог узнать бывшего командира под шлемом-Алакартаем с его темными немигающими глазами и торчащими шипами, он испугался и помертвел, предвидя скорое возмездие — все это было в его обезумевших глазах, — но что-то же заставило его податься вперед, равнуться всем телом, вопреки разуму и инстинктам, в совершенно бесполезной и нелепой попытке определить того, кто…
/Руф таскает камни и укладывает их в аккуратную кучу возле стены. Двор Каина залит солнцем. Килиан жалуется, что тело зудит под доспехами. Командир Аддон обходит всю крепость, проверяя последние мелочи перед боем.
— Элъо Кайнен! Эльо Кайнен! — кричит невысокий крепыш с синяком на пол-лица. Правая бровь у него подпухла, и на нее криво прилеплен лист целебной муссторы.
Он тащит за собой упирающуюся женщину, в другой руке сжимает палку.
— Эльо Аддон, она меня опять поколотила, .
— Посажу в темницу на хлеб и воду, грозит Аддон, не уточняя, кого именно. Он уже наизусть выучил, что будет дальше.
Килиан толкает Руфа в бок локтем, и оба прыскают, не удержавшись.
Кайнен свирепо глядит на них, стараясь не расхохотаться…/
Раллоден Лиал принял боевую стойку.
Он сделал это только потому, что понял — от двух многоруких чудовищ, порожденных чернотой ночного неба, и от этого двурукого демона им не уйти.
Правда, он видел разоренный лагерь палчелоров, но до сего дня не желал верить в то, что это возможно. Вот и выходит, что Олькой был прав…
Руф смотрел на него, и сердце обливалось ледяными потоками крови
/Он тащит на себе тяжелораненого воина. В отряде мало людей, совсем нет лошадей, им нужно торопиться. В таких случаях…
По-разному поступают в таких случаях.
Рыдала потом, повиснув на шее у Кайнена, жена спасенного им топорника, изумленно ворчал Каббад — не желал верить, что эту тушу можно пронести на себе, не останавливаясь, такое расстояние.
— Моя жизнь принадлежит тебе, командир Руф, — сказал тогда Лиал./ из-за невозможности отнять то, что он сам старался вырвать из цепких когтей смерти.
Всхлипнул рыжий Рюг, которого Руф когда-то учил держать в руках милделин. Перехватил поудобнее рукоять того самого топора — а науку хорошо помнит, все делает, как велел командир Кайнен…
— Ему нельзя помочь. Его уже поздно защищать, — появился в сознании Двурукого вывод, сделанный масаари-нинцае. — Надо уходить. Поздно…
— Что же ты, малыш? — спросил человек.
— Хоффриххи, — едва слышно пролепетал Ву-вахон. — Хотел дарить яркие… Глаза болят, Рруфф…
Люди застыли на месте, понимая, что это и есть последние мгновения их жизни. Им было не менее страшно и одиноко, чем нелепому существу, которое издыхало у их ног.
Внезапно они ощутили всю его муку, тоску и… недоумение.
Они поняли, что им тоже не объяснить этим кошмарным тварям, что дома ждут жены и дети и старые друзья; что жизнь только-только началась; что они должны охранять Южный рубеж — и никто, кроме них, делать этого не будет…
Они кожей ощущали, что не дождутся ни сочувствия, ни милосердия. Что не будет даже попытки найти с ними общий язык и, может быть, может быть что-то решить.
Они знали, что им не докричаться до этого глухого и равнодушного создания, что держало свой длинный, сделанный не под этим небом меч так легко и небрежно. Оно глядело на них холодными глазами — и это был взгляд убийцы, а не воина.
Твари не нападали не потому, что боялись, а потому, что давали людям до дна испить из полной до краев чаши смертельного ужаса.
Они — люди — искали топорника Олькоя, который после смерти жены не совсем в себе, они никому не желали зла. Они не воюют с этими — как же их назвать?!
Теперь новенький, ноги которого подкашивались, а в горле пересохло от дикого страха, понял, что такое — смотреть не мигая.
Темные, гладкие, сверкающие, будто драгоценные камни, глаза двурукого смотрели прямо на него. И смотрели с ненавистью.
Арзубакан появился в руке Руфа, словно вырос.
Новенький стоял дальше всех,
/дальше всех от сердца и души того, кто был Руфом Кайненом/
и острие меча метну лось к нему, перечеркнув его жизнь косой чертой — от правого плеча к левому бедру. Лезвие Арзубакана без помех вошло в плоть, не ощутив ни сопротивления доспехов, ни сопротивления человеческого тела. С коротким хрустом подался бешеному натиску хребет, и мечник рухнул к ногам Олькоя грудой чего-то визжащего, булькающего, несуществующего…
Шанаданха не успел вмешаться — Кайнен оказался быстрее и /Аухканы не знают ненависти, а я знаю. Единственное, что я сохраню в себе человеческого, — это умение ненавидеть и мстить. С нами нельзя разговаривать, с нами нельзя договариваться. Нам нельзя верить. К нам нельзя приходить беспомощным и безоружным. И уж тем более приносить маленькие яркие хоффриххи…/ злее.
Он нанес короткий прямой удар, нацеленный в грудь Олькоя, и тот не смог ни уклониться, ни парировать его. Ядовитая железа Арзубакана отозвалась презрительным плевком, и в крови человека заструился яд детей голубой крови.
Олькой закричал, замахал руками, в бесплодной попытке разорвать на груди металлическую броню. Его выжигало изнутри.
А Руф уже обернулся к Лиалу. Единственное, что он мог сделать для него, — это забрать то, что принадлежало по праву, не причиняя лишних страданий. И он отрубил ему голову — как беспомощному котенку, как жалкому детенышу. Голова, крутясь, откатилась в сторону и уставилась испуганными глазами на замершего Шрутарха.
Этот масаари-нинцае уже участвовал в сражениях с людьми, но он никогда не ощущал рядом: с собой такой ненависти.
Рюг умирал дольше и страшнее.
Потом, после короткой схватки, Кайнен не торопился добивать смертельно раненного человека, с некоторым даже любопытством глядя, как тот пытается уползти от своего убийцы, волоча по траве обрубки ног и воя от боли и смертной, стылой тоски. Как цепляется окровавленными пальцами за траву, острые стебли которой ранят их еще сильнее. И как руки человека постепенно покрываются не только своей — красной, но и чужой — голубой — кровью.
Двурукий стоял над ползущим — дергающимся и орущим — Рюгом, широко расставив ноги и занеся меч в сцепленных руках.
Затем воткнул его под левую лопатку, пригвоздив топорника к земле.
Очень аккуратно и осторожно собрал все коврики, даже изорванные, затоптанные и мокрые; завернул бездыханное тельце Вувахона и его бесполезные, не принятые никем подарки в свой плащ и быстрым шагом двинулся по направлению к Городу.
Он думал — как странно, что его по-прежнему будут звать Руфом Кайненом.
Он — Руф Кайнен?
Руф Кайнен, в котором умер человек…
3
— Есть абсолютно верные решения, которые на поверку являются не только бесполезными, но и вредными. Твой необдуманный поступок был как раз из их числа, — бесстрастно сказал Шигау ханам.
— Ты не слышал, как он кричал, — ответил Руф зло.
— Слышал…
В мысли-голосе бога было столько грусти и боли, что они волной захлестнули Двурукого. И он понял, что Шигауханам пережил все: и боль, и пытку, и смерть Вувахона, а затем еще и горе его братьев. И свое горе — смертную муку Отца — тоже испытал.
Руф все это понял. Но легче ему не стало.
— Они не заслуживают жалости, — раздельно и внятно сказал он. — Они никогда не прислушаются к тебе и твоим детям. Поверь мне, Шигауханам, ибо я такой же. Спроси у Шрутарха и Шана-данхи, что значит человеческая ненависть и как она выглядит.
Бог молчал, но это не значит, что ничего не происходило.
Двурукому показалось, или действительно бесплотная мягкая рука коснулась его затылка, побуждая открыть разум. Руф подумал, что это прикосновение знакомо ему так же, как оказались знакомы аухканы, еженощно приходившие в его сны в той когда-то бывшей жизни. Он не стал сопротивляться.
Напротив, он постарался открыть Шигауханаму самые глубокие и потаенные уголки своей души, чтобы там, задохнувшись от ненависти, злобы и тоски, которые переполняли бывшего человека, ни-когда-не-бывший-человеком смог избавиться от иллюзий.
/ — Не так, крепче, крепче держи! Руф легко выбивает топор из рук молодого паренька. Тот смеется и убирает с мокрого лба огненно-рыжую прядь.
— Ловко, эльо Кайнен. Ну да все равно — второго такого, как ты, под нашим небом нет и отродясь не было. А любому другому я живо покажу дорогу в царство Ягмы.
— Тогда моли богов, Рюг, чтобы, нам не оказаться по разные стороны…
Рыжий воин ползет по окровавленной траве, волоча за собой обрубки ног, и воет от боли. А убийца равнодушно глядит на него глазами аухкана Алакартая — и нет в его сердце ни сострадания, ни сожаления…
Руф тащит на себе громадного топорника, грудь которого наспех перевязана грязными, заскорузлыми от крови тряпками.
— Брось, — хрипит раненый. — Оба погибнем.
— Никто не погибнет! — рявкает Руф. И столько убежденности в его голосе, столько воли к жизни и — что гораздо более убеждает милделина Лиала — совершенно нет всхлипов и придыханий, столь естественных, когда человеку не хватает сил и воздуха, что кажется: Руф сможет шагать так до того места, где небо падает в объятия земли…
Крутящаяся голова с испуганными, еще живыми глазами катится в сторону застывшего на месте аухкана.
«Интересно, он что-нибудь понимает в этом состоянии? Или он все-таки мертв с того мгновения, как голова была отделена от туловища?/
— Видишь? — спросил Руф, когда чужой разум вынырнул на поверхность его сознания и покинул негостеприимное обиталище.
— Вижу, — согласился Шигауханам. — Ничего особо нового — ты подвержен всем людским слабостям, несмотря на то что ты наш брат и Избранник.
— Тогда отчего ты не отомстишь за смерть Вувахона?! Ведь они… ведь мы заслужили это.
— Если я стану мстить всем, кто этого заслуживает, если я стану уничтожать всех, кто не имеет права на существование — неважно, по каким причинам, — то мир ляжет в руинах уже сейчас. Твои соплеменники убили вопоквая-артолу именно потому, что им казалось, он не имеет права на жизнь. И они до последней, кратчайшей доли отпущенного им времени были уверены в своей правоте.
Они были смертельно испуганы, когда увидели и почувствовали тебя, но ведь так и не узнали, за что умирают. Ты облегчил жизнь себе, а не смерть Вувахону. Это ты понимаешь, Избранник?
— Тогда отчего вы напали на лагерь палчелоров?
— Все было наоборот. Это они натолкнулись на двух наших воинов и попытались их уничтожить. Масаари-нинцае пришлось защищаться и звать на помощь братьев.
— Ты так могуч, Шигау ханам. Я боюсь даже предполагать, что ты чего-то страшишься. Но…
— Но я поступаю так, как если бы боялся? Ты прав, Руф, и одновременно ошибаешься. Я не боюсь выступить в открытом бою против твоих соплеменников и их богов. Уверен, что если я и не одолею всех, то заберу очень много жизней. Слишком много, чтобы тому было какое-то оправдание.
Я боюсь уподобиться вашим богам, которым не известна ценность всего живущего. Я боюсь, что возненавижу их и захочу отплатить убийцам и подлецам той же монетой. У меня слишком много причин ненавидеть и презирать людей и богов Рамора. Я отчаянно боюсь стать мстителем из ваших древних легенд.
Знаешь почему, Руф?
Потому что я чувствую в себе и эту жажду убивать, и эту способность — ненавидеть.
Я слишком хорошо умею и то и другое, чтобы меня не пугал Великий Аухкан Шигауханам, пришедший в этот мир, дабы разрушить его до основания…
Потому что, человек, ты даже не можешь представить себе, насколько сладок и упоителен вкус ненависти.
— Хорошо, — сказал Кайне после долгого молчания. — Я попытаюсь докричаться до людей.
4
Таленару Великой Газарры
Аддону Кайнену
от его преданной и любящей дочери Аммаласуны.
Дорогой отец!
Меня искренне беспокоит, что ты терзаешься муками совести и чувствуешь свою вину за гибель мирных граждан Ирруана. И, как твоя дочь, я понимаю твое горе и сочувствую тебе и испытываю ту же боль. Но как царица Газарры, я не имею права, да и не могу с тобой согласиться.
В тот литал, когда наши войска подошли к стенам города, а его жители не открыли ворота и не вышли к тебе, показав тем самым, что не признают мою власть и законность наследования престола, они перестали быть мирным и беззащитным населением. Когда-то мой мудрый отец и моя любимая мать учили меня, что каждый человек сам делает свой выбор. Помнишь?
Граждане Ирруана предпочли сопротивляться тебе и защищать орфа Турнага? Что ж, они получили лишь то, что заслуживали. И смерть людей — это результат их упрямства и непокорности. И потому, дорогой отец, не вини себя ни в чем. Ты исполнял, свой долг.
Что же до несчастных жрецов храма. Эрби, то я скорблю о гибели их товарища вместе, с тобой и Каббадом. Я уже направила в Ирруан мастеров и строителей для того, чтобы они помогли моим добрым подданным восстановить свой город; я отослала им хлеба и мяса, так что там не будет обычного после такого сокрушительного поражения голода, а также приказала немедленно выехать нашим лучшим врачевателям. Видишь, отец, мы стали милостивы к бывшим мятежникам, едва они признали меня царицей.
Храм Эрби будет восстановлен в кратчайшие сроки, а его жрецам воздадут все почести, положенные им по сану. Я обещаю тебе заботиться о стариках, чтобы душе твоей было легко и светло.
Если Шэнн не согласится с мирными предложениями и предпочтет смерть и разрушение — не сомневайся. Ты должен сделать это.
Я с нетерпением жду тебя, ибо в Газарре, а особенно в Каине неспокойно. Не тревожься, с Килианом все в порядке, однако от него пришли самые пугающие известия.
Милделины Олькой и Рюг, раллодены Лиал и Кипо (прибывший со вторым отрядом газарратских мечников) были убиты недалеко от цитадели. Думаю, ты уже догадался, что раны, которые они получили в битве с неведомым врагом, оказались столь же страшными, как и те, что ты нашел на телах убитых палчелоров, и те, что видел Килиан в лагере варваров. Кроме того, дозорный отряд обнаружил возле тел убитых несколько лужиц странной жидкости цвета. морской воды.
Килиан обеспокоен и предполагает худшее.
Дорогой отец, береги себя в битвах, и знай, чаю твоя дочь тоскует по тебе. Я жду тебя обратно с победой и славой. А еще, мне очень нужен твой совет и твоя помощь, потому что мне некому больше рассказать, что Руф снится мне каждую ночь. Точнее, не Руф, а всего лишь черная тень, великий воин, вооруженный неведомым мне мечом, но я точно знаю, что это он. Отец, мне страшно оттого, что со временем моя боль и печаль не становятся меньше. Я думала, что спустя несколько лун смогу вспоминать о нем с нежностью и светлой грустью и что у меня может быть еще какое-то будущее с другим человеком. Но я люблю Руфа, и каждое утро, просыпаясь в одинокой постели, понимаю, что сегодня люблю его больше, чем вчера, и нуждаюсь в нем отчаяннее, чем могла предвидеть.
Я бы все отдала, чтобы, еще хоть раз взглянуть на него, услышать его голос, прикоснуться к нему… Ты понимаешь меня, отец, ведь правда? Наверное, именно так выжигает тебя изнутри тоска по маме.
Я приняла решение и поеду в Каин с большим войском. Во-первых, там и впрямь нужно мое присутствие — я должна своими глазами увидеть, что происходит на Южном рубеже. Во-вторых, я хочу еще раз пройтись по тем местам, где была так счастлива.
Приезжай, отец. Приезжай быстрее, ибо иногда мне кажется, что я не выдержу тяжести горя и великой ответственности, что свалились на меня так внезапно.
Что же до Шэнна, то хоть утопи их всех в крови, но сделай так, чтобы они никогда больше не помышляли о том, чтобы противиться нам.
Твоя любящая дочь Уна.
5
Она была великолепна.
В мире Ифнар ее назвали бы невероятной красавицей, но и в Раморе никто не посмел бы усомниться в том, что равной ей нет.
Ее могучее, несокрушимое тело — живая крепость — переливалось всеми цветами радуги, а мощный хвост был усеян сотнями острых лезвий с ядовитыми железами. Ее прекрасные глаза цвета вечернего неба смотрели холодно и надменно, и были они как россыпь сверкающих капель на лепестках цветка. Смертоносные мечи и кривые серпы ее конечностей двигались грациозно и плавно — все-таки она была женщиной. А еще она была разгневанной женщиной, и ее клыки раскрывались в самой страшной улыбке — улыбке Бездны.
Шигауханама посетила Садраксиюшти — бессмертная возлюбленная его отца, Шисансанома.
— Я не дам тебе проиграть эту войну, — сообщила она без предисловий.
— Войны не будет. Я не допущу ее.
— Так говорил и твой отец. Он убедил меня не вмешиваться. Ты знаешь, чем это закончилось.
— Среди нас смертный двурукий, и мы смогли понять друг друга. Я надеюсь, что мы сможем договориться и с другими. Они не похожи на нас, Садраксиюшти, но иногда они заслуживают того, чтобы я относился к ним как и к тем, кого породил.
— Это иллюзия, Шигауханам. Подобная иллюзия погубила твоего Отца и весь прекрасный мир, который он создал. Он не позволил мне уничтожить здешних богов и их детей, он хотел жить с ними в согласии, но предал страшной смерти аухканов. Справедливо ли это?
— Нет. Но ты, великолепная, никому не оставишь шанса выжить. После тебя здесь не будет двуруких.
— Неужели это не радует? Я предлагаю тебе помощь, Шигауханам. Я предлагаю свою поддержку тому, кто мог быть и моим сыном. Вдвоем мы очистим землю от этих подлых и коварных тварей, отомстим за крах империи Шисансанома, и ты сможешь создать новое царство, в котором никто и никогда не будет угрожать аухканам.
— Это так заманчиво, великолепная, что я боюсь искушения.
— Тогда соглашайся!
— Я признателен тебе за то, что ты пришла издалека, чтобы защитить меня. Но я прошу о милости. Не убивай ни людей, ни их богов. Жизнь не должна происходить из смерти, а только из другой жизни.
— Так не бывает, детеныш, — печально подумала богиня. — На самом деле так никогда не бывает. Мы с твоим отцом желали всего лишь любить друг друга; и что же стало с нами? Он прежний, но где-то, а не со мной. Я — здесь. Но я не прежняя. Они убили во мне ту Садраксиюшти, что умела любить и прощать. И ее смерть привела к рождению нынешней Садраксиюшти — той, что уже уничтожила шесть великих миров.
Шигауханам не только слышал ее мысли, но и видел их.
/По багровой равнине под алым небом, на котором сияют три солнца, отчаянно бегут куда-то странные трехглазые твари, покрытые чешуей, а за их спинами рушится лес стройных витых башенок, объятых племенем, и парит над городом, распустив сверкающие крылья, их многоглазая смерть…
Над бескрайним океаном висит пар, и морские существа мечутся, не в силах спрятаться или спастись. Вода становится все горячей, а на глубине, где осталась вожделенная прохлада, их расплющит давление. Они еще пытаются сопротивляться, и их колесницы, запряженные морскими змеями, носятся среди обжигающих волн, но жалкие стрелы с костяными наконечниками не могут поразить бессмертную Садраксиюшти, которая хлещет несчастных хвостом, уничтожая их сотнями. И подводные города обречены на запустение и медленную гибель. Никто больше не будет жить в перламутровых раковинах, никто не сможет легкой тенью скользить среди мерно колышущихся водяных растений, и только глубоководные рыбы обрадуются нежданному пиршеству, когда станут падать на дно изуродованные останки морского воинства…
Краснокожие двурукие, головы которых покрыты извивающимися волосами? тщетно пытаются поразить великую богиню из причудливых орудий, стреляющих горящими снарядами. Их неприступная крепость, выращенная на розовых скалах, исступленно кричит, предчувствуя скорую гибель…/
— Я не щажу никого, ведь и меня не пощадили когда-то, — горестно говорит богиня. — И тебя тоже не пощадят, детеныш. Ни в одном из миров, что играя создал Творец Югран, нет жалости и сострадания. И не пытайся их искать.
— У тебя свой путь, великолепная. У меня — свой.
— Ты горд, детеныш Шисансанома. Однако помни: ты велик, но не всемогущ. Ни один из нас не может быть уверен в том, что бессмертие и сила защитят его. И потому говорю тебе: я, Садраксиюшти, один раз уже согласилась сохранить людям и богам Рамора жизнь, и сожалею об этом. Но на сей раз я не стану ждать. Я вмешаюсь тогда, когда сочту нужным. Ибо я не желаю наблюдать смерть того, кого бесконечно любила бы, если бы все еще умела любить…