— Долго запрягали, прлоклятье, — отозвался Вася, — клячу. Или даже тройку кляч… как учил нас этот…
— Дяденька, — позвала в это время Валя Птицелова.
И Вася закончил:
— …дяденька Гоголь, хых-хы-хы…
— Дяденька, а молоньи сюды слетают?
— Кто? Что? — не понял Птицелов, отпиравший дверь.
— Ну, эта… молоньи.
— Молнии, — подсказал Вася.
— А… Да вот, пока не сгорела дверь.
Валя осторожно трогала чугунные поржавевшие завитушки, задирала голову.
Они вошли внутрь. Здесь была зала, от которой направо и налево отходили коридоры и на второй этаж вели сразу две лестницы. На потолке виднелись ромбовидные росписи. Валя узрела там «шестикрила». На улице бушевало апрельское солнце и внутри было довольно светло. На деревянных полах валялась штукатурка.
— Осыпается все время, — оправдываясь, произнес Птицелов.
— Дядечка, надо убраться, — сказала Валя.
Вася просмеялся, взглядывая иронично и недоверчиво на известную уже ему хорошо лентяйку.
— Ну, у меня нет работников, как у Кургузова, — сказал Птицелов. — А самому — самому все как-то некогда.
— Что это был за барин? — спросил Вася, глядя вверх.
Птицелов рассказывал, пока они ходили по просторному запущенному дому с колоннами, печами, на которых стояло клеймо завода Будникова, о Кургузове, что был он удачливым купцом, сыном своего не менее удачливого отца, развернувшегося на продаже хлеба, вина, а потом и лошадей. Но этот купеческий сынок еще отличался тонким вкусом и образованностью, воспитывался в рижском пансионе, знал языки. Из крестьян он организовал оркестр, тут даже еще сохранилась музыкальная палата. Открыл школу. И строил народные училища по губернии. Это все он начал делать после какого-то озарения, случившегося в Петербурге. Ведь, разумеется, забогатев, купец отправился в столицу и хорошо там устроился. Дослужившись до полковника, он получил дворянское звание. Был в расцвете лет, сил. Водил знакомства с сильными мира сего. На балах кружил головы столичным красавицам. Как вдруг свернул все дела в столице, распродал имущество, загородный дом, дом в Питере — и укатил в эту глушь.
— Что же с ним случилося, дяденька? — с большим любопытством спросила Валя.
— Ну, кто знает. Вот, например, тот Аттар, что про птиц написал…
— Это который?
— Персидский поэт. Он преуспевал, держал аптеку и занимался врачебной практикой. Но однажды к нему пожаловал дервиш…
— Типа Буратина? — тут же спросила Валя.
Птицелов улыбнулся.
— Нет, скорее… как наш Василий Блаженный.
Валя хлопнула в ладоши и посмотрела на Васю.
— Наш?!
— Ну, то есть я имел в виду знаменитого Василия Блаженного, что жил при царе Грозном в Москве. Его именем еще церковь на Красной площади называется, — немного растерянно объяснял Птицелов. — Вот… И он попросил подаяния…
Валя вся превратилась во внимание.
Птицелов продолжал:
— Но врач вел разговор с пациентами и просто не услышал дервиша.
— А тот? — спросила Валя.
— А дервиш снова попросил.
— Ху-угуу, — одобрила Валя.
— И снова врач Аттар промолчал. Тогда дервиш попенял ему на поглощенность накоплением богатства и спросил, что же он станет делать, когда придется помереть и все оставить?..
На втором этаже откуда-то снялась птица и, хлопая крыльями, полетела.
Все трое задирали головы, но птицы так и не увидели.
— А врач? — напомнила Валя.
— Ну, он… он ответил в том духе, что просто умрет, как и дервиш, и все. И тут дервиш взял и лег, вытянулся…
— Окочурился?! — догадалась Валя.
Птицелов кивнул.
— И врач не попытался его спасти? — спросил Вася.
— Дервиш полагал своим спасением именно смерть. А заодно и озарение Аттара. Так и случилось. Врач роздал все, взял котомку, пару лепешек, надел халат, одолжил посох умершего и ушел.
— Куда? — спросил Вася, тоже заинтересовавшийся судьбой этого Аттара.
— По персидским дорогам.
Они вышли как раз на тот чугунный балкон, откуда открывался вид на аллею, на конюшни с башнями и другие строения.
— Так чиво ему было, дяденька? — спросила Валя.
А Вася не спрашивал, потому что вполне удовлетворился ответом про персидские дороги.
Ветер шевелил волосы Вали, трепал вихры Васи, дул в серые глаза Птицелова, и он щурился.
— Ну, он научился входить в экстаз…
— Это чиво?
Птицелов посмотрел на нее.
— Это?.. Это вот что-то вроде его смеха, — сказал Птицелов, кивая на Васю.
Валя с восторгом взглянула на Васю Фуджи.
— И еще он написал больше сотни книг, — добавил Птицелов Дмитрий.
— Ху-уугу! — воскликнула уважительно Валя. — Фасечка тоже писал про сны… и фоткал их…
— А Кургузов? — напомнил Вася.
— А наш Кургузов все-таки не пошел с котомкой по Руси, а сразу взялся за дела поважнее.
— Опыт Аттара тоже ведь можно назвать школой, — сказал Вася, притрагиваясь к разбитым губам.
Птицелов кивнул, но возразил:
— С котомками-то пол-России бродило. И все метили в учители. Говорят, то же было и в Палестине в конце древней эпохи. Но мессия у нас так и не явился. Если, конечно, не считать таковым Ленина. Все-таки лучше заниматься конкретными делами, вот, устройством школ, больниц. Это научит добру быстрее любых проповедей.
— Что-то непохоже, прлоклятье, — проговорил Вася, — чтобы местные чему-то научились у Курлгузова. — И он снова прикоснулся к губам. — Вон, все пограблено, похерено… дерьмо, зараза… Хотя мне этих помещиков не жаль.
— То же говорит Пирожков, — ответил Птицелов. — А начни с ним спор, так он сразу хватается за своего Хлебникова, у того есть поэма «Ночь перед Советами», ну, там, про зеркало в спальне барыни, в котором кухарка видит гробы, про деревенскую красавицу, выкармливающую грудью борзого щенка по велению барина-охотника… И, мол, щенок висел на лебединой груди точно рак, а рядом ее младенец с синими глазами…
— Ой-ёй, — отозвалась Валя, качая головой.
— Я его не люблю, — признался Вася.
— Кого? Хлебникова?
— Ну да, прлоклятье. Он же был большевицким поэтом, таким же горлопаном-агитатором, как Маяковский.
— Ну, я в поэзии не очень разбираюсь, — отозвался Птицелов. — Тебе надо бы на этот счет подискутировать с Пирожковым… Но точно знаю, что отец его был орнитологом и этой страстью заразил сына, тот занимался орнитологией, бывал в экспедициях, а позже и писал птичьи стихи. Как это?.. Про времирей, свиристелей. А по мнению Севы, так и все его стихи были птичьими, и сам он был похож на выпь: нахохленный. А то какой-то кулик — длинный, нескладный. Или журавль.
Они вернулись в дом и прошли дальше, посмотрели на гостиную с росписями по потолку, выполненными, как сообщил смотритель этого поместья Дмитрий Алексеевич, в технике гризайль. На вопрос Васи, что это такое, он ответил, что лучшее представление дает «Герника» Пикассо. Черно-белая гамма, свет и тень, на этом все построено.
— А здесь чиво? — спросила Валя.
— Это спальня.
— С такими цидулями? — удивилась она, указывая на колонны посреди комнаты.
— Это так называемые тосканские колонны. В имении хорошо поработали итальянцы.
— Ита-а-лья-а-нцы? — отозвалась Валя.
— Ну да. Архитекторы, художники. Здесь было собрание первоклассных картин — Брюллова, Левицкого и самого Рафаэля. Еще и большая библиотека…
— Где те картинки? — живо спросила Валя.
Птицелов достал кисет.
— Хых! Там же, где и все остальное, — сказал Вася, махнув вверх.
— Что-то, конечно, бесследно исчезло, — проговорил Птицелов, набивая трубочку. — Но и сохранилось в музеях. Энтузиасты мечтают все здесь реставрировать, вернуть картины… Но нет уже таких купцов. Все эти нефтяные и газовые магнаты норовят виллы строить на океанских побережьях да в Альпах. И ведь Антон Федорович Кургузов тоже мог бы укатить в Париж, в Рим. Но что-то его заставляло строить здесь… Неужели любовь к России?
— Хых! Хы-хы-хы-хы-хы-ха-хи-хи, — засмеялся Вася.
— А что еще? — спросил Птицелов, прикуривая от зажигалки.
— Ой, дяденька, дайте мне курнуть, — попросила Валя.
Птицелов, пуская клуб дыма, с удивлением взглянул на нее.
— Так охота, прям неможется, — сказала Валя.
Птицелов перевел серые глаза на Васю. Тот отвернулся даже. Птицелов протянул трубочку Вале. И она тут же жадно затянулась, торопливо пустила дым и снова сделала две затяжки и закашлялась.
— Тут нужна привычка, — сказал Птицелов, беря трубочку.
— Тут нужна отвычка от этого-то дерьма, зараза, — подхватил Вася.
Птицелов вздохнул.
— Ну да, ну да. Но… еще с армейских времен никотин приженился, как говорится. Как и птицеловство это…
Они вышли из дома на осыпающееся крыльцо, Птицелов замкнул замок, держа трубочку в зубах.
— Ай, как здесь ладно! — воскликнула Валя, блестя глазами и пританцовывая немного.
Вася сумрачно взглянул на нее.
— Правда, Фасечка? — спросила она и, по своему обыкновению, начала напевать: — Уж как жить будём, ….. молиться, / И молиться надо, не гордиться, / Не гордиться надо, не возноситься. / И суседам и суседкам надо не браниться, / И суседов и суседок надо почитати, / И во …… церковь надобно ходити, / И детей-то надо в церковь приучати, / И родителей надо почитати…
Птицелов внимательно глядел на нее и слушал, посасывая трубочку. Вася глядел по сторонам. Он уже привык к этим всплескам древнерусской самодеятельности.
Валя пела
Валя пела:
— И голодного-то надо на-а-а-корми-и-и-ти, / Жадного-то надо на-а-а-пои-и-ти, / И нагого надо во-о-оболкати, / Убогого надо о-о-девати…
— Хых! Жадного-то зачем? — спросил Вася.
Валя лишь повела в его сторону глазами и продолжала:
— Стра-а-а-нного-то надо на дом принима-а-а-ти, / И дорожному-то путь надо спровожда-а-а-ти, / На свой капитал надо свечи покупа-а-а-ти…
— Попам все свечки бы продавать, — заметил с неудовольствием Вася. — И здесь ихняя идеология.
— Надо же и им на что-то жить, — ответил Птицелов, приостанавливаясь у дерева и выколачивая о ветку трубочку.