— Интересно, видел его Эдик? — спросила Валя.
— Это кто?
— Да тот… который… ну… — Валя сбилась и замолчала.
— Он хотел только вас увидеть, — проговорил меланхолично Митрий.
— И расхотел? — спросила Валя.
Митрий усмехнулся.
— Не думаю.
— А ты не сказал, не сказал, дядечка?! — воскликнула Валя.
Митрий покачал головой.
— Дядечка! — воскликнула Валя. — Хочешь, я тебе ноженьки помою?!
Митрий встряхнулся.
— Я и сам могу.
— Вальчонок… дурища… — проговорил Вася.
— Он нас забить хочет? — спросила Валя.
— Он очень зол, конечно… — ответил Митрий. — Вкратце рассказал… М-да, история.
— Ой, страсти какие, — пролепетала Валя.
— Это и есть представитель того выпущенного на волю племени? — спросил Митрий, кивая в сторону Бернарда, пристроившегося возле птичьей сетки.
— Бернардик, — сказала Валя.
— Слушайте, ребята, — сказал Митрий. — Так вы экологисты?
Валя отшатнулась, а Вася уже посапывал, свернувшись калачиком.
— Ну, экоанархисты? — снова спросил Митрий.
Валя смотрела на Митрия во все глаза.
— Не знаю я, дядечка…
— Да такие чудаки, что воюют со всякими строителями, прокладывающими дороги по заповедным лесам, с порубщиками вековых сосен, с зоопарками и особенно с передвижными зверинцами и цирками… Правда, у нас что-то не слыхать о таких, что выпускают на волю всякую живность, это все там, на гнилом Западе мудруют… Так вот, вы первые.
— Я не знаю, дядечка, — ответила Валя.
— Ну кроликов вы выпустили?
Валя отрицательно покачала головой.
— Не-э-э, дядечка, кто сказал такое?
— Да тот мужичок в камуфляже.
— И не стыдно ж ему наговаривать на людей такое.
Митрий меланхолично улыбался, кивал.
— Да, но описывал он двоих, очень похожих на вас.
— Мылом в рыло через раму, — откликнулась Валя. — Он страхолюд.
— Кто, этот… Эдик?
— Ага. На нем кровь не остыла.
— Ну, кроликов для того и держат…
— Он их рвал.
— Кроликов?
— Рвал в домах… по горам… давил машиной…
Митрий снял очки, протер их и снова водрузил на нос и пристально взглянул на Валю.
— О чем ты говоришь? — спросил он. — О… ком?
— О тех всех… в платках, в курточках, в кроссовках, с книжками…
Митрий кашлянул, посмотрел на Васю, но тот спал, приоткрыв рот с выбитым, обломанным зубом… Митрий достал трубочку, повертел ее и поднялся, пошел на улицу. Валя сидела и глядела в окно, слегка покачиваясь. На деревьях парка догорали лучи вечернего солнца, садившегося где-то в верховьях разлившейся реки… Птицы примолкли, только одна маленькая с оранжевой грудкой вдруг начала мелодично высвистывать. Кролик проснулся и сел, глядя вверх. Вскоре и Валя напевала: «Ой, раю мой, раю с рекою медвяной, / Цветом прекрасным, — красой неувядной…»
Солнце опустилось, пошли по земле сумерки. Митрий загнал своих коз, вернулся в башню. Хотел включить свет, но увидел, что уже и Валя легла рядом с Васей и оба спят. Он еще посидел перед окном, снова покурил на улице, а потом и сам лег на свою железную койку, стоявшую изголовьем к птичьей полукомнатке…
Валя с Васей всхрапывали и посапывали, а Митрий не мог заснуть, вставал, пил холодный чай и снова выходил, накинув полушубок, потому что ночи в апреле еще холодными бывают, до костей проберут, дымил своей трубочкой, поглядывая на звезды в голых кронах, на силуэт купеческого дома… Не хорошо ли все это было? Не ради ли этого он бросил город с его проспектами и морем? Да, да. Но вот ему не радостно было, а горько. Саднило что-то. И хотелось Митрию просто напиться. В хлам, как говорится. Раньше он время от времени и прибегал к этому способу. Но большого, настоящего облегчения это не приносило. И еще и от этого искуса он бежал из своего двуликого города, призрачного, как сновидение. Много лет все быльем порастало, порастало, по пословице, — и не поросло… Или эта девка с явной дурью все разом сковырнула.
… Да и мужичонка с прибабахом.
…Искорки слетали с трубки, Митрий глотал горький дым, пытался снова настроиться на Всемирную Частоту Природы, пойманную у Генри Дэвида Торо, приносящую покой… Как это, как это он говорил? Дескать, надо селиться в блаженных местах космоса — вблизи Плеяд или Альтаира… Такое место он и нашел на берегу Уолдена. А Митрий — здесь. Но что-то не так. Не получается… Рядом неслышно сидел Конкорд.
Вася и Валя спали без снов, то есть пребывали в пустоте сознания, хотя ученые и говорят о невозможности этого: мол, нам всегда что-то снится, только мы не помним.
Но может, им и снилось все это: старая усадьба с чугунным балконом и изразцовыми печами, с колоннами и росписями, с дубами и звездами, башня и странный ее обитатель с птицами… впрочем, не более странный, чем сами они и вообще все это мироздание. И он не мог спать, включал настольную лампу и читал — читал дневники своего кумира Генри Торо. Не он один сравнивал «Уолден» с Библией, вот и американский писатель Джон Апдайк говорил, что книга «Уолден, или Жизнь в лесу» столь же почитаема и мало читаема, как Библия. То, что большинство новых христиан ни разу не притрагивались к Библии, Митрий знал из встреч и разговоров в поездах, на улицах, в кафе и даже в церквях. Ну а «Уолден» известен в Америке, на Западе, но не здесь. Митрия афористичная вязь «Уолдена» всегда затягивала, успокаивала, Торо был неутомимым поставщиком афоризмов, один афоризм выпускал изо рта другой, а тот — еще, и так далее, без устали. Торо по духу был врачевателем, он избавлял своих пациентов от горячки приобретательства, стяжательства, зависти, злобы. Подключал пациента к кислородной подушке свободолюбия. Он возвращал какой-то природный здравый смысл всему. Высмеивал, к примеру, современную цивилизацию, не способную обеспечить граждан жильем, тогда как дикие индейцы все имели собственное жилище, вигвам, в котором было сухо, тепло, комфортно. Как это? «Я лучше буду сидеть на тыквах, чем тесниться на бархатных подушках».
При свете лампы Митрий читал:
«12 нояб. Я еще не могу понять всего смысла прожитого дня, но его урок не пропал для меня даром — он прояснится позже. Я хочу знать, что я прожил, чтобы знать, как жить дальше.
1840 год
21 марта. Сегодня мир подходящая сцена, на которой можно сыграть любую роль. Сейчас, в этот момент, мне представляется возможность выбрать любой образ жизни, который когда-либо ведут люди или который можно нарисовать в воображении. Следующей весной я, возможно, стану почтальоном в Перу или плантатором в Южной Африке, ссыльным в Сибири или гренландским китобоем, поселенцем на берегах Колумбии или кантонским торговцем, солдатом во Флориде или ловцом макрели у мыса Сейбл, Робинзоном Крузо на необитаемом острове в Тихом океане или одиноким пловцом в каком-нибудь море. Выбор ролей так широк; жаль, если в него не войдет роль Гамлета!.. Я могу быть лесорубом у истоков Пенобскота и войти в легенду, как речной бог… могу переправлять меха из Нутки в Китай… Я могу повторить приключения Марко Поло…»
…или жителя туманного Ленинграда-Петербурга, удалившегося в несусветную глушь на развалины барского имения.
…или этого рыжеватого малого, куда-то плывущего по весенней реке…
«1852 год
…Сегодня ездил в Бостон и Кембридж. Д-р Харрис сказал, что большая ночная бабочка, которую я поймал, — Attacus luna; можно считать, что это одна из разновидностей павлиньего глаза. Они встречаются довольно редко, потому что их поедают птицы. Как-то д-р Харрис шел через университетский двор и увидел, что прямо ему под ноги опустились крылышки такой бабочки. Как это трагично: ведь упавшие на землю крылышки — единственное доказательство того, что существо это взмывало в вышину; большие и удивительно красивые, они словно созданы для того, чтобы нести на себе драгоценную ношу высоко в небе… Если ночная бабочка осмелится летать днем, какая-нибудь птица схватит на лету драгоценный груз, а паруса и оснастку бросит на произвол судьбы. Так матрос, видя плывущую мачту и парус, сообщает о судне, потерпевшем аварию на такой-то широте и долготе. Зачем же созданы такие нежные и беззащитные организмы? Я посадил бабочку в коробку, и она билась там всю ночь, пытаясь выбраться наружу, истрепала все крылья и даже отложила яйца на стенки своей тюрьмы. Возможно, мой знакомый энтомолог никогда и не видел живой бабочки этой разновидности, но однажды во время прогулки он увидел, как на землю плавно опустились крылышки бабочки гораздо большего размера, чем ему до того приходилось встречать. Кораблекрушение в воздухе.
Он сказал мне…»
Под утро и Митрий спал. И ему снился один давний и мучительный сон. В восточном городе в пестрой толпе девочка прошивает его штанину нитью и начинает уходить, он идет за ней, как будто по нити, плутает среди пыльных улочек, расталкивает людей, нить тянет больно, потому что прошито насквозь колено, нить временами сильно натягивается и, дрожа, моросит кровью, но не рвется, не рвется, рвать ее и нельзя, надо дойти по ней до конца, схватить девочку, вырвать у нее моток, и ему снова и снова приходится идти по ней, петлять, огибать одинокие деревья над гротами с подземной рекой, перепрыгивать арыки, искать, искать эту девочку с крашенными хной спутанными волосами, с подведенными глазами, с выкрашенными хной пальцами, в пыльной какой-то хламиде, с деревянными бусами на тонкой смуглой шее, это то ли бусы, то ли четки, иногда, устав, он садится в тени дувала, сидит, опустив голову, дуя на горящее кровоточащее колено, и боль уходит, он уже не чувствует ничего, никакой боли и думает, что все уже закончилось, нить оборвалась, исчезла, а может никогда и не появлялась, — как вдруг она начинает свербить в коленной чашечке, и где-то снова мелькают подведенные синим козьи глаза, копна волос, промычав от боли и ненависти, он поднимается и вдруг бросается бегом — догнать, схватить, вырвать нить, но ничего не получается, она слишком проворна и слишком хорошо ориентируется в хитросплетениях глиняных улочек, слишком беспощадна и кровожадна, и он знает, что если не выскочит усилием воли в иное, то девочка приведет его — приведет туда, где он был много лет назад, нечаянно, не по своей воле, он, лейтенант медслужбы, прежде всего врач, а потом уже солдат