В одном месте этого сумеречного лабиринта я внезапно увидел ребенка, он обернулся и оказался знакомым мне… Ребенок куда-то пропал, шагнул в тень. Свет там всюду был неверный, колеблющийся, льющийся откуда-то сверху, наверное, сквозь щели в скалах.
Я двигался дальше. Мне хотелось знать, чем это кончится. Изредка в лабиринте возникало какое-нибудь химерическое существо, таращило глаза, разевало пасть — и пропадало. Мне не было страшно.
И вскоре на одном из поворотов я встретил взрослого человека с моим лицом.
После этого я вышел на берег подземной реки и прилег, чувствуя, что надо передохнуть. И заснул во сне.
Мне приснилось помещение с высоким потолком. Я подпрыгнул и ощупал потолок. Он был тверд. Я еще раз подпрыгнул. «Что ты делаешь?» — спросила Наташа. Я огляделся. Неужели отсюда нельзя выбраться? «Что ты ищешь?» — снова спросила она. И наконец я увидел между стеной и потолком два или три достаточно широких проема. Еще раз подпрыгнул и вылетел наружу. Тут же передо мной пронеслись видения океана, гор. Рядом оказалась Наташа, она схватилась за меня. А вокруг моей талии обвилась наша кошка. Точнее, Наташина кошка. Я хотел держать птиц, она — кошек, мы всегда спорили из-за этого, и часто все заканчивлось Наташиными слезами, нелепыми и смешными, детскими.
Но теперь пришло время плакать мне.
Я взглянул вверх и заплакал: в скальной расселине голубело чистейшее небо, но оно было недостижимо. И мы опустились на землю. И я проснулся, но все еще во сне. И сразу увидел индейца в лабиринте. Но выглядел он уже иначе: грибообразный силуэт, совершенно безволосый, с неразличимым лицом.
Он взмахнул рукой с длинными — непомерно длинными — пальцами — на прощание.
Проснувшись еще раз, я как будто все еще продолжал пребывать во сне.
Черт, потолок плавал, все двоилось, голова болела, я был мокрый от пота. У меня поднялась температура. И, кажется, высокая. С трудом оторвав голову от подушки, я встал и приблизился к зеркалу. Черт, моя рожа была ужасна. Я снова лег. Через какое-то время ко мне постучали. Это была Галина Люк. Лицо ее было озабочено.
Она выругалась по-французски.
— Я же говорила!
Тут же она вышла, потом вернулась с термометром и каким-то питьем. Температура была сорок. Она дала мне таблетку. Снова ушла и вернулась теперь уже с горячим медовым чаем. Я плавал, как в батискафе. Вот к чему мне снился индеец на лодке. Это было скверно. Галина хотела вызвать врача. Но я возразил, что и сам врач. И нахожу у этого пациента простуду. Сильный его — то есть мой, — организм активно борется, отсюда и высокая температура. Надо просто пить жаропонижающее, и все.
— Какое? — спросила она.
— Любое, в которое входит парацетамол.
Она сейчас же хотела ехать в ближайшую аптеку, но та была в воскресенье закрыта.
— Может, отправимся в город? — спросила она напрямик. — Тем более что послезавтра у вас рейс.
Я молча смотрел на нее. Соображал, как лучше сообщить о своем решении не возвращаться. Не возвращаться я решил, а сказать об этом так и не решился. Было во всем этом что-то достаточно неприятное, жалкое. Мне захотелось сейчас же избавиться от ее опеки.
— Уже сегодня будут пробки, — жестко добавила она. — На дорогу туда-обратно может уйти много времени…
Видно было, что ей совсем не хочется возиться с больным бывшим соотечественником… Или это она бывшая? А я еще настоящий, а не бывший?.. То есть…
— Хорошо, поехали, — ответил я и начал собираться.
Виттория так и не появилась
Виттория так и не появилась, а приглашать ее через Галину я не счел нужным. В автомобиль села только Галина. Жан, Патрисия, Пепен Габен остались, побоявшись подхватить вирус. Через час на лобовом стекле, как на экране, правда, то и дело очищаемом дворниками, показалось изображение Парижа. Шел дождь. Вездесущая Эйфелева башня была срезана дождливой пеленой.
По дороге в гостиницу мы остановились возле работающей аптеки. Галина сунула мне пакетик с лекарствами. Вообще я начинал чувствовать себя какой-то вещью, от которой все уже хотят избавиться. Потом она купила мне сока и фруктов, шоколада, хлеба.
— Утром мы должны отправиться в банк, — сказала Галина, — чтобы открыть счет на ваше имя. Вы же не повезете такие деньги туда?
— Повезу, — ответил я.
— Но… вас могут обыскать в аэропорту и у нас, и у вас.
— Ну и что.
— В таком случае вы не только потеряете все, но получите большие неприятности.
Я усмехнулся, вытер испарину.
— А как я летел сюда?
— Нет, знаете, я пока оставлю вам задаток, а об остальном мы потолкуем завтра.
Галина выглядела очень решительной, суровой, дельной. Она плавала здесь как рыба. Я кивнул. И она оставила на столике в гостиничном уже номере такой одноразовый кошелек продолговатый из фиолетового полиэтилена. Пожелав мне скорейшего выздоровления, она ушла. Я напился таблеток и свалился. И начал думать: а не водят ли меня за нос? Кто вернет мне, в случае чего, книгу? Или все деньги? Ведь и я, и книга — мы вне закона, как местного, так и нашего. Я заглянул в одноразовый кошелек, там были пятисотенные бумажки, франки, четыре, нет, даже пять. Меня мучали подозрения. И оскорбляло то, как вдруг они заторопились… Я лежал и припоминал все слова, мимику и Галины, и Жана, и остальных, даже опухшей Патрисии… Во всем сквозило едва заметное презрение. Как только они меня использовали, получили товар, так сразу и переменились? Сволочи. Как будто не они все это затеяли и устроили.
Но Виттория? Почему она куда-то испарилась? Неужели и она участвовала в этом спектакле? Виттория!.. Я валялся на кровати, истекая потом, вращая вылупленными глазами. Мне хотелось сострадания. Того сострадания, коим и был знаменит проданный автор… то бишь… автор проданной книги. Я ее, конечно, прочитал перед поездкой, чтобы не выглядеть круглым идиотом здесь, ну, не ту, с ятями читал, а купил в букинистическом на Васильевском острове, выпущенную «Детской литературой».
Мне припоминались его сентенции по поводу крестьян, заваленных непосильной работой, крестьянок, терзаемых похотливыми барами… Поистине, это был удивительный радетель об униженных и оскорбленных, и русская литература выросла не из гоголевской «Шинели», а из тоненькой книжечки «Путешествие из Петербурга в Москву».
Как это у него было?.. Я оглянулся окрест… Нет, по-другому как-то. Я взглянул окрест… окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвлена стала…
Как это хорошо он сказал, как хорошо.
Лекарство делало свою работу, жар спадал.
Ночью снова увеличился. Но я решил не принимать еще жаропонижающее, пусть организм сам одолеет недуг.
Мне снился обряд: меня спеленали, хотя я и был взрослый, и положили. Рядом были мужчина и женщина. Я чувствовал удушье, с мольбой обращал лицо к женщине, у нее было смуглое лицо с большими глазами, она успокаивала меня и говорила, что надо потерпеть. Наконец меня освободили и крикнули: «Ты больше не хромаешь!» Я шагал, а стоявшие по обе стороны люди обмахивали меня ветвями и пританцовывали, пели.
Очнувшись в очередной раз, я внезапно понял: все прошло, здоров.
Еще миг я лежал неподвижно…
Приподнялся, озираясь. Точно! Здоров.
Тут же я пошел в душ смывать пот и страдания. Мое тело ликовало под струями воды, я намыливал ароматным шампунем голову, с наслаждением тер бока. Здоров, здоров.
И — зимы не будет, нет.
Утром за мной заехала Галина. Она поразилась моему исцелению, как чуду. Мы ехали по солнечным улицам и говорили. Она убеждала, что везти все деньги — безумие. И я быстро согласился.
После этого мы пошли в банк и открыли счет на мое имя. Я был богат. Никто меня не собирался обманывать. Все было по-честному. Тут же мне захотелось обмыть это дело. Галина сказала, что она за рулем. Но все-таки она вошла со мной в бар, и я заказал коньяка, хлопнул и закурил вместо закуски. Да и нелепо заедать чем-то такой душистый темный тягучий коньяк. Я купил целую бутылку этого дорогого коняка и вручил Галине с просьбой выпить за мое здоровье с Жаном. Она отнекивалась, но наконец уступила. Мы вернулись к автомобилю. Я спросил, как поживает Виттория? Галина ответила, что и ей нездоровится. Галина заняла свое место, а я открыл дверь и передумал садиться, сказал, что пойду проветрюсь. Она с тревогой и сомнением посмотрела на меня, прекрасно зная, как на ее родине празднуют сделки…
— О’кей, — откликнулась она. — Позвоните, пожалуйста, перед вылетом.
— Вы не дадите мне телефон Виттории? — спросил я.
— Извините, — ответила Галина.
Я глядел на нее…
И мы расстались.
Я пошел по солнечным улицам под облетающими платанами. Навстречу мне шли пестрые люди с солнечными лицами, и они все казались мне индейцами. А я мог взять билет и уже завтра отправиться на их «родину», ну, в Америку… На самом-то деле это были парижане, ну и гости, конечно. Наверное, среди них были и американцы. Да! И я мог поехать в штат Массачусетс, в Конкорд и умыться в Уолденском озере. Это мой тесть, сельский школьный учитель и запойный охотник Павел Петрович, приохотил меня к чтению «Уолдена», считая эту книгу лучшим средством от петербургского сплина.
Я заворачивал в кафе и бары и пропускал стаканчик… Мне было хорошо. Свободен! Деньги — это свобода, что бы там ни говорили… Тот же Торо прославлял бедность. Но как бы он построил свою хижину на берегу озера и прожил там два года, если бы его не обеспечивали родители и если бы участок земли под хижину не разрешил застроить его владелец — философ Эмерсон?
К вечеру я был пьян. Решил пойти в тот квартал, где выставлялись платные парижанки, но не помнил, как он называется и как туда добираться. Блуждал дотемна, так и не нашел. Столкнулся с каким-то стариком в светлой шляпе и светлом плаще. Он что-то говорил каркающим голосом. Я сообразил, что он просит денег. И я его потянул за собой в ближайший бар. Старик стеснялся. Бармен глядел на него как на насекомое. Но мне было плевать. Я и старику сказал, что плевать на условности. И мы выпивали с ним. Я заказал хорошую закуску, колбаски, сыр, оливки, рыбу. Старика звали Анатоуль. Ну, то есть Анатолий.