ачмед сходить еще на одну короткую операцию, и он согласился. «Маталыга», гусеничный тягач, замкнул своими гусеницами фугас, и его подбросило, как матрас какой-нибудь, сидевших внутри сразу убило, а этого ижевчанина, Игорька, придавило… ноги раздробило. И мы не могли его достать, машина ремроты с лебедкой застряла позади, там на дорогу обвалился кусок скалы. И я вколол ему промедол, парень перестал кричать. И начал рассказывать о своем деде-бортнике, о лесах, сосновых борах, лесах пихтача, речке, где стояла деревня, о белых кувшинках, ночных плаваниях на лодке с лучинами за сомами, о светлячках, медведях, глухариных токах, о ночевках у костров, — это был какой-то невероятный поток слов. И он исходил ими, словами, истаивал, просил меня побывать там вместо него, все увидеть, что он два года мечтал увидеть, видел в снах. Обломок скалы наконец взорвали, лебедкой приподняли тягач, над месивом… Вертолетом его доставили в госпиталь, но Игорек умер.
И я его помянул, вдруг почувствовав, что как будто снова сижу на горе какой-то, гляжу… И так и не выполнил обещания… Здесь я, а не там.
Наконец вошла Калерия Степановна. И хорошо. А то ведь я уже оглядывался в поисках официанта. Она сказала, что говорить лучше на улице или даже в автомобиле. Мы вышли, сели.
— Ах, как ваше здоровье? — заботливо спросила женщина.
— Лучше не бывает, Калерия Степановна. Здоров и полон планов. Вы отвезете меня в аэропорт?
— Конечно. А где ваши вещи?
— Нет вещей. Вот саквояжик, и все.
— Простите, и вы ничего не купили для родных, близких? Для вашей жены?
Я нахмурился и ответил, что еще куплю, все куплю.
— Но когда?.. Прямо сейчас?
— Нет, — с хмельной решимостью сказал я. — Будет еще время. Я остаюсь.
— О господи, — проговорила она, выруливая на дорогу.
— Да, мне надо сдать билет. И не смотрите так на меня. Никакой трагедии. Вы же остались, верно?
— Но, мой дорогой Дима, тогда было совсем другое время. Уи, совсем. Сейчас Россия поднимается…
— Да там идет нескончаемая война. И никуда она не поднимается. Сельджуки рулят. Двуглавый орел не способен лететь вперед. Два шага вперед и столько же назад. Ленин был прав.
— У него, кажется, один шаг вперед и два назад, — проговорила Калерия Степановна.
— Вот-вот, еще хуже. В общем, не будем спорить. Это окончательное решение.
— Господи, Дмитрий! — в отчаянии воскликнула Калерия Степановна. — Вы так легко это говорите! И в таком, простите, состоянии…
— Нет, — отвечал я, ухмыляясь, — мне это нравится. Вы агитируете за отечество, а сами-то?
— Если бы у меня была возможность снова принять решение, я его переменила бы. Вы не представляете, на что обрекаете себя, просто не представляете. Мо дьё!
— А?
— Мой бог!
— Я неверующий, Калерия Степановна.
Женщина глубоко вздохнула. На ней сегодня были сиреневая куртка, черные брючки, на шее газовый розоватый платок.
— Бьян. Хорошо. Давайте вот как поступим. Просто перенесем дату. — Она предостерегающе подняла руку в черной перчатке вверх и выставила палец. — Пока!.. И вы все обдумаете, взвесите. Не надо спешить, мой друг. Уж поверьте хотя бы в этом мне. Дакор? Хорошо? Договорились?
Я еще раздумывал. И согласился, чтобы поставить, так сказать, плотину, унять поток слов. Калерия Степановна повеселела. В аэропорт мы не поехали, а завернули в агентство на какой-то улице и переоформили билет. После этого я предложил почаевничать где-нибудь…
— Гм, послушайте, но уже ведь и нам, здесь, пора обедать, а? — спросил Митрий Алексеевич.
— Ой, дядечка, а что было-то с ним дальше? — спросила Валя.
Митрий Алексеевич с улыбкой посмотрел на нее.
— Это мы узнаем еще, — пообещал он, вставая.
Его приветствовала Zaragoza
Его приветствовала Zaragoza с оранжевой грудкой нежными восклицаниями на своем птичьем языке.
Вася вышел на улицу. Туман рассеивался. От снега уже почти не осталось ничего, так, кое-где белели клочья как будто разорванной бумаги. Где-то в мутных высях пробивался призрак солнца. Бликующее пятно напоминало лицо. А туманные полосы реяли, как одежды. К Васе подбежал Конкорд, пытливо смотрел разными глазами.
— Хых, стрланная псина, — пробормотал Вася.
Дверь открылась, и Валя, подавая ведра, попросила принести воды. Вася пошел на колодец. Конкорд побежал рядом и первым деловито заглянул вниз, встав передними лапами на низкий сруб.
— Колодец, — говорил Вася, наматывая цепь на деревянный барабан и поднимая воду из глубин. — Вода.
После рассказа Митрия Алексеевича все выглядело как-то по-другому. Простые вещи казались значительными. Вася вспомнил рекомендацию Гуль-муллы: вообразить, что все снится. И как будто как раз это он и сделал.
Вообще во всем было что-то странное, если подумать. И надо было сделать какое-то резкое движение, что ли, рвануться, чтобы в полной мере это осознать, увидеть, как оно есть. И Вася даже взял и быстро оглянулся, так, что в шее что-то хрустнуло.
— А! Черлт! Дерьмо, зараза…
Вася, морщась, растирал шею.
Нет, ему так и не удалось все охватить единым разящим взглядом. И он взял ведра и пошел, сопровождаемый Конкордом, поглядывая на деревья, как будто написанные тушью на влажноватой рыхлой бумаге, на башню из темного кирпича, четырехугольную, не круглую, на большой дом вдали с чугунным балконом и колоннами. Под ногами чавкала грязь. В парке граяли вороны и грачи. Невидимая, внизу текла река.
Вася подумал, что они и причалили к берегу времени, к какому-то девятнадцатому веку. Или даже к восемнадцатому, если вспомнить о Радищеве. Радищев входил в его библиотечку анархиста. Его «Путешествие» он читал, и оду «Вольность», в которой ему особенно нравилась строфа про царя и веру, точнее, эти строки: «Власть царска веру сохраняет, / Власть царску вера утверждает, / Союзно общество гнетут…» Коротко и ясно.
И тем удивительнее был рассказ этого бывшего врача, предпринимателя из Питера. Да, если вдуматься, и его любимая радиостанция… И все. Как-то многое сходилось в одну точку, завязывалось в тугой узел. Правда, еще Джек Королек предлагал так экспериментировать: брать за основу нечто, принимать какую-либо точку зрения — и фиксировать потом как вдруг все начинает совпадать. Вообрази себя коммунистом, и воды реальности повернут на твою мельницу. Представь себя государственником, и то и дело будешь получать сигналы о незыблемости этих принципов. Или возомни себя адвентистом седьмого дня: посыплются знаки, особенно всякие предупреждения насчет субботы. Уфологи всюду видят следы пришельцев, и так далее. Мир подозрительно пластичен. Но… так и не поддается никому. Как убивал и угнетал шумер шумера, египтянин египтянина, ацтек ацтека, так все и продолжается. Никаких на самом деле перемен, зараза… Хотя шумеров и след простыл. И человек по-прежнему унижен и оскорблен на этой планете.
Вася задумался и прошел мимо башни — прямиком к крыльцу с чугунным балконом. Просто он спрашивал сам себя, куда же здесь можно дальше бежать-то? Ну куда?
Про Париж, конечно, интересно было слушать, но уже накапливалось какое-то разочарование, что-то такое чудилось неотвратимое… Вася даже подумал, что и не хочет вовсе услышать продолжение.
…Постояв перед парадным осыпавшимся крыльцом, он подхватил холодные дужки ведер и, повернув, пошел обратно.
Нет, все-таки дурак этот Митрий Алексеевич, что вернулся. Ведь он вернулся. Эх, хых, зачем? Зачем, а?
И как будто кто-то услышал желание Васи Фуджи: после обеда, когда Митрий Алексеевич вышел раскурить трубочку перед продолжением рассказа, за окном послышался шум мотора. К башне подъезжал темный джип. Правда, Васю это вовсе не обрадовало. А наоборот, он перепугался до бледности. А Валя была беспечна. Она чувствовала себя под защитой дядечки Митрия Алексеевича. Вася глядел в окно. Джип остановился, внушительный, как танк. Он ожидал увидеть верных псов Обло-Лаяй, но из джипа первым вышел какой-то белый мужик в клетчатой кепке, коричневой куртке, а за ним и водитель, высокий, в короткой кожаной куртке, простоволосый, с щепоткой усов, похожий на грузина, в темных очках, хотя солнце так и не проглянуло толком. Слышны были глухие восклицания. Все улыбались, пожимали друг другу руки. Приехавшие озирались, что-то говорили. Митрий Алексеевич разводил руками, в левой дымилась его трубочка. Конкорд сдержанно вилял хвостом, но видно было, что рад.
Валя шагнула к зеркалу и принялась охорашиваться.
Через некоторое время все вошли в башню.
— О, тут тепло, — проговорил первый, стаскивая кепку.
Голос его был надтреснут. Копна волос — совершенно седая. Чуть темнее были когда-то пшеничные, но еще пышные усы, как у Максима Горького. Выпуклые крупные глаза слабо голубели. Вот уж действительно лунь. Он глядел на птиц. И только потом обратил внимание на Валю, Васю. Следом входил и второй гость, похожий на горца. Но нет, он лишь отдаленно напоминал горца, наверное, благодаря щепотке усов и большому носу с горбинкой. Митрий Алексеевич закрыл дверь.
— Это мои друзья, Влад и Сева, — представил он вошедших.
— Кому Влад и Сева, а кому Владислав Георгиевич да Всеволод Максимович, — сказал крутоплечий горец с вызовом и значительностью, хотя и с долей иронии.
— А это мои гости, Вася и Валя, — продолжал знакомить Митрий Алексеевич. — Туристы, искатели…
— Здрасьте, — откликнулась Валя, стреляя глазами на вошедших.
— Ого, а это кто?! — воскликнул горец Владислав Георгиевич, увидев кролика и даже снял солнцезащитные очки.
— А, тоже прошу любить и жаловать, — откликнулся Митрий Алексеевич. — Кролик из благородной породы сенбернаров — Бернард.
— Нет, он из этих… новых зеландцев, — сказала Валя.
— Смуглороссья, — проговорил горец Владислав Георгиевич, глядя на нее.
Седой Лунь шагнул к Бернарду и склонился, потом присел, разглядывая, и протянул руку.
— Ну привет…