Валя с грохотом поставила пышущий, как древний паровоз, чугунок и выпалила свое:
— Рыло мыло раму!..
Рыло мыло раму
Тут уже и Сева Миноров не выдержал и, тряся седой шевелюрой, вышел вон. А Вася продолжал один. Валя вытаскивала обгорелую сверху картошку, дула на руку, засовывала пальцы в рот…
Когда этот смерч смеховой прошел, все собрались за столом.
Владислав Георгиевич наставил на Васю палец.
— Держи свое психотропное оружие за пазухой! — грозно сказал он.
— Дядя, кушайте, не ругайтеся, — попросила Валя.
Запекшаяся картошка благоухала на тарелках. Митрий Алексеевич достал соленых огурцов с укропом, квашеной капусты, нарезал хлеба, привезенного гостями. Сам он не ел, как и Вася, а Валя с удовольствием взялась уплетать второй обед.
— Сева, надеюсь, ты не успел выключить диктофон? — спросил Владислав Георгиевич. — Мы это отредактируем, подчистим… Может что-то получиться. Ну, в духе смеха в «Сияющем безумном бриллианте» «Пинк Флойд».
— Вы рассмейтесь, смехачи… Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно… — откликнулся Сева Миноров, кивая.
А Всеволод Георгиевич подхватил:
— «…смех усмейных смехачей! / О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей! / Смейево, смейево! / Усмей, осмей, смешики, смешики! / Смеюнчики, смеюнчики. / О, рассмейтесь, смехачи! / О, засмейтесь, смехачи!»
— Не надо, Василий, — иронично предупредил Митрий Алексеевич.
Владислав Георгиевич покачал головой.
— И вы утверждаете, что не любите ПредЗемШара?
— Не люблю, — честно признался Вася.
— Поразительно. А кого же вы любите?
— Я? — Вася пыхнул синевой. — Джона Леннона.
Над столом в картофельном пару повисла пауза. Сева Миноров просмеялся было надтреснуто, но тут же спохватился, опасливо взглянув на Васю.
— Ну, батенька, — проговорил Владислав Георгиевич, круто соля золотистую картофелину и отправляя ее целиком в рот. — Это… это… — продолжал он, жуя, — несопоставимые величины. «Еще раз, еще раз, / Я для вас / Звезда», — предупреждал ПредЗемШара. «Горе моряку, взявшему / Неверный угол своей ладьи / И звезды: / Он разобьется о камни». Вот вы рискуете разбиться, Василий. Кто такой Леннон? — Владислав Георгиевич скривил губы. — Ну да, повсеместно известный поп-певец. Но ни разу не поэт. У него примитивные тексты. Просто приправлены бодренькой музычкой.
— У вашего «Пинк Флойд», что ли, лучше? — спросил Вася.
— Музыка у них гениальная, — безапелляционно отрубил Владислав Георгиевич. — Это почти классика, Бах с Моцартом.
— Хорошо, что это не слышит Эль, — скрипуче заметил Сева Миноров, улыбаясь в густые снопы своих выцветших усов.
— Ну да, с нашим музредактором вечные споры, — согласился Владислав Георгиевич. — Ладно, ладно, не будем о вкусах, действительно… Но — читали ль вы «Воззвание председателей земного шара»? Я вот… только это хотел спросить. Просто интересно мне…
Вася отрицательно покачал головой.
Владислав Георгиевич приосанился.
— Как же вы, странствующий анархист, прошли мимо этого?
Вася пожал плечами.
— Василий считает его большевиком, — сказал Митрий Алексеевич.
— Что?
Владислав Георгиевич надул щеки и выпучил свои морские глаза. Он явно не ту стезю избрал, в нем чувствовался талант лицедея.
— Дайте мне запить чем-нибудь эту пилюлю, — попросил он.
Валя подала ему стакан с холодным чаем. Владислав Георгиевич махом выпил и снова с преувеличенным изумлением воззрился на рыжеватого Васю с торчащими вихрами, побитыми губами и припухшим носом. Васины глаза блуждали, ему явно не по нутру был этот разговор.
— Это, скажу я напрямик, глупость, — заявил Владислав Георгиевич. — Обыкновенная глупость. Не обижайся, Вася, — перешел он на ты. — Конечно, его антибуржуйство явно… и, так сказать, налицо… на лице. Неспроста же в Персии его местные кликали урус дервиш. Бродил он там в одежде, сшитой из мешковины, волосы имел длинные…
— Как у Джона Леннона? — спросил Вася.
— Только твой Леннон никогда не ходил в мешковине. И не собирал выброшенную штормом рыбу на обед. И не сочинял таких стихов… «Точит деревья и тихо течет / В синих рябинах вода. / Ветер бросает нечет и чет, / Тихо стоят невода…» — Владислав Георгиевич прикрыл свои выпуклые большие глаза и почмокал, словно пробуя на вкус эхо прочитанного.
— Он из рыбаков был, дядя? — спросила Валя.
— «Звезды — невод, рыбы — мы…» А невод в руках призраков-богов. Но и сам он был и рыбарем, и птицеловом, ловил созвездия в силки стихов, да времирей с жарирями и еще зинзиверами.
— Его ба-а-тюшка, — проскрипел Сева Миноров, — был орнито-о-логом, основателем заповедника.
— Астраханского, — поддакнул Митрий Алексеевич.
— Слушайте, — вдруг сказал с большим оживлением Владислав Георгиевич, — слушайте, а почему бы и нам не замутить заповедничек, а? С центральной усадьбой здесь. Радиостанция есть.
— Хе-хе, маловато оснований, — проговорил Сева Миноров.
— Как? Но ты же, Всеволод Максимыч, сам нашел гнездование черного аиста на болоте у Излучины? — напомнил Митрий Алексеевич.
Сева Миноров качал седой головой.
— Не-э-т, маловато…
— Впрочем, наш заповедник в эфире, — сказал Владислав Георгиевич. — ПредЗемШара устанавливал государство времени, ну а мы — заповедник в радиопространстве. Мы его, можно сказать, изобрели… Значит, хоть и «приобретатели», которых так не любил Председатель, но вместе с тем — «изобретатели». К таковым он причислял, например, Андриевского, следователя Реввоентрибунала в Харькове, куда Председателя занесло.
— Следователь — изобретатель? — тут же поинтересовался Вася. — Пыток, что ли?
— Он хорошо понимал поэзию футуристов и пытался ставить «Ошибку смерти» на сцене…
— Как и некоторые бизнесмены тому не чужды, — заметил Митрий Алексеевич.
— Ну, в бизнесе есть, конечно, своя драматургия, но у следователей почва богаче, богаче, — проговорил Владислав Георгиевич. — И потом этот драматург-следователь превратился в советского режиссера. А мы так и тянем лямку бизнеса. И выведет ли нас какой-то литератор в своей пьесе? А следователя Андриевского Хлебников вывел в поэме «Председатель чеки». Хотя, не столько Андриевского, ведь с ним он приятельствовал, Андриевский вызволил поэта из харьковской дурки…
Вася пыхнул синевой на Владислава Георгиевича, отвел глаза, снова взглянул и все же спросил:
— Хлебников торлчал в дурлке?
Владислав Георгиевич усмехнулся и потрогал щепотку усов.
— И не единожды, батенька. Первый раз он откосил от царской армии, потому как был прирожденным пацифистом, прямо заявляя, что ему противен бич войны. Честно сказать, этот эпизод его биографии мне не по душе… Впрочем, я его понимаю. А вот второй прыжок в дурку — так даже и приветствую. Его хотели мобилизовать деникинцы. Но в дурке этой кое-как кормили, прессовали и совсем не лечили. Тут и явились большевики. И следователь Андриевский вытащил поэта. Ведь попасть-то в дурку легче, чем выпутаться из цепких лап психиатров. Замечателен ответ доктора, что заведовал этой дуркой, на вопрос Андриевского «Опасен ли Хлебников для общества?» — «Это, скорее, общество для него опасно». Да и вся Россия тогда была дуркой. И заправляли в ней такие гиппократы, что мама не горюй. Как, например, знаменитый харьковский чекист Саенко. Вот его Председатель и соединил с Андриевским в образе другого председателя — чеки: «Тот город славился именем Саенки / Про него рассказывали, что он говорил, / Что из всех яблок он любит только глазные…»
Вася не выдержал и плюнул:
— Вот дерьмо-то! Зараза! Прлоклятье…
— В этом образе еще и Нерон с Христом, — продолжал Владислав Георгиевич. — И Нерон, как объяснял наш литредактор Трупов, звучит убедительнее. То бишь — страшнее. Вот и весь ответ на обвинения.
— Почему он Трупов? — поинтересовался Вася.
— Это персонаж из поэмы Хлебникова, которая так и называется «Олег Трупов». На нашем радио это обычное дело…
— Так он… — Вася в замешательстве потер переносицу, — персонаж или…
— Ты же сам говорил, что все мы здесь персонажи, — напомнил Митрий Алексеевич.
Вася с каким-то отчаянием взглянул на него, мучительно сведя брови на переносице.
— Да… но это все же игра тогда, — бормотал он. — А что будет, когда она окончится?
— Ну что происходит с Труповым, когда он после эфира уходит из нашей студии? — спросил Митрий Алексеевич у Владислава Георгиевича.
— Да что… Он надевает куртку, заматывает шарф, идет, по дороге сворачивает в заведение выпить пива. И уже думает о новом эфире. Прислушивается к разговорам, наблюдает… Да! Что это я?.. — Владислав Георгиевич хлопнул себя по лбу. — Конечно, соображает о своих сочинениях: что предсказано ПредЗемШара? Взять этот псевдоним он решил по нескольким причинам. Ну во-первых, у всех на радио они есть. За исключением нашего Веволода Максимыча… — Владислав Георгиевич взглянул на седоголового Севу Минорова. — Потому что нас слушают не только те, кому интересен Хлебников, или любители музыки, но и любители птиц, природы. А Всеволод Максимыч как раз известен в этих кругах. Ну вот. И кроме того, в «Лесной жути» и в «Олеге Трупове» он просто увидел себя. «Лесная жуть» заканчивается песнью с криками чаек и орланов, которую замыкает Байкал, а он как раз и написал свою байкальскую песнь, роман. В «Олеге Трупове» снова Сибирь, Лена… И этого достаточно. Наш литредактор в молодости и странствовал там.
— Обычное дело среди тех, кто подключается к этому шиповнику солнца, — надтреснуто проговорил Сева Миноров. — К примеру эта девушка… ну, что снимала о нем фильм?..
— Саканян, — сказал Владислав Георгиевич. — Елена Саканян.
— Она утверждала, что ее предсказал ПредЗемШара, хе-хе.
— Хороший фильм, только с тогдашним президентом Калмыкии Кирсаном Илюмжиновым девушка переборщила, — заметил Владислав Георгиевич.
— Ага, хе-хе. Мол, инкарнация самого поэта.
— Кто? Президент? — спросил ошеломленно Вася.