то ему привиделось то-то и то-то, ну и пошла писать губерния. А на самом деле снов нет как таковых. — Он снова мелодично постучал ложечкой.
— Значит, и нас, — сказал Вася с блаженной улыбкой.
Митрий Алексеевич взглянул на него.
— Вот бы опечалился этот американец, получи снимки снов… Ведь он разработал целую теорию, книгу написал, а может, и не одну.
Валя посмотрела на Васю.
— Слышишь, Фасечка?..
Вася мотнул головой.
— Это все теории. — Он вдруг широко взглянул на Валю. — А! Помнишь, у тебя был сон про основную теорию? Так как-то?
— Не-а.
— Так может, это она и есть? То есть… что ничего и нет?.. — спрашивал он. — Даже снов, — добавил он и перестал есть.
— Ну к радикальному буддизму тот американец вроде не подводил, — возразил Митрий Алексеевич. — Вообще, резон в его соображениях есть. Даже сон под вопросом…
— А Фасечка верит в сны, — сказала Валя.
— Ну еще бы, если он их фотографирует.
— А ругает попов, — пожаловалась Валя.
— Хых, они-то своего суперстара не фотографируют.
— Я полагаю, фотографии снов — это какая-то метафора у вас. Собственно говоря, изображения в церквях тоже своего рода метафора, — проговорил Митрий Алексеевич и, допив чай, полез за кисетом, трубкой. — В снах, конечно, есть какая-то надежда… Но есть ли сами сны? — спросил он с улыбкой, вставая и направляясь к выходу.
— Дядечка! — окликнула его Валя. — А ты расскажешь еще про Париж?
Митрий Алексеевич снял на ходу куртку с вешалки и ответил, открывая дверь:
— Нет, нет, на сегодня достаточно… Уж хочется по-настоящему спать.
И ночью по этой башне снова блуждали сны.
Один сон был звуковой. Только птичьи голоса. Сначала пропела чудесно иволга, за нею какие-то другие птицы. В абсолютной пустоте, черноте. Но птицы пели. Иногда притихали, а потом звучали громче, громче, как будто налетали — и снова отдалялись.
Другой сон был такой. В пропасть уходила некая металлическая конструкция, похожая и на высоковольтную мачту, и на шахту лифта. Необходимо было спуститься сквозь «слои бытия». Кто-то внушал это. Там была веревка. За нее надо было взяться и по ней быстро-быстро скользить в шахту… И вот подземелье. Открывается дверь. Появляются две крупные — в рост человека — крысы в плащах. С ними надо поздороваться. Они любезно отвечают. На книжных полках у стены какие-то древние предметы. Интересно, что это? Дождаться, когда крысы уйдут или что-то сообщат. Но они помалкивают, роются в книгах.
Еще один сон был таким. Интереснейшая книга, великолепно оформленная, огромного формата. Одна глава называлась: «О человеческом счастье». Пробежать ее глазами… Речь о том, как научиться летать, текст сопровождают рисунки младенцев, из-под лопаток у них высовываются отростки — может быть, будущие крылья? Задача была в том, чтобы накрепко запомнить эти поучения, рекомендации. Но это было невозможно.
Следующий день Митрий Алексеевич объявил банным: «Приказ гарнизону этой крепости — стирать и мыться!» И, так как все еще не было света, он завел мотоцикл и, погрузив в люльку пластиковую флягу на пятьдесят литров, съехал к реке. Да мотоцикл увяз, забуксовал на обратном пути и опять заглох напрочь. Пришлось таскать воду в ведрах, потом вызволять мотоцикл.
Погода была серенькая, прохладная, но чувствовалось: стена тепла или даже какой-то передвижной стан небесный теплых юрт и табунов из солнечных коней надвигаются громадой. А впереди уже летели и посланцы — гуси, утки, иногда журавли и лебеди.
Баньку здесь кто-то устроил прямо в конюшне кургузовской, отделил с двух сторон кладкой из старых кирпичей, сверху залатал в крыше дыры, сложил печку с встроенным железным баком, смастерил даже полати. На черных полках валялись мочалки, обмылки, ковши, алюминиевые кружки, срезанная бутылка с огарком свечи. На стене висели березовые и дубовые веники.
Баня задымила все вокруг. Митрий Алексеевич сказал, что свою одежду Вася и Валя могут замочить на ночь в теплой воде, когда будут мыться, а он им даст футболки, трико, старые, но чистые. Валя была недовольна. Она не хотела ни мыться, ни стирать. Свыклась с грязью. Вася ворчал, спорил с ней, говорил, что в башне уже дышать нечем, а сама она как чучело.
Митрий Алексеевич предложил им идти первыми на самый сильный пар, он-то предпочитает послабее, чтобы давление не подскочило. Вася толкнул Валю в бок и сказал, чтоб она самая первая шла.
— А ты, Фасечка?
Он ответил, что тоже не переносит сильного пара.
— А мы не будем сильно пар пускать, — возразила Валя. — Пойдем, Фася, мне одной там страшно.
— Возьми Бернардика, — посоветовал Вася.
— Ты чиво, Фася?.. У него и так шуба!
— Посидит в предбаннике.
— Дяденька Митрий, Фася не хочет, — заканючила Валя. — А я одна боюся… там конюшня какая большая… Пойдем ты со мной.
Митрий Алексеевич лихорадочно засмеялся и торопливо сказал, что пусть Вася посторожит у входа. Так и решили.
— Ты хорошо там мойся, — напутствовал ее Вася. — И одежду замочи. А то в Елисейские Поля не пустят…
И сидел ждал. Валя минут через пятнадцать уже выходила, правда распаренная, с мокрыми прядями волос, рассыпанных по куртке, но в своих старых штанах, да и под курткой старая была одежда. Вася на нее заругался, заставил ее вернуться буквально силой, стащил с нее куртку и потребовал, чтобы она переоделась. Отыскал на лавке пакет с футболкой и трико, что ей дал хозяин. Валя, хныкая и сопя, снимала старую вонючую одежду, под которой не было ни трусиков, ни лифчика. Вася вспыхнул, кинулся к двери, ударился лбом о низкую притолоку.
— Вот дерьмо-то! Зараза!..
— Чиво ты, Фасечка? — окликнула Валя.
Он выскочил из предбанника. Вскоре вышла и Валя.
— Ну, Фася? — спросила она. — Чиво, а?
— Ничего. А чего. Чего стриптиз устраиваешь.
— Так я жа лиф и трусья в стирку бросила! А дядечка своих не дал. Видно, у него нету.
— Хых, хы-хы, хыхы… — смеясь, Вася входил в баню.
Но снова хотел выйти за Валей. Лифчик и трусики действительно отмокали в шайке, а вот старая одежда просто валялась на лавке. И он снова чуть не приложился к притолоке, но остановился вовремя, потер лоб и передумал, решил, что сам все замочит.
Обедали они уже поздно, почти вечером. Голодные были и молча быстро поедали рис с солеными огурцами и шпротами, пили чай с молоком. После обеда Митрий Алексеевич курил на улице свою трубку. Валя просила и ей дать, но Митрий Алексеевич ответил, что ей лучше свернуть самокрутку, нехорошо все же курить из чужой трубки.
— Ой, прям, а чиво? Я не брезговаю тобой, дядечка. А я в бане помылася… Вся чистая, как снежинка, кругом.
— Хых-хы-хы, — смеялся Вася.
— Ну а из чиво вертеть-то? Где газетка?
— Газетка вредная, — предостерег Митрий Алексеевич. — Не знаю…
— Сиди ты, — сказал ей Вася. — И жди.
— Чиво?
— Того. Рассказа.
— Ах, да! Дядечка! Про Париж! Про Париж!
Про Париж! Про Париж!
И вскоре они слушали сдержанный, приправленный табачными нотками голос-рассказ.
Калерия Степановна предложила мне пожить у нее. Я согласился. Обитала она почти на окраине, в старом, еще довоенной постройки шестиэтажном доме без лифта и мусоропровода, с отключающимся через очень короткое время после входа в подъезд светом. В подъезде свет отключался, а в квартире-то горел сколько угодно. Точнее, мог так гореть. Вообще-то Калерия Степановна любила жить экономно.
Квартира ее находилась на последнем этаже, в ней было три комнаты, большая кухня, ванная. Высокие потолки, высокие окна. Что-то вроде нашей сталинки… Кстати, об этом стиле довоенных лет. Как-то всегда казалось, что это только наше, родное, величаво-суровое и помпезное — в архитектуре, и примерно такое же, но с сильной добавкой оптимизма — в литературе, кино. Но теперь, когда этот стиль стал ретро, а с нас спало безоговорочное восхищение всем несоветским, вдруг стало очевидно, что стиль этот — всеобщий. Такая была эпоха. И какой-нибудь американский ура-патриотический фильм тех лет мало чем отличается от наших «Свинарки и пастуха». Ну, возможно, наш бесхитростнее немного, а западный «прифранченный».
Свет, который я забывал выключить в коридоре или в кухне, Калерия Степановна тут же гасила сама. Отопление можно было регулировать. И на ночь Калерия Степановна его безжалостно прикручивала так, что утром ты сразу получал свежую воздушную ванну, как только вылезал из-под одеяла. А сама хозяйка укладывалась спать в теплой пижаме, в вязаной шапочке с розовыми цветами на ушах и в вязаных перчатках с обрезанными пальцами — перед сном она обязательно читала и еще слушала радиоприемник. Пирожков бы позавидовал ей. Это был старый большой немецкий радиоприемник с антенной, от которой в форточку уходил провод.
Что же слушала Калерия Степановна?
Двери наших комнат были одна напротив другой. Посредине туалет. И, выходя однажы из комнаты, я застал дверь напротив открытой и услышал Москву, конечно. Это была радиостанция «Маяк».
А книгу, которую она читала, я увидел позже. Это были «Блистающие облака» Паустовского.
— Не читали? — спросила она, снимая очки и взглядывая на меня выцветшими глазами.
— Про что это?
— Ну, знаете ли… По сути прямо-таки детектив. Происходит… — она замялась, — пропажа чертежа одного важного изобретения, важного для страны…
— Какой? — глуповато спросил я.
Она взгянула на меня удивленно.
— Нашей… То есть советской. И интеллигентные люди пытаются изловить…
— Кого? Чертеж?
— О, нет. То есть да. В общем некоего Пиррисона.
— Чертеж оказался у него?
— Да. Он его… мм… присвоил. И писатель Берг, журналист Батурин, капитан Кравченко… они пытаются отыскать. Но не это главное! — восклинула она, тревожно глядя на меня. — Константин Георгиевич совершенно замечательно передал атмосферу тех лет… атмосфера моря… морей: Черного и Азовского. Действие происходит в Таганроге, Севастополе, Одессе, Керчи, Батуме, — она подчеркнула окончание. — Знаете, я там бывала в детстве с тетей, отдыхала. Мне этого никогда не забыть. Старый город, порт… греки, которых называли пиндосами, и Константин Георгиевич об этом пишет. Блаженство и счастье зеленой листвы, ветра и синих волн — вот это что такое. Лодки, корабли. И тетя ругала меня за съеденные три мороженых. О, вовсе не из меркантильности, нет. Ведь я простыла, слегла и половину отпущенных нам дней провалялась, как дурочка, в больнице… Но все-таки видела море, купалась в нем. Для юной жительницы Сум это было настоящее чудо.