Потом в комнате было уже совсем много народу, Николахи плясали, какая-то девушка пела частушки. Заметив, что Виктор проснулся, она пропела и ему: «Толя, Толя спит во поле, пойду Толю разбужу. Все, что мне наговорили, пойду Толе расскажу». Виктор хотел поправить ее, объяснить, что его зовут иначе, но почему-то опять заснул. Он засыпал, просыпался, в комнате было пусто, и был рассвет, снова засыпал и, только когда в коридоре раздался грохот сваливаемых лыж, понял, что вернулись ребята из зимовья.
Он подумал, что сейчас придет Голубка и он увидит ее лицо.
Может быть, дело даже не в том, что она скажет, как подойдет, дело совсем в другом, и это другое он сразу почувствует, какая бы она ни была.
Он сел в кровати, не спуская глаз с двери, уже различая голоса и зная ее голос отдельно.
Дверь с грохотом отлетела, и сразу в комнате стало много людей.
— С Новым годом! — закричали ему.— С новым счастьем!
Он слышал голоса, видел красные с мороза смеющиеся лица.
Слышалось:
— Не подходите к больному! Вы же холодные!
Это очкастая Вера.
— А Юрочка Николаевич заблудился.
— Мы такую елку наряжали, прямо на корню... Мы и снег не стали трогать, он лежал на ветках! — говорила Маша, жена Генки Мухина.
Виктор сразу понял, что это его жена. Краснощекая, как говорится, ядреная женщина. Ей бы в русском народном хоре впереди стоять.
— Как Генка Мухин изображал официанта! Генка, повтори на «бис»!
— Такую фиесту устроили! — закричал Генка, вешая полотенце на плечо.— Кто умываться?
— Захвати Женьку, ей надо промыть мозги после вчерашнего дебоша!
— Эй вы, кляузники! — сказала Женька с порога, мельком взглядывая на Виктора, на ребят.— Я иду в лес «орать». Кто пойдет со мной?
— Отдохни на праздники,— говорила Вера.— У нее излишки сил, она уходит в лес «орать».
— Юрочка Николаевич, ты пойдешь со мной в лес? — спросила Женька.
— Пойду,— сказал Юрочка Николаевич.
— Эге, да ты здесь попировал! — воскликнул Жуховец, торопливо оглядываясь на уходящих Женю и Юрочку Николаевича.
— Да,— кивнул Виктор, тоже глядя им вслед.— Мы роскошно праздновали! — почти крикнул он.
Она не оглянулась.
Глава третья
Их было восемь человек — Генка, Рахмаша, Жуховец и еще два незнакомых Жене парня из группы Мухина. Еще Вера и Маша.
Они шли молча по лесу, выстроившись цепочкой, и только в каких-нибудь овражках Генка, знавший весь маршрут, предупреждал и всех подстраховывал.
Зимовье в темноте показалось им даже еще больше, но оно было и впрямь большое, в нем мог бы разместиться народный областной театр.
Свечи потрескивали от холода, согревая вокруг себя воздух, но не освещали дальних углов зимовья.
Даже когда они все вошли в него, оно не стало менее пустынным, крики тонули в его пространстве.
— Вот где лесные боги живут,— сказал Жуховец, поразившись темному объему жилища.
— Леш, это не ты строил, когда работал на ЛЭПе? — спросила Вера.
— Нет,— отвечал он, осматриваясь.— Но мы строили такие дома.— Он сразу же занялся печкой, и все другие тоже стояли около нее, всем казалось, что так теплей. Она была громадная, как домна, с расчетом на не ограниченные в тайге дрова.
Два парня из группы Мухина остервенело, как психи, спорили о нерациональности подобных конструкций, и Жуховец только улыбнулся. Почти снисходительно.
Он отличался от всех ребят, как отличался бы, наверное, марсианин. У него было университетское гуманитарное образование, но он работал с геологами и лесорубами, работу менял часто, с авторитетами не считался и постоянно ссорился с начальством. Некоторые боялись и не любили его, никто наперед не знал его мыслей, они были неожиданны и не лишены сомнительных обобщений.
Он тем и привлек Женю, жадную до непонятных людей. Они часто встречались, ходили на каток или просиживали в техотделе, отстукивая в перерыв на машинке разную чепуху.
Он писал: «Женька! Посидеть бы с тобой в хорошем ресторане, а? Мы жрем и пьем по программе: а) коньяк и черная икра, сливочное масло и ломтики черного хлеба, лимоны без сахарной пудры или с ней; б) бульон с пирожком или пельмени; в) телячий антрекот с хорошей травкой, сухое вино; г) пломбир с вишнями, выпивка на усмотрение масс. Я лично уже хочу ликера. Немножко. Бьют литавры. Оркестр играет марш. Такси. Вечерняя Москва. Пятнадцать суток за... Но-но! Оставьте эти штучки, держите трояк. Привет! Кругом огни, огни, столько огней, что ни одному фокуснику их не проглотить. Тысяча и одна ночь. Тысячи ночей в одной ночи!
Целуем московский асфальт — пора в аэропорт. Не плачьте, московские стиляги, она еще вернется, Женька! Она поехала покорять Сибирь. Наш могучий современник!
Арматура, кубатура, опоры и каркасы, она оборачивается, почувствовав чей-то взгляд. На нее, не скрывая восхищения, смотрит молодой монтажник, на поясе — цепь. Копна белокурых волос, сбитая верховым ветром. Его благодарный блуждающий взгляд. Звучит песня: «Нет, с Сибирью мы не расстанемся». Конец...»
Так отстукивал Лешка, который мог придумать что угодно.
Вера, видевшая это и понимающая все гораздо глубже, сказала однажды:
— Смотри, если ты испортишь жизнь человеку... Он и без тебя весь путаный!
— Но что я делаю такого? — спрашивала Женя и надолго замыкалась в себе. Может быть, она и сама чувствовала, что не всегда с Лешей выходит так, как хотелось бы.
В такие времена она старалась убедить себя, что это случайно, что она, умевшая быть с мужчинами почти парнем, не может вызывать других чувств, как только чувство дружбы.
Она говорила Вере:
— Но ко мне нельзя относиться иначе, ты пойми.
Вера сердилась, сдергивала свои старушечьи очки и кричала:
— А он — иначе! И это очень заметно! Очень!
Двум спорящим «психам» из мухинской группы Жуховец сказал:
— Нате-ка поработайте топором. Труд облагораживает человека.
Он был странный человек: с интеллигентом он разговаривал свысока, хотя среди рабочих был интеллигентом. Тогда «психи» стали спорить между собой о трудоемкости процесса рубки дров и высчитывать механическую затрату энергии.
— Кто будет поваром? — спрашивала Вера.
— Поваром? — воскликнул Мухин.— Директором пищеблока, вот как надо называть. Только директором. Кто будет директором пищеблока?
— Фу, глазами дыма наелся!
Рахмаша говорил:
— Машенька, три — семь в мою пользу. Ты семь раз упала на лыжах.
— Я как падаю? — отвечала та.— Плавно, а ты?..
— Мы ей кричим: «Иди сюда!» А она отвечает: «Не могу, я на лыжах».
— А на чем мы будем сидеть?
— Как римляне, будем возлежать вокруг закуски!
— Хочу в Италию... —сказала Женя.
Все это вокруг печки.
Рахмаша говорил:
— Чудес не бывает, а мечтать о них нечего.
— Хочу в Испанию. Хочу фиесту,— сказала, еще Женя.
— Каждый выдумывает и украшает свою жизнь. Как люди новогоднюю елку... Правда? — спрашивала Женя не кого-нибудь в отдельности, всех сразу.
Она пошла от стены к стене, разглядывая иней в углах («Это же снег с начесом!»), замирая от темной глубины зимовья и стараясь понять, как встал дом посреди глухого леса, большой и нескладный.
Кого сохранил он, кого согрел и уберег от стужи и плохих мыслей?
Она приглаживала гладкие бревна, говорила про себя: «Дом, ты чей? Ты хороший, почему же ты один, тебя бросили люди, да?
Тебе было плохо тут, дом, может, тебе было страшно одному в жестокие ночи осени или в сильные грозы?
Но ведь самое страшное можно преодолеть, если внутри тебя двигаются люди, плачут и смеются дети, когда в тебе нуждаются. Что может быть хуже, когда из тебя все уходит, все гаснет и пустеет, а те, кто видит тебя снаружи, даже не подозревают об этом!..»
Так думала она, проходя вдоль стен и что-то тихо нашептывая, вдруг прислушиваясь к странному гудению и потрескиванию бревен, находя пальцами гладкий сучок, похожий на шляпку гвоздя.
Ей все хотелось нащупать пальцами гвоздь или хоть какой-нибудь еле приметный след пребывания тут человека.
Уже в зимовье было шумно и кто-то кричал. Мухинская Машка, всегда довольная жизнью, сейчас твистовала с Рахмашей и хохотала от души.
Доставали из рюкзаков шампанское, перемороженное до мельчайших льдинок; от него будет неметь рот и станет горячо в горле и почти сразу в крови. Они и принесли только шампанское да свечи. Еще каких-то конфет.
По бревенчатым стенам, по потолку двигались огромные тени, хохотала Машка, было странно.
Шампанское разлили в кружки и роздали их, потому что на этом празднике не было стола и никому не казалось, что он необходим.
Крикнули Женьке:
— Палома! Тебя Новый год еще интересует?
Она подошла к ребятам, толпящимся вокруг «Спидолы» на полу. Взяла из рук Жуховца свою кружку и тоже стала слушать.
По радио из Иркутска произносили речь, а ребята разговаривали между собой, громко смеялись, и никто почему-то не заметил, когда там сказали: «С Новым годом, дорогие друзья, с новым счастьем!»
Они стали пить, проливая вино на пол и на «Спидолу», и закричали: «Ура!» Это было искреннее «ура», им было весело. Генка взял гитару и стал настраивать. Он, наверное, так же, как Женя, подумал об этом зимовье, потому что первая песня была как бы для этого дома или почти про него. «Когда солдат устанет, усталость в сердце глянет, и дальше уж идти ему невмочь...» Песня была про человека, которому был нужен ночлег и заботливое тепло. Он стучит в первый дом, где старая хозяйка. Перед человеком длинный путь, и с утра он уйдет, он говорит на прощание: «Спасибо вам, мамаша, за хлеб, за соль за вашу, уже светло, и нам пора идти; вдали осталась хата, бывай, живи богато, хозяйка на пути!»
Женя смотрела на Гену; она вдруг до того начинала чувствовать все происходящее в нем, что даже горло пересыхало от волнения. И он тогда тоже начинал осязать их странную связь, он среди песни смотрел на нее, подымая свои белые брови, прислушиваясь к ее мыслям.