В жизни Жени Голубевой был период, когда она возненавидела длинные разговоры. Книги ей казались неправомерно растянутыми и оттого неискренними, газет она не могла видеть, собрания и лекции она еле терпела.
В ней бродили мысли, неясные ей самой, она стала много думать о смерти.
— Зачем мы живем? — спрашивала она Веру, забросив учебники в дальний угол. Она сутками не вставала с дивана.— Зачем живет человек, Верка, знаешь?
— Конечно, для людей,— отвечала та, копаясь в своих конспектах.
Вера не любила абстрактных разговоров, она всегда что-нибудь делала.
— Слышала, — говорила Женя, зарываясь головой в подушку, а ноги поднимая на спинку. Это была ее детская привычка.— Биология, продление рода и так далее. Неужели мы живем для того, чтобы рожать?
— Родились, вот и живем.
— Кошка тоже родилась. И живет потому, что родилась. А человек?
— А дети — это счастье, — выговаривала Вера.
У нее были тогда Генка Мухин, любовь и все прочее, она была погружена в свои чувства, и этого ей хватало.
— Успокоилась,— сердилась Женя.— Так мало надо человеку, чтобы он вообще перестал думать. Поставь ему диван, дай мужа, приходящего с работы, и рядом коляску.
— А чего тебе не хватает? — спросила Вера, законно рассматривая Женькины причуды как очередной приступ хандры.— Этак можно остаться и без диплома.
— Чего? — говорила Женя.— Чего? Я не знаю, для чего я живу! Верка, я не тогда родилась, и я всю жизнь буду мучиться. Я умру, понимаешь?
— Я тебе скажу после диплома,— пообещала Вера,— для чего ты живешь.
— Если бы! Я бы пять дипломов защитила!
Она похудела до того, что на курсе кто-то воскликнул: «Мумия!»
На собрании она однажды встала и сказала:
— Люди нерационально тратят свое время. Вы послушайте, сколько мы говорим! Нам же думать некогда, так мы торопимся все сказать... А люди не знают даже, для чего они живут.
— Какие это люди? — спросил преподаватель.
— Я — люди,— сказала Женя с отчаянием.
— Разве мы не для будущего живем? — спросил преподаватель и улыбнулся ее наивности.
Она вздохнула и сказала:
— Там-то будут все понимать. Они найдут новые средства для передачи мыслей, и у них останется время думать о смысле жизни. Тогда будет, наверное, так: посмотрел на человека — и видишь его мысли, их суть, так сказать...
Тогда все в аудитории засмеялись и кто-то сострил:
— А если у меня пакость на уме?
— Она у тебя и на языке,— сказала Женя, страдая: она просто не могла шутить.
«У человека должны быть чистые мысли, чтобы уметь так общаться друг с другом»,— думала она. Она где-то читала про Сократа. Однажды он сказал самому молчаливому из своих учеников: «Если ты молчал оттого, что тебе нечего сказать, ты умный человек. Но если тебе было что сказать, а ты молчал, ты дурак».
Севка Рахмаша подошел к ней после собрания и сказал, что она неосмотрительно выставляет напоказ свои чувства.
— Иногда нужно промолчать, если даже у тебя есть мысли.
— Так то в древности, а не сейчас,— сказала она ему.
А потом к ней подошел Генка Мухин и шагал с ней до самого дома, даже Верка возревновала.
Но он ничего особенного не сказал, это была его привычка: если он чувствовал, что другу плохо, он просто шел рядом.
Около ее подъезда он сказал, морща лоб:
— Вот что, Палома. Знаешь, я никогда в жизни не солгу.
Она тогда вздохнула и подумала: «Генка, спасибо, ты меня понял, ты всегда меня понимал».
Отношения с Мухиным вообще складывались так: они много разговаривали в детстве, меньше в юности, а теперь в Ярске они вообще не откровенничали ни разу.
Он возглавлял свою знаменитую мухинскую группу. О его эстакаде писали газеты, приезжие корреспонденты по личному распоряжению Шварца направлялись к нему. Он всем умел нравиться своей скромной улыбкой, неизменным юмором по отношению к себе, своим щедрым умением жить талантливо.
Многие газетные и журнальные очерки начинались с портрета Мухина, который как бы символизировал молодежную стройку.
Женя со стороны следила за этим ослепительным восхождением, которого, она понимала, он заслуживал, потому что он был лучше их всех.
Она только беспокоилась, не мешает ли ему реклама, не повредит ли она делу, ведь он, такой способный, стал часто теперь разбрасываться по мелочам.
И сегодня, в эту новогоднюю ночь, она думала о нем без предубеждения, ей очень бы хотелось знать, о чем сейчас думает он.
И он чувствовал ее тревогу (они уже пели другую песню: «Быстро, быстро донельзя дни бегут, как часы»), ясно отвечал ей взглядом: «Я рад, что мы понимаем друг друга, и я такой же, и ничего не изменилось и не может измениться. Да, я могу понять, что тебя беспокоит, но ведь это естественно, что мы выросли, одни больше, другие меньше, и плоды наших рук стали видней по всей стране. Да, я понимаю свою славу, мне, честное слово, повезло, но ведь это не вредит делу, а это самое главное. А других причин пока нет для беспокойства, ведь правда?»
И она отвечала: «Правда», — она всегда поддерживала его, потому что до сих пор он был всегда прав. Уже кричали песню:
Ах, если б знала мать моя,
что гидротехник буду я,
тогда б она, она меня
на белый свет не родила!
С этими словами они выскочили все на улицу наряжать елку, стоящую перед зимовьем.
Женя про себя фантазировала, что все ярские собаки (как она про них говорила — «с кожаными носами и мехом наружу») придут сюда справлять свой собачий Новый год... Ребята меж тем взялись за руки и стали водить хоровод, запев: «В лесу родилась елочка...» Два «психа» из мухинской группы спорили о химическом составе древесины и ее варварском истреблении.
На третьем или четвертом куплете все сбились — одни стали петь: «Плутишка зайка серенький...», другие: «Чу, снег по лесу частому...»
Все смешалось, кто-то полетел в сугроб. Генка вдохновенно просил:
— А теперь, детки, хором, все вместе позовем дедушку Мороза! Славный дедушка Мороз, он подарки нам принес. Три-четыре!
Все закричали вразнобой, но со старанием, и крики их отразила тайга.
Женя смотрела на Генку и так верила его умению все понимать и всего добиваться, что она не удивилась бы и Деду Морозу, которого звал Генка, и каким-нибудь другим чудесам.
Жаль, что не видит Виктор, как здесь хорошо. Она вспомнила вдруг про записку, которую он дал ей.
Она побежала в зимовье, при свечке развернула и прочитала: «Голубка, желаю тебе счастья. В.».
Она перечитала эти слова несколько раз, не понимая, что в них такого, почему неожиданно они сокрушили и потрясли ее. Может быть, она ждала их, боялась — и вот они появились.
Она была одна в зимовье, среди колеблющихся свечей, как молящаяся в старинном деревянном храме.
Она подумала, что в Ярске сейчас все по-другому и Виктору, может быть, даже плохо, если она не поможет.
И она произнесла, стараясь со всей силой представить его лицо и глаза:
— Пусть тебе приснятся синее-синее небо, зеленый-зеленый луг, красные-красные цветы. Пусть!
Это можно было сравнить с молитвой или заклинанием.
Только она молилась о любви.
Влетели с холода ребята, отряхивая снег и приплясывая. Генка Мухин с ходу закричал, трогая «Спидолу»:
— Землю поймали!
Рахмаша разливал шампанское, протянул Жене полную кружку и чокнулся с ней бутылкой:
— За тебя!
Наверное, Севка относился к ней лучше, чем она к нему. Она выпила всю кружку, сразу оглохла, где-то в ее сознании возник Севка Рахманин, который вел ее танцевать, а она говорила будто: «Севка, мы же с детства враги. Почему мы с тобой танцуем? Ты стал другим или... я стал, нет, стала...»
В школе Рахмаша участвовал в шахматных турнирах, и в ходу был будто бы пущенный им афоризм: «Выиграл пешечку, подумал, записал. Отложил партию. Потом выиграл другую пешечку, фигурку...» Таков он был действительно — он мог по пешечке всего добиться. Пешечку, коня, ладью... Женя думает, что раньше, в школе, даже в институте, Рахмаша суетился, он старался, чтобы о нем хорошо думали. Теперь он не старается. Так ей кажется, и мысли ее ясны, но слова путаются.
— Ты уже не такой,— говорит она.— А может, ты всегда был не такой и я все придумала, но я тебя, Севка, всегда буду не любить. В твоей жизни, в будущей жизни есть что-то противное.
Вдруг она танцует с Жуховцом и слышит его слова:
— Хочешь, вместо новогодней сказки про бедного рождественского мальчика я расскажу тебе про себя?
— Лешка,— говорит она,— конечно, расскажи.
— Нет,— говорит он, сжимая ее плечи сильно и нежно.— Хочешь, я буду тебе всю жизнь рассказывать о своей жизни?
Она начала сразу трезветь, понимая, что он говорит и как это все для нее плохо.
— Лешка,— сказала она, поднимаясь на носки и еще закидывая голову, чтобы видеть его лицо,— все неверно создано в этом мире, я не могу быть мужчиной, я подарила бы тебе такую сильную дружбу... Но если бы я была мужчиной, я оставалась бы мужественной и гордой, честное слово! Я бы на всех женщин плевала, понимаешь, Лешка, на всех!
Она оглянулась и крикнула:
— Хочу к медведям!
Никто не поспешил за ней, потому что в новогоднюю ночь у каждого могли возникнуть самые фантастические желания и ничего в этом странного не было.
Она задохнулась от морозного воздуха, встала и замерла на месте. Откуда-то появилась Вера, накидывая на нее меховую куртку и говоря:
— Ну что ты, Женька, ты же никогда так не пила. Тебе плохо, да?
— Я хочу уйти,— сказала она.— Я все понимаю, я очень самостоятельный человек.— Она шагнула, пошла по снегу и упала, увязнув в нем.
Вера помогла ей встать.
— Верка, милая моя Верка, я никогда не говорила тебе так. И после не скажу. Я не знаю, чего я хочу. Наверное, я хочу любить. Хочу. «Любви, одной любви, как нищий подаянья, как странник на пути, застигнутый грозой». Помнишь?
Вера покачала головой.