— «У крова чуждого молящий состраданья, так я молю любви с тревогой и тоской». Надсон. А Виктор мне пишет: «Голубка, желаю тебе счастья». Честное слово, я ничего не знаю, но он такие слова написал.
Вера вытирала платком неподвижное, совсем онемевшее лицо Жени, ничего не говоря ей.
— ...Леша сейчас танцует, взял за плечи крепко-крепко и говорит мне что-то... А я письмо в кармане сжимаю и думаю: «Голубка, желаю тебе счастья». Верка, что это? Не молчи ты.
Вера вывела ее из снега на крыльцо и отошла от подруги, будто опасаясь ее.
— Не знаю,— сказала она жестко.— У меня так было, и мне казалось, что я все понимаю. В институте. Потом он уехал сюда. Ты помнишь, чем это кончилось? А теперь я праздную с ним Новый год, с ним, с Лешкой и делаю вид, что все забыла. Я и забыла, и плевала я на них. На всех! Говорящих теплые слова!.. — Помолчав, Вера сказала: — Пойдем, я замерзла.
В зимовье пели песни. Все сгрудились вокруг Генки с его гитарой, тот взглянул на Веру, на Женю быстро, почти мельком. Но очень внимательно.
Песни на этот раз вдруг запели из времен Отечественной войны, вспоминая разные, любимые всеми. Они были человечны, полные живой боли, тревоги и теплоты.
Почему-то началось сразу с этой: «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой...». Так тихо-тихо, совсем издалека ее начали, там было и про елку и про девчонок, которые ждут конца войны, любви... Пламя свечей колебалось, потрескивало. Жене стало совсем легко от медленных слез, она прижалась к Вериной горячей щеке.
Так вдвоем они и сидели.
К пяти пришел Юрочка Николаевич, заиндевевший, лесной весь, и это прибавило настроения и шума.
В пять встретили Новый год по-московски и вышли на лыжах обратно; по дороге им попалась попутная машина, на которой они приехали в Ярск.
Дорогой ребята шутили и смеялись, вспоминая, как Женя собиралась идти к медведям. Два «психа» из мухинской группы не переставали спорить. Женя молчала. Она думала о том, как она придет в общежитие. Как увидит Виктора.
Чем больше она думала об этом, тем невозможнее казалась ей такая встреча. Ей нужно зайти в комнату и взглянуть на него, он тоже будет ждать этого мгновения. Она предстанет перед ним совсем растерянной, беззащитной, она это понимала.
Ей вдруг захотелось тут же уйти в тайгу.
— Эй вы, кляузники, я иду в лес «орать»! — крикнула она, входя в общежитие. — Кто пойдет со мной?
Она насиловала себя, надрывалась, и слова ее прозвучали, наверное, фальшиво. Может быть, только за общим возбуждением это не бросилось всем в глаза.
— Юрочка Николаевич! — крикнула она. — Ты пойдешь со мной в лес?
Она ненавидела себя, потому что понимала, что Юрочка Николаевич никогда никого не бросит в таком положении.
Они тогда долго шли по лесу на лыжах, и Юрочка Николаевич хотел повернуть обратно, а она говорила «дальше».
Она твердила все время:
— Дальше. Дальше.
Он пытался уговорить ее, она крикнула:
— Я хочу дальше!
Ей было стыдно и плохо. Тогда он сказал:
— Ну и ступай. Одна.
Даже не оглянувшись, она пошла одна, как будто можно было уйти от себя. Она не видела снега и деревьев, не знала, куда может прийти. У нее сломалась вдруг лыжа, она села на поваленное дерево и сидела так, наверное, долго, потому что появился опять Юрочка Николаевич и помог ей встать.
На лице ее были от слез белые линии.
Теперь они плутали, Женя хромала, и Юрочка Николаевич поддерживал ее.
Они кружили, не зная, куда идти, нашли на кустах красную смородину и прямо губами срывали, сосали; она была сладкая.
Потом они видели олений рог, крепкий и тяжелый, точно литой из железа. На нем было целых семь веточек, семь лет растил олень рога, они забросили его в снег. Не было сил нести.
Где-то рядом (как показалось им) заорал репродуктор. Через час они вышли к окраине Ярска.
Глава четвертая
Их семейный альбом выглядел странно. Отец и мать Жени сфотографированы на фоне горы. Внизу написано: «Обнаженная тектоническая трещина в граните ниже Чертова моста, на правом берегу реки Терек». Потом они уже сняты втроем. Голубевы и маленькая Женя. Подписано так: «Река Урал, обнажение 115/470, ложная сланцевитость ниже Петровской балки».
А на другой фотографии ее отец снят среди группы небритых рабочих. В это время Женя пошла учиться, и мать жила с ней в Москве. На карточке Голубев был в овчинном тулупе, рукав в рукав засунул. Надпись же под фотографией такова: «Столбчатая отдельность диабаза, левый берег реки Ангары в районе Ярска».
Женя смотрела на эту фотографию чаще, чем на другие. Ей хотелось узнать все в подробностях о жизни своего отца. Он тридцать лет посвятил рекам, таскал за собою мать. Она работала геологом в его партиях. Он не умел думать о себе и об удобствах. На этой фотографии ее волновало все. Бородатые рабочие рядом с отцом, и эта «столбчатая отдельность диабаза», и избушка с черной стеной, за которой виднелось снежное поле реки. У отца были прищуренные глаза и жесткая подмороженная кожа на лице. Так представляла Женька. Она думала о своем отце и хотела понять, как он живет.
— Мам,— говорила она.— Когда отец приедет?
— Когда-нибудь,— отвечала мать.— Ему вон предлагали командировку в Москву на конференцию. А он говорит: «Чего я потащусь, у меня план по бурению заваливается». План у него, а мог бы бесплатно прокатиться да футбол по телевизору посмотреть. Я уж не говорю про семью, сто лет не были вместе.
Разговор всегда заходил об одном и том же. Порознь жить — это не семья, и Женю оставить не на кого. А он, отец, пишет: «Приезжай, и холодно одному и одиноко. Женька не маленькая, обойдется без нянек».
— Конечно, мам,— говорила Женя. Она думала об отце в овчинном тулупе, об избушке с черной стеной.— Поезжай, я же все умею сама. Я уже с войны самостоятельная, помнишь, я одна щавель ходила собирать?
Конец войны застал их на Урале. Отец исследовал здешние реки для строительства крупной ТЭЦ. Та самая ложная сланцевитость ниже Петровской балки. Было голодно, и Женя ходила в поле собирать щавель. Однажды за ней погналась коза. Еще она запомнила, что мать делала из картофельных очисток лепешки, которые они звали «тошнотики». Когда они в сорок шестом году вернулись в Москву и поселились на станции Правда, Жене было шесть лет. Москвы она не помнила, и все ей тут было ново. В витрине магазина она увидела впервые пирожные и закричала на всю улицу: «Мама! Тортики! Тортики!»
Однажды у них во дворе появилась Вера, их семья только что вернулась из эвакуации. Она стояла тоненькая, в очках, у нее были новые санки. Женя отобрала у нее санки и стала кататься. Вера заорала, выскочила ее мать, а также мать Жени. Обе матери удивились, увидев друг друга, стали вспоминать о чем-то из своей жизни и совсем забыли про детей.
У Жени было две куклы: Катька и Булька. Катька была тряпочная, вместо волос у нее торчали шерстяные нитки. Женя больше любила Бульку, у которой были собачьи круглые уши. Булька была наполовину собакой. Однажды Генка Мухин сказал:
— Ты умеешь жертвовать?
Он жил у них во дворе и всегда что-нибудь придумывал. Так уж он был устроен, что жить без этого не мог. То он собирал марки, то мастерил радиолу или передатчик. Теперь Генка учился жертвовать.
— Ген, а как жертвуют?
Женя была первоклашкой и не знала, как жертвуют.
Наверное, это проходили во втором или третьем классе.
Генка учился в третьем, он сказал:
— Люди жертвуют для того, чтобы другим было лучше. Нам тоже нужно учиться.
— Я попробую,— сказала Женя.
— Нужно что-нибудь зарыть в землю,— сказал Генка задумчиво.— То, что тебе больше всего нравится.
Жене нравилась Булька. Она спросила:
— Ген, а нельзя, пока мы учимся, зарыть что-нибудь другое? Ну, хотя бы куклу Катьку?
— Нельзя,— сказал Генка.
Женя подумала и вздохнула.
— Ладно. Давай зароем Бульку.
— Правильно. Молодец,— похвалил сдержанно Генка, и они решили встретиться на другой день. Ночью Женя взяла Бульку к себе в постель и тихонько над ней поплакала. Она объяснила Бульке про жертву и всякое такое. И уснула. Наутро Генка склеил из картона сундучок, и в него положили Бульку. Туда же они положили записку, где перечисляли качества дорогой их подружки Бульки, а сундучок закопали у старого пня за огородом.
Много раз Женя ходила мимо того места в школу. В четвертый, в пятый, седьмой классы... Она хорошо помнила, где лежит Булька. На этом месте родители Рахмаши впоследствии построили дачу.
Злейшим врагом Жени был Севка Рахманин, курчавый и сытый. Он был первый ученик класса. Когда они встречались, начиналась драка. Рахмаша учился с Генкой Мухиным, на два класса старше ее. Однажды они бились смертным боем на школьном дворе, а ребята кругом кричали:
— Дай ему по затылку, чтобы он уши проглотил!
— Перетасуй веснушки.
— Пусти ей красный паровоз...
Таких словечек ребята знали много: «Как свисну по организму!», «А я тебе как дам по мордам, так и выскочит мадам!», «А я тебя по стенкам как размажу!»
— Как свисну по организму,— говорил Рахмаша и все метил ей кулаком в грудь. Он хотел, чтобы она заплакала. Наверное, он знал, что в грудь — это очень больно.
— Как дам по мордам...
А она все не плакала, и это бесило Рахмашу.
Как раз тогда Женя с Веркой придумали для Рахмаши вечную казнь. На тропинке, где они ходили в школу, они увидели корявое дерево и стали на него плевать. Они говорили: «Гы Тьфу! Бог Рах!» Так два раза в день они проходили мимо дерева и плевали на него. «Гы! Тьфу! Бог Рах!» Теперь они знали, что злой бог Рахмаши получил по заслугам и запомнит на всю жизнь. Вскоре и другие из школы, проходя мимо дерева, плевали и приговаривали: «Гы! Тьфу! Бог Рах!» Не плевались, пожалуй, только во время экзаменов. Все боялись, что злой Бог Рах будет мстить, и обегали это дерево стороной.
Через много лет Женя и Вера попали в этот лесок. Они учились уже в институте. Верка собиралась выходить замуж за Генку Мухина и ждала от него писем из Ярска, и сама думала ехать работать туда, а Женя вместе с ней. Об этом они, кажется, и разговаривали. Вдруг Вера остановилась, подпрыгнула на одной ноге и закричала: