— Ладно, спите, женатики. Пусть вам приснится отдельная квартира.
После первого курса Женя практиковалась на Иркутской ГЭС. Работала в женской бригаде, которая делала насечки на бетоне. Им с Веркой дали по молотку, заостренному с двух концов, и сказали: «Насекайте».
Сначала показалось игрой стучать молотком по бетону. Но потом руки устали, на коже водяные пузыри вздулись. Едва дотянули до перерыва.
Вера сказала:
— Нам не обязательно работать физически. Это бессмысленно. Такая работа нам ничего не дает.
Женя думала так же. Но промолчала. Потом они работали до вечера. И еще на следующий день. И устали уже меньше.
Бригадирша потом сказала:
— Ничего. Научитесь строить.
Это она их так похвалила. А уже в конце практики созналась:
— Думала, что сбежите. Работа не из легких. Только анжинерши должны все знать через свои руки. А я думала: «Сбегут, значит со слабинкой. Всю жизнь им будет трудно».
Однажды на Женю напал бандит. На стройке работало несколько бывших уголовников. Наверное, это был один из них. Он подкараулил Женю далеко от участка, среди гальки, куда она однажды ушла. Бандит встал перед ней, и она не запомнила от страха, какой он был. Ей показалось, что он был громадный, как человекоподобная обезьяна. В руках у него был нож или ножовочное полотно. Она и ножа не видела, только почувствовала.
— А ну повернись,— сказал он.
Женя, кажется, удивилась: «Нож против живота, но пусть лучше так». Она и не раздумывала, это было, в ней как бы помимо нее. И все она видела как во сне: шуршание гальки, длинная фигура, вставшая над ней, странно сказанные слова и все, что она потом сделала.
Она резко толкнула человека в грудь. Толчок был не сильный, но неожиданный, и он упал, ударившись головой о камни. Он еще лежал, когда она перескочила через него и побежала к участку. Она и не подумала, что он мог бы схватить ее за ноги. У нее были резиновые сапоги сорок первого и сорок второго размера, оба на одну ногу. Она не помнила, наверное, она сильно закричала. За минуту влетела на гору, которую прежде едва осиливала за десять минут. Навстречу ей бежали двое ребят, мастер и с ним кто-то еще. Она села на гальку и заплакала. У нее был расстегнут комбинезон, она пыталась его застегнуть, а ее трясло, тошнило.
Всю ночь она просидела в прорабке, одну ее не отпустили домой. Утром она шла по поселку, у магазина стояла большая очередь. Среди рабочих она увидела Веру. Держит миску, а сама плачет.
Женя сказала:
— Верк, да я ведь живая. Ведь ничего же не случилось. Вот чудачка.
Верка улыбается, а слезы у нее текут, и все очки запотели.
Потом ребята и Вера с Мухиным уезжали домой. «А в штабном вагоне с нами едет врач, с ним товарищ Мухин и еще трубач,— штаб наш комсомольский то весел, то сердит, все они начальство, каждый знаменит...»
Так пелось в сочиненной ими песне. А Женя колебалась, возвращаться ли в Москву или поехать к отцу в Ярск.
Решила ехать к отцу. Сперва на поезде, потом на пароходе. Было уже холодно, на берегах выпал снег. Женя была в одном костюмчике, так она приехала в Иркутск. Вместе с ней оказалась еще попутчица, девушка, которая ехала к Елинсону. Жене тоже было нужно к нему. Отец в письмах писал всегда: «Ищи не меня, а Елинсона. Я могу быть на полевых работах, а он всегда на месте».
— Он живет в палатке,— сказала девушка.
— Да нет. Кажется, в щитовом домике,— говорила Женя.
— У него ребенок родился. Он мой дядя.
Ночью сели они на попутку и в палаточном городке высадились. Нашли домик Елинсона, долго стучались. В окне зажегся свет, кто-то выглянул и спросил:
— Кого вам?
Женя сразу его узнала, она видела его в Москве.
— Он?
Девушка сказала:
— Нет, это не он.— И пошла прочь.
— Здравствуйте! Я сейчас приду,— крикнула Женя Елинсону и побежала за девушкой.
— Он плотник,— объясняла та.— Он мне фотографию прислал: стоит около своей палатки, а на ней номер написан. Не помню какой. Кажется, тридцать восемь.
Так вдвоем они бродили по грязи, обе были в летних туфельках. В одной палатке мужчины им так обрадовались, ни за что не хотели отпускать.
— Целый угол выделим, только оставайтесь. Мы же не обидим, мы женских голосов давно не слыхали.
Наконец нашли кого-то, кто знал плотника Елинсона. Повели их снова по грязи, они уже и дороги не выбирали, все равно по уши выгваздались. Постучались. Вышли люди, спички жгут.
— Он? — спросила Женя.
— Да, он! — сказала девушка. Пока ее обнимали, Женя ушла.
Женин Елинсон сидел в майке и почесывал волосатую грудь. Он смотрел, как Женя умывается, говорил:
— А мы с мамочкой смотрим, будто дочь Голубевых. Откуда, думаем. Разве она не в Москве?
— Я была на практике,— сказала Женя. Теперь она сняла грязные туфли и носки. Сидела отдыхала.
— Василий Иваныч-то в Москве как раз,— сказал Елинсон.— Вот какая история.
— Я ничего не знала,— сказала Женя.
— Отчет поехал сдавать. К осени ждут комиссию, а потом будет постановление правительства о строительстве Ярской ГЭС.
Елинсон стал рассказывать, как нелегко тут жить. Подчас хлеб для рабочих приходилось добывать по соседним деревням. Местное же население — народ замкнутый, «бурундуки», как прозвали их. Надо бы сюда побольше студентов, молодежи, чтобы песни пели, а то и песен-то не услышишь.
— Им небось и в Москве неплохо поется,— сказала жена Елинсона.
Женя сушила ноги. Она сказала:
— Не знаю.
— А отец твой шесть лет тут, вот на этом месте шишки себе набивал,— как бы в поучение, громко выговаривал Елинсон.— Он, помнишь, мамочка, как затоскует по семье, по вас то есть, все песню пел: «Далеко, далеко, где кочуют туманы». Так поет, что мы чуть не плачем. Нам через стенку хорошо слышно. А всего мы с Василь Ванычем двадцать четыре годика вместе, потому что Елинсон, как бузина, везде приживается. Вот говорят же, нет ничего более постоянного у строителя, чем временное жилье. Голубев скажет: «Рувим Моисеич, нужны щитовые домики». Будут домики! Потому что Елинсона не знают в Сибири только две собаки: которая подохла и которая не родилась.
Утром Елинсон показывал Жене створ будущей Ярской ГЭС. Он добыл катер, который провез их далеко по течению, до того места, где предполагался город Ярск.
День с утра был серый, безликий, но к обеду разошелся. Выглянуло солнышко. Открылись дальние горы со смешанным лесом, по горам ходили тени облаков.
Женя стояла у борта и смотрела на берега.
— Твой отец отчаянный человек,— кричал ей в ухо Елинсон.— Тут через порог прошло не больше десятка судов... Вишь, надписи на скале. Проскочат и масляной краской пишут, такой и сякой проскочил и голова цела. А вот те остальные девяносто метров скалы можно бы исписать именами тех, кто голову свернул на пороге. А твой отец стал высмеивать одного капитана. Мол, проходили же люди, ничего, а нынче обмельчали, боятся. А капитан-то ему и говорит: «Чего ж, пойдем. Только вместе, чтобы всего, значит, поровну было».
Женя смотрела на воду. Теперь под солнцем она стала зеленой. Вода скручивалась в жгуты, с шумом ударялась в борт и шипела.
— ...А твой отец и отвечает: «Почему не поехать? Очень интересно покататься». Мамочка! Он любил пошутить, он так и сказал «покататься»...
— Пошли? — спросила Женя.
Елинсон кивнул.
— А нам через порог попробовать нельзя? — спросила она.
Елинсон замигал большими красными веками. Заглянул ей в лицо.
— Так не шутят,— сказал он ей.
— Я не шучу,— сказала Женя.— А почему нельзя? Ведь другие же проходили?
— Мамочка! — воскликнул, покачивая головой, Елинсон.— Вам нельзя рассказывать сказки. Вам сразу хочется их повторить.
— Но ведь люди-то проходили,— повторила Женя.— И надписи на скале...
Елинсон качал головой.
— Я несу за этот пароход полную материальную ответственность. Нет, нет!
Женя оставила Елинсона и поднялась к рулевому. Это был молоденький румяный парнишка. Все звали его Юрочка Николаевич.
Женя сказала:
— Юрочка Николаевич, давайте спустимся через порог, здесь ведь глубоко.
Рулевой правил и даже не собирался отвечать.
— Вы боитесь? Вы трусите? — спросила Женя.— Все вы сухопутные зайцы, я так и думала.
Юрочка Николаевич сплюнул и отвернулся. Катер направлялся к берегу. Женя снова подошла к борту. Она смотрела на скалы в мелких сосенках, растущих из камня, на ангарские сизые дали с тонким дрожащим воздухом, с дымком костра, который виделся за десяток километров. Женя подумала, что она переживает, наверное, то же самое, что и ее отец, когда он сюда приехал. Она увидела эти места и словно заглянула отцу в душу. Ведь дома так трудно все представить. Приедет небритый, помятый какой-то. В рюкзаке грязное белье. Чемоданов у него не было, он признавал только рюкзаки. И начинается: такая-то порода, трещиновитость, галька, песчаник, диабаз... А в министерстве затруднения. А коронок для бурения нет. А специалистов мало...
— И снова поедешь? — спросит мать.
— А как же. Кто же работать-то будет?
И ест ветчину и корейку. Как отец приезжает, так в доме много закуски появляется.
— Отчего камбала плоская? — спросит он, повернувшись к дочери.— У вас там по биологии не проходили?
Это значит новый анекдот привез. А он ест ветчину и говорит:
— А оттого, что на нее вся Сибирь навалилась!
Мать скажет:
— А что, кроме тебя, уж и поехать некому?
— Другие пускай сами о себе думают,— отвечал отец.— А я член партии, мое место там.
— Какой незаменимый,— скажет, усмехаясь, мать. Но говорит-то она серьезно, потому что ей с осени опять решать надо, ехать ли за отцом в экспедицию или оставаться дома. Всю жизнь она разрывалась между мужем и домом.
В поезде на Москву Жене попался толстенький, гладко выбритый попутчик. У его чемодана не работали замки, а на Женином чемодане давно были сломаны замки, и она обвязала его веревкой. Женя помогла толстенькому обвязать чемодан. Но тут он стал ее называть крошкой и все пытался ухватить за коленку. От страха она забилась на самую верхнюю полку и боялась вылезать оттуда.