Партком и начальство защищали Мухина. Ребята из его группы были взбудоражены, они носились по коридору с кальками и чертежами. Поговаривали, что их будут разгонять.
Однажды Женя пришла пораньше и заглянула к ним в комнату. Генка спал на чертежном столе, какой-то весь постаревший, беззащитный. Женя смотрела на него, и у нее заболело сердце. Впервые она заметила, какая у Генки тонкая шея. Ей захотелось тихо погладить его, как погладила бы мать.
Она только так подумала, а потом вышла и тихо прикрыла дверь.
В ее отделе работали женщины. Они ярко красились и независимо от возраста называли друг друга «девочки» и по именам: Тася, Тоня, Клава.
У Таси муж был какой-то начальник. Когда он звонил по телефону, она говорила: «Мой Сейф звонит». Она звала мужа Сейфом.
Еще здесь процветало слово «телепаться». «Перестань телепаться». «У меня туфли телепаются». «И вижу я, девочки, что-то мой жених телепается».
Женщины носили красные кофты, не застегивающиеся из-за животов на нижнюю пуговицу. Каждый раз они осматривали Женю с головы до ног. Ее платье, прическу, чулки, даже цвет глаз. Все подвергалось обсуждению, и этому не было конца.
— А в апреле нужно сдавать квартальный отчет,— рассказывает Тася.— Это такая, девочки, чертовщина, над которой нам бы сидеть до следующего квартала, если бы не Жанна. А тут, как назло, закрыли детсад на карантин, и Жанна перестала ходить на работу. С утра у всех первый вопрос: сняли ли карантин в детском саду? И вдруг узнаем, что его продлили еще на две недели. Наш Ник Ник (начальник отдела) поймал в коридоре Зою-курьершу и говорит: «Узнай, где живет Жанна, поезжай и сиди с ребенком. Своего имеешь? Нет? Все равно, научишься. Это партийное поручение, сорвешь — выговор получишь». Звонит муж Жанны домой и спрашивает: «Кто у телефона?» — «Это я, Зоя. У меня партийное поручение». — «Какая Зоя? — спрашивает он.— Что вы делаете в моем доме?» Смеху было...
— Хочу на порог,— сказала Женя Юрочке Николаевичу.— Ты же обещал?
Они заплыли на байдарке на широкий остров на Ангаре. Посреди острова стоял огромный деревянный крест в два человеческих роста — память об отчаянных людях, которые разбились на пороге. Крест почернел от дождей и был изъеден короедом.
Женя спросила:
— Они, эти отчаянные головы, здесь лежат или крест остался как символ? Как память?
Юрочка Николаевич смотрел на воду. Было похоже, что он не собирался отвечать Жене. Думал о чем-то своем. Пищали над головой стрижи, над дальними синими берегами стоял дым, там готовили ложе под будущее водохранилище.
Отсюда был виден котлован, где работали Жуховец, Рахмаша и сам Юрочка Николаевич. Все, кроме нее, Жени.
— Мы поплывем через порог или не поплывем? — с каким-то отчаянием сказала она.
— Поплывем,— ответил Юрочка Николаевич.— С субботы заберемся повыше, на пристани баржа должна быть. Ночью отвяжем ее и поплывем.
Она вздохнула и подумала: «Все равно я сделаю то, что хочу. Юрочка Николаевич потому и спокоен, что он работает «там». Когда делаешь самое главное дело, можно быть спокойным».
Через месяц, что ли, после отъезда комиссии к Мухину из Москвы, из центральной газеты, приехал корреспондент. Он влетел по ошибке в техотдел, запыхавшийся, и спросил: «Где?»
Все поняли, что ему нужен Гена Мухин, и показали их группу. Несколько дней корреспондент ходил за Генкой, записывал всю его жизнь, ну и, конечно же, все Генкины остроты. Потом он повел Мухина в соседний лесок за гостиницей и там снимал Генку со спины, будто он, Геннадий Петрович Мухин, уходит в тайгу, мечтая о том времени, когда здесь встанет мухинская эстакада. Так потом и назывался очерк. В нем было все — и про край нетронутых кедров, хотя кедров вблизи Ярска никогда не было. Да и сама эстакада должна была строиться не в этом лесочке и ни в какой не в тайге, а там, где основные сооружения, где три года до Мухина шла обыкновенная строительная работа. В общем не все было точно, но очерк и фотография понравились, все радовались за Мухина.
Женя при встрече тоже поздравила его. Она сказала:
— Тебе, как всегда, повезло. Везунчик ты, Генка.
Генка захохотал. Ему было приятно, что Женя ему так сказала. Они понимали друг друга. Это было молчаливое понимание. Шестое чувство, что ли, и они оба знали о нем. Хотя никогда они об этом не говорили.
Теперь Женя думала: «Ну вот, Генка, ты своего достиг, ты шел к своей цели, и ты добился своего. Не только я, но и другие все знали, что ты достоин признания, потому что твой талант виден на расстоянии. Дело не в славе, слава — это тьфу. Я говорю о признании твоей работы. Ведь для каждого из нас главное — знать, что труд твой признан, необходим, что ты сможешь увидеть реальные результаты своего труда».
Женя была счастлива за Генку, ее тревожило и угнетало другое. И Генка понимал сейчас все, что творилось в ней. Он стоял рядом, молча, взяв ее за рукав.
Неожиданно он спросил:
— Тебе, Палома, известно, как римские императоры праздновали победы?
— Они раздавали народу хлеб и мясо,— сказала Женя, чувствуя, что Генка рядом и что он никуда сейчас не уйдет, а будет стоять здесь столько, сколько захочет она.
— Они веселились,— говорил Генка, все трогая ее рукав.— Самый лучший император был Гай Юлий Цезарь, мы с ним родились даже в один день: 12 июля. И вот что я думаю...
Женя молчала.
— Не махнуть ли нам через порог? А?
Они собрались втроем: Генка, Юрочка Николаевич и Женя. С вечера на попутке они доехали до пристани, но никакой баржи не нашли. На приколе стоял какой-то жиденький плот, на нем-то и решили идти к порогам. У них были топор и буханка хлеба.
Плотик троих выдержал, они оттолкнулись и поплыли, отдавшись воле Ангары. Дядька на берегу предупредил, чтобы брали правей, к середине: ниже по течению лесосплав, и можно угодить в затон. Он все интересовался будущим морем, спрашивал, затопит их деревню или не затопит. Глядя на плотик, он качал головой, произнося:
— Никто тут не плавал на таком, неосмысленно это, так и потонуть недолго.
Ребята посмеялись и помахали ему рукой.
Стояла пора коротких ночей. Дни, как всегда в это время в континентальной Сибири, отличались теплотой и прозрачностью, закаты разверзались в полнеба, они поражали приезжих яркостью тонов, неповторимыми сочетаниями красок. Ночи были теплые, сухие.
На берегу ночь наступила раньше, река светилась, как зеркало в темной комнате, будто сама собой.
В самом начале они чуть не попали под баржу. Баржа надвинулась на них черной громадой, Мухин зажег на палке бересту и махал над головой. Баржа прошла в нескольких метрах, с палубы в рупор спрашивали: «На плоту, что случилось? Нужна ли помощь?»
Спать можно было только посреди плота, и то если двое других уходили на противоположные края. На этом пятачке сперва подремала Женя, пока Мухин и Юрочка Николаевич, невозмутимые, как памятники, стояли на рулях по щиколотку в воде. Вода была теплая, теплей воздуха, совсем неслышная сейчас. Плот тек с водой наравне.
Женя открывала глаза, видела в сумеречном свете деревеньку, неясные громоздкие баржи около берега, лес в тумане и бесконечную воду у самого лица, очень тихую, едва шелестящую под плотом. Она сказала:
— Ген, поспи немного.— Она ушла на край, освободив ему место.
— Нет,— говорил он,— я не хочу.
Но пошел, сел и закрыл глаза.
Женя глядела вокруг. На медленные берега, неподвижную, очень большую воду, на ребят. Хорошее спокойствие владело ею. Она любит все, что вокруг: и Ярск, и Ангару, и этих двух мужчин,— и они никогда не бросят ее.
Она вспомнила Генку, спящего на чертежной доске, измученного мальчика с морщинами и тонкой шеей. Она подумала, что всегда была влюблена в Генку, только не хотела думать об этом. Около него было лучше жить. Было спокойно, как сейчас. Наверное, когда-нибудь она расскажет ему, как он спал на чертежной доске. А может быть, и не расскажет.
Женя сказала Юрочке Николаевичу:
— Уже утро. Смотри!
Тот повернул голову, взглянул вперед и стал подгребать жердью, вставленной в крестовину. Он чем-то дополнял Генку. Если Генка был духом их маленького братства, то Юрочка Николаевич олицетворял его мужество и силу.
Уже рассвело, и стало слышно порог, он гудел издалека, как дальний курьерский поезд. От берега доносило тяжелый запах горящего леса, дым и чад.
Река пошла медленнее, но беспокойнее, вдруг поворачивая и искривляя свой путь. А уже впереди стала видна белая линия во весь горизонт, которая и была следом порога, потому что самого порога они не могли видеть. Он падал вниз, он был как за горизонтом, белая линия была границей падения, ее началом.
Проснулся и Генка, от дыма или от шума, посмотрел в сторону порога и, шмыгнув носом, сказал, как спросил:
— Шумим, братец, шумим?
Глаза у него были голубые, теплые, от сна или от хорошего настроения. И опять Женя подумала, что ничего не случится, пока с ними Генка.
Скоро они увидели черные, торчащие из воды камни, встающие поперек бревна, похожие отсюда на спички, крутые горбатые буруны, так называемую «стоячую волну». Ее-то и надо было бояться больше всего. Так говорили люди, и так подсказывал инстинкт.
Плывущая близко от них сосна (она сопровождала весь их путь от самой пристани) вдруг перегнала плот, взяла левее и стала медленно крутиться в широкой, сосущей воронке, набирая по кругу скорость. Потом она исчезла, встав стоймя, только мелькнула тонкая верхушка, как перископ в воде.
Они смотрели на нее, как смотрят фокусы, зачарованно и молча. А потом Женя вскрикнула, когда та же сосна почти выпрыгнула из воды километром ниже, без сучьев и даже без коры, словно ее за это время успели обработать и ошкурить на незримом подводном комбинате.
Тут гипноз кончился, они стали грести, отворачивая плот от гибельной воронки; они гребли так, что гнулась жердь, и чувствовали, как их подхватывает медленная, совершенно чудовищная сила и влечет за собой.