Виктор чувствовал себя лучше. Когда он первый раз встал на ноги, голова у него закружилась, пришлось ухватиться за спинку кровати. Зато он смог добраться до полки с книгами, с удовольствием перелистывал знакомые страницы.
Книги он любил со времен детдома. Там читали все. Когда попадалось что-либо интересное, Виктора заставляли читать вслух вечерами после отбоя. Устраивали из патрона крошечную коптилку — этого было достаточно. Если же не было керосина, то рассказывали на память то, что знали, и это тоже было интересно. Виктор и сейчас мог бы перечислить книги, узнанные тогда. Там были «Отверженные» Гюго, Гашек, «Сказки дядюшки Римуса», брошюра «Иван Никулин, русский матрос».
Сейчас Виктор, пожалуй бы, не смог отделить то, что слышал, от того, что читал. Все было новым тогда и ярко врезалось в память. Мир книги для ребят был подчас важнее и интереснее, чем детдомовская действительность, в книгах искали и часто находили те чувства, которых им не хватало. Возле разрушенного бомбой дома он подобрал однажды «Евгения Онегина». Они прочли его вслух, поразившись, что интересно слушать стихи. Многочисленные шефы приносили в детдомовскую библиотеку разное старье, и там Виктор однажды раскопал книгу Леонова, которая называлась «Вор». Он и ее бы прочел, но глазастая воспитательница просто отобрала книгу, сказав при этом: «Вот они откуда набираются науки, а потом вещи пропадают». Теперь в библиотеке девочек он снова нашел «Вора» и вдруг удивился, что эта книга не вымысел его детства, что она существует, и он сможет без помех прочесть ее.
Приходили с работы девочки. Первой тихо, почти боком влезала в дверь Вера. Она снимала заиндевевшие от холода очки, щурясь, оглядывала комнату. Спрашивала:
— Доктор был? Что он сказал, лучше?
Виктор как-то спросил ее, почему она носит такие немодные, старушечьи очки. Бросив пальто на спинку кровати и бесшумно прибираясь в комнате, Вера отвечала: «Так. Некогда об этом думать». Она мало разговаривала с Виктором, то ли немного стеснялась его, то ли ей было неинтересно. Она будто исподтишка присматривалась к нему.
Так ему казалось.
Однажды в комнате появился секретарь горкома комсомола Чуркин, в пальто с каракулевым воротником, холодный и веселый.
— Привет, Смирнов! — сказал он от двери и улыбнулся, блестя своими золотыми зубами. Виктору было приятно видеть эти золотые зубы.
— Выкинул ты штучку. А если бы умер? — сказал Чуркин.— На меня бы всех собак навешали.
— Не умер бы,— ответил Виктор.
Вера предложила Чуркину сесть, но тот отказался.
— Мне тут по делам еще надо идти.
Он продолжал говорить с Виктором, стоя у двери и глядя на него.
Он спросил:
— Тебя в больницу-то не надо переводить?
— Не надо теперь,— сказал Виктор.— Да там и мест нет.
— Что врачи говорят?
— Еще полежать надо. Мне это осточертело, честно говоря.
Чуркин оглядел комнату девочек, помолчав, сказал:
— Здесь тебе неплохо, я понимаю. Но нельзя это, знаешь, как в Ярске строго насчет женских общежитий. Комендантша о тебе спрашивает, говорит «аморалка» и тому подобное. Ей могли черт знает что наплести, длинных языков много. Я объяснил, что заболел человек, чего ж тут особенного. Но ты как подымешься, переходи в двадцать третье общежитие. Там техничке скажешь, она тебе покажет твою койку.
Говорил Чуркин монотонно, как будто читал протокол.
— Вы садитесь,— опять предложила Вера и поставила около двери стул. Но Чуркин снова сказал:
— Надо идти, меня ждут...— И стал надевать шапку.
— Я тут написал, что нужно ребятам на ЛЭП, — сказал Виктор, отыскивая бумаги и отдавая Вере, а та — Чуркину.— Ребята хорошие, но у них много беспорядков.
— Потом,— сказал Чуркин,— все расскажешь потом, когда встанешь. Насчет денег не беспокойся, мы тебя оформили, зарплата идет. Выздоравливай, мы, так сказать, заинтересованы корыстно в твоем здоровье. У нас работать некому.
— Я еще подумаю,— ответил Виктор, и это, наверное, прозвучало смешно. Его оформили, о нем беспокоились, а он собирается еще подумать.
Чуркин ушел, но Виктор почти физически ощущал его бубнящий на одних тонах голос и улыбку. Наверное, было что-то в Чуркине, что не исчезало вместе с ним, он оставил свой след на полу, на ручке двери, в воздухе, даже на предметах, которые он мельком оглядел, разговаривая с Виктором. Так казалось Виктору. А может быть, он просто залежался, отвык от свежих людей.
Приходит Женя. Ногой открывает дверь и с порога смотрит на Виктора.
— Симулируешь! — говорит она укоризненно.— А у нас сегодня день актировали.
Она садится на постель прямо в одежде и молчит. Этого больше всего не любит Вера. Она хмурится, говорит:
— Раздевайся.
— Сейчас, только отойду,— отвечает Женя. — Сразу не могу. Сил нет. Бегала, бегала... А ну их, все противные.
Виктор ничего не спрашивает, только смотрит ей в лицо. Ему хочется, чтобы она дольше так сидела, смахивая с ресниц оттаявший иней, приходя в себя. Это состояние оживления, обретения голоса, замерзших губ, самой себя от тепла в комнате его всегда поражало и находило ответный отклик. Он завидовал, ему хотелось мерзнуть на ветру, делать полезное дело, а потом сидеть так неподвижно. И пусть Вера не нервничает из-за пустяков. Незачем нервничать, когда люди устают на работе.
Женя между тем уснула сидя, и Вера крикнула:
— Ну, Женя!
Тогда Женя встала, с закрытыми глазами пошла по комнате к вешалке, снимая куртку и говоря:
— А Рахмашу прорабом назначили. Он умеет работать, начальник управления сказал: «Современный и перспективный инженер». Смотри-ка, а мы его как-то недооценивали. А он перспектив-ный... Диспетчер его вызывает: «Мастер Рахманин»,— он поправляет: «Не мастер, а прораб, вы принижаете мой авторитет перед подчиненными. Прораб, прошу запомнить».
Женя лезет в свою постель и говорит все медленнее:
— Сегодня день актировали, а самое тяжелое, когда нет работы. Особенно ночью. Я тогда МАЗ выбираю с дальним маршрутом и прислоняюсь к плечу водителя. Они ведь тоже устают, «мазисты», но мне они дают два рейса подремать. Тихо... едут... Хорошие...
Это произошло случайно. Вечером погас свет, и они вдвоем, Женя и Виктор, пошли звонить монтеру в дежурку. Там они тоже остались одни. Но оба они понимали, что если бы не эта случайность, было бы что-нибудь еще, потому что жить, как они жили прежде, они не могли.
Женя стояла у окна, прислонясь к стенке, и лицо ее в свете уличного фонаря было матово-белым.
«Я понимала, что не смогу здесь жить, если я ошиблась. Я обязательно куда-нибудь уеду. Сегодня на работе ничего не могла делать. Хожу, беспокоюсь, краны, ездки, график... А ты вот здесь, во мне, прямо целиком... Я даже подумала: трудно будет уезжать, если... Если все будет не так, а я останусь одна в этом холоде? Вот это тем более не смогу».
Это не была ее мысль или отдельно взятое чувство, это возникало как вторичный ее голос,— шло откуда-то из глубины и не осмысливалось ею самой.
Она не знала, что она так думала. Она стояла перед ним, ожидающая его, как разрешения своей боли, которую уже нельзя было переносить.
Ей хотелось уже убежать, потому что так долго ждать было нельзя, хотя она и не знала, чего, собственно, она ждет и чего она хотела.
Ей было больно физически, чувства ранили ее изнутри. Так можно умереть от боли, неужели же он не понимает!
Он поцеловал ее в глаза, в шею и в опеченные, будто оплавленные губы, в открытый странно рот, смешав ее дыхание со своим.
Ни он, ни она не умели целоваться, да и кому известно, что такое настоящий поцелуй. Может, это он и был.
Они замерли, соединенные одним чувством, и ничего не знали, не слышали вокруг.
Техничка прошла по коридору, разглядывая их. Она подошла ближе, будто направлялась к окну, и сказала:
— Кажись, снег пошел...
Так как они не двигались, будто и не живые вовсе, не желая слушать, не желая даже замечать ее, она постояла, раздумывая, и, продолжая разглядывать их, добавила:
— А может, снега и нет, кто ж его знает.
И ушла, сердито шаркая валенками.
Виктор только немного отодвинулся от Жени, но все равно он ничего не видел вокруг, так же как и она. Он был пьян от нежности, от удивления перед ней, от чувства вины, какой именно, он не знал.
Все было одновременно и неосознанно, как во сне.
Снег пришли посмотреть девушки из пятнадцатой комнаты и девушки из десятой комнаты.
Они хихикали и шептались, глазея на них, произнося:
— Кто сказал, что идет снег?..
Будто для этого нужно подниматься на другой этаж, а не проще открыть дверь на улицу и подставить руку!
Виктор и Женя оглянулись на любопытных, оба подумали: «Пойдем на улицу».
Они теперь думали вместе, и у них получалось, хотя они этого и не знали.
Им предстояло еще удивляться такому кажущемуся совпадению и восклицать: «Я ведь тоже так подумал!» — «Знаешь, у меня прямо такая же мысль была».
Они думали: «Будем ходить по улице и смотреть друг на друга. Мы будем согревать друг друга дыханием, если замерзнем».
Они гуляли «тянитолкаем», как они после прозвали такую ходьбу. Они медленно, лицом к лицу, прошли по улице, но были они словно одни. Когда у нее заледенели губы, он подышал на них.
Они прошли улицу в оба конца и не поверили, что она могла так быстро кончиться.
Оба одинаково подумали, что ошиблись, что они не могли ее всю пройти. Потом они стояли около батареи в чьем-то чужом подъезде, там, где разрешается стоять всем.
Кто-то чиркнул спичкой, и оказалось, что рядом стоят еще люди, такие же, как они, две или три пары.
«А в Москве можно в метро»,— подумала Женя.
Придя с работы и встречая снова рассвет, как была, в ватных своих штанах, в куртке и шапке, Женя говорила:
— Ну вот, отстояла две смены.
Они расходились, чтобы встретиться вновь.
Теперь он не мог оставаться в их комнате, ему быстро дали койку в другом общежитии. Начальник жэка так и написал: «Перевести тов. Смирнова из общежития № 19 в общежитие № 23».