Они встречались у батареи в своем, женском общежитии, и мимо них в два, три или четыре часа ночи пробегали в туалет заспанные девчонки в халатиках, с бигуди в волосах.
Иногда под утро выходили мужчины. Они в коридоре закуривали и медленной походкой победителей шагали на выход.
Когда Женя переехала в общежитие, она путала дома и никак не могла сообразить, где именно ее общежитие. Она заглядывала внутрь, и видела мужчин, и думала: «Нет, это не мой дом». Уже потом она поняла, что женское общежитие можно узнать именно по обилию там мужчин.
Вспоминая потом проведенные вместе дни, ни Женя, ни Виктор никак не могли сосчитать, сколько же их было.
Для них существовал один непрерывный миг, они прожили вместе невероятно долго, почти целую жизнь, они были уверены, что прожили почти целую жизнь. Она думала: «Так странно. Жила одна, и все казалось нормальным. Почти. Но потом встречаешь его, и становится ясно-ясно, что одна ты уже не можешь жить. Даже невозможно представить, что можешь снова остаться одна. Просто не выживешь».
— Я тебя хотел бы куда-нибудь пригласить,— говорил он.
— Приглашай, но ведь ты еще слаб, — говорила она.
Глаза ее, темные, чуть раскосые, были широко открыты навстречу ему, и он любил их вместе с ней и еще отдельно.
— Ну, поедем на тот берег. И обратно.
— На автобусе?
— На автобусе. Мы будем вместе пятьдесят километров.
Они сознались, что никогда не видели вокруг так много людей. Они вдруг поняли, что в жизни человека почти не бывает времени, когда он остается один. На улице было холодно, мороз и ветер одновременно. Люди делались будто ломкими и неудобными на таком ветру.
Какой-то парнишка, опаздывающий к началу смены, бежал против ветра спиной, пряча голову в воротник.
Они шли «тянитолкаем», и Женя говорила: «Послушай, Толкай! У тебя белое пятно на щеке».
Они останавливались и прикладывали щеку к щеке, а потом другую щеку к другой щеке.
Так доходили они до молочного магазина и отогревались в нем. Следующим пунктом была раздевалка столовой, а потом гостиница.
Там можно было оттаять, постоять, снимая с ресниц и волос иней.
Дежурная, худая женщина в красном платке, узнала Виктора, кивнула ему.
Они выходят и снова двигаются, глаза в глаза, они уже знают друг друга до подробностей, но они должны все время видеть друг друга.
Женя однажды сказала: «Как странно, один человек — человек, а два — целый мир...»
Какая-то тетка качала на остановке грудного ребенка и приговаривала:
— Вот дежурка сейчас подойдет на Усос или на Индию, мы сядем... А кроме дежурки на Усос, нам, миленький, не на что надеяться.
Рядом на сосне была прибита вывеска:
Плиссе, гофре, юбки клеш
и оборки всех фасонов
Вчера в котлован пришла корреспондентка из газеты. В шубке. Под шубкой у нее была кофта и юбка. Какая-то фифа. А с ней молодой фиф. Женя сидела и грелась возле «козлика» (три спирали на асбестовой трубе).
— Вам не холодно? — спросила фифа.
— Ташкент,— ответила Женя.
Она только что поругалась с прорабом, и ей не хотелось разговаривать.
— Расскажите о ваших героических буднях,— сказал фиф.
Женя посмотрела на него, и ей показалось, что он дурак. Красивый с виду парень, но дурак. Наверное, фифа влюблена в него.
— Я сейчас прораба позову, он вам все расскажет,— сказала она и вышла.
Ей было немного завидно, она целый год не надевала юбку со свитером.
Сейчас она подумала, что ей тоже хочется всяких плиссе, гофре, юбок клеш и оборок всех фасонов...
И Виктор вдруг подумал, что не видел ее в обыкновенном платье. Какая она?
«Я бы тоже хотела знать, какая я»,— подумала она, отвечая его мыслям и самой себе.
Они зашли в не достроенный еще дом прямо по доске, протянутой в окно, и стали ходить по комнатам.
— Сколько этот дом будет стоять? — спросил Виктор.
— Только сто лет,— ответила она, думая о нем и о себе.
Сто лет ей не казалось много.
«Говорят, счастье узнаешь тогда, когда потеряешь,— думала она.— А я его сейчас чувствую. Я не боюсь и не хочу остановить время, потому что знаю — дальше будет еще лучше».
Жене пришло письмо из дому. Отец, Василий Иванович, писал очень коротко, что назначен начальником изыскательской партии на Соколовке, что ниже Ярска по Ангаре на пятьсот двадцать километров. От его работы зависит выбор створа Соколовской ГЭС, и он сейчас туда выезжает вместе с мамой. Но сперва они заедут в Улан-Удэ, где остались их вещи, а потом несколько дней они пробудут в Ярске.
Он писал, что Женя может ни о чем не беспокоиться: Рувим Моисеевич Елинсон, который сейчас находится в Ярске, в геологической партии, вышлет за ними машину. Но в крайнем случае они доберутся и на автобусе. Это будет, по их предположению, двадцатого — двадцать пятого января.
Дома все хорошо, бабушка здорова, она сейчас живет у брата Николая, а двоюродная Женина сестра Нинка, дочь брата Константина, будто собирается замуж, но пока ничего не известно.
Дальше спрашивали, как у Жени на работе, как поживают Вера, Гена, Сева, часто ли встречаются, где они работают, дружат ли.
Они посмотрели друг на друга и поняли, о чем каждый из них думал.
О Вере, о Генке, вообще о ребятах. Это был целый мир, который оказался вне их двоих, но который существовал и помнил о них.
И они это скоро почувствовали.
Вера вдруг замкнулась, словно бы решила ничего не замечать вокруг. Она теперь поздно приходила с работы, избегала оставаться с ними наедине.
С Виктором она едва здоровалась.
Были всякие другие причины для беспокойства, например отношение Киры Львовны, Нинки, Юрочки Николаевича к происшедшему. И Леши Жуховца.
И Генки Мухина, который всегда понимал Женю и мог бы оправдать ее перед ними.
Да ей и не в чем было оправдываться, разве только в своем неожиданном счастье.
Отношение Веры больше всего огорчало ее.
По утрам она тихо, прикрыв глаза, следила за Верой, каждый раз собираясь начать разговор.
И не могла.
Между тем она понимала, что творилось в душе маленькой Веры, которая испугалась неожиданного Женькиного чувства и того, что вдруг может остаться одна.
Женя теперь казнила себя за свою отчужденность, чем бы она ни была оправдана.
«Так странно,— думала она.— Виктор появился в моей жизни совсем недавно, наверное, и месяца не прошло, как первый раз его увидела, но всех сразу отодвинул, даже мать с отцом. Даже Верку». Конечно, это эгоистично — быть при ней счастливой и не помнить о ней. Что она могла чувствовать, видя это слепое Женькино счастье!
«Она должна была возненавидеть меня, и она возненавидела». Так думала Женя. Но чем дольше они молчали, тем становилось все трудней и невозможней начать им разговор.
Они обе боялись этого главного для них разговора, боялись необходимости и неотвратимости его.
Все началось нечаянно, из-за письма Голубева. Женя оставила его на столе, Вера прочла, она всегда читала письма от Женькиных родителей.
Вечером, после работы, спросила:
— Василий Иванович приезжает?
— Да.
— Надолго?
— Не знаю. Мы с Витей решили...
Женя это сказала и поняла, что произнесла слова, после которых должна открыться и первой все объяснить. И это будет честно. Плохо ли это или хорошо, теперь все равно.
— Мы будем жить вместе,— сказала Женя как можно обыкновеннее, потому что сами слова были странными, очень непривычными для слуха. Но она не сказала «поженимся», это ей казалось еще хуже.— Мы будем жить вместе, как только они приедут. Правда, мы ничего не написали, не успели...
Женя будто оправдывалась, она знала, что могла бы успеть, если бы захотела. Она никогда ничего не скрывала от отца и матери, но тут было совсем по-другому.
Она не представляла, как она скажет об этом.
Но знала она уже и то, что в день их приезда она будет беспомощной, как сейчас, она и тогда не сможет объяснить им это.
Ей казалось стыдным, почти невозможным открывать свои чувства кому бы то ни было.
Ведь за этим последуют всякие формальные и неформальные дела, разговоры, бумаги.
И все-все будет испорчено. Она была убеждена, что, как только к ним, к «их», к тому, что «их», прикоснется постороннее и многоликое, все станет иным, слишком явным.
Она бы пожертвовала чем угодно, лишь бы все оставалось так, как было.
Оттого, что от нее не все зависело и было нечто более серьезное, чего оба не могли избежать, она терялась в отчаянии и всячески старалась все отдалить. Или хотя бы не думать об этом до поры до времени. «По крайней мере до приезда папы с мамой я счастлива, и больше мне ничего не нужно».
Виктор как-то сказал:
— Мы не встречались с твоими родителями, но они мне уже не чужие люди. Так странно, правда?
— Папа хороший,— говорила Женя.— Ты его сразу поймешь, он понятный всем, и меня он любит, хотя ни разу не сказал ничего такого. Спросит: «Как занятия? Опять лентяйничаешь? Лодыри вы все и тунеядцы, не знаете, почем фунт черемши!»
— Значит, вы ждете их? — спросила Вера.
— Да, ждем.
Они молчали.
Но Женя знала, что Вера скажет, она должна будет сказать все, что думает, и от этого, может быть, зависят их отношения на всю жизнь.
Она бы крикнула Вере: «Я все понимаю, я чувствую тебя, я никогда тебя не брошу, но не говори сейчас ничего плохого о Викторе, ведь это останется навсегда, что не повернешь и не забудешь! Хочешь, лучше еще помолчим или нет, поплачем, ты видишь, я не могу больше так, потому что мне страшно, что мы потеряем друг друга».
— Ты неправду делаешь,— странно ставя слова, произнесла Вера, и оттого, что она сказала так неправильно и точно, Женя поняла, что эта фраза жила в ней задолго до их встречи и много раз повторялась про себя.
— Ты неправду делаешь,— повторила Вера, и Жене стало просто жалко ее.
Теперь она наперед знала, что скажет Вера, она поняла необратимость слов, и чувство безразличия и пустоты охватило ее.