Вера говорила совсем негромко, будто не нервничала, слова ее были несильными, вымученными, уже пережитыми ею самой.
Она говорила, что Женька ничего не смыслит в жизни, ей, Вере, лучше знать, какие бывают люди.
Она дружила с Генной, если хочешь, можно назвать все своими словами,— жила с ним, их роман продолжался два курса, до его отъезда в Ярск, и на мгновение не могла представить, что он сможет предать ее так скоро и просто, без всякой для себя трагедии.
Что Женька может знать об этом человеке (Вера избегала называть имя Виктора), когда знакомы они меньше месяца, ослеплены и ничего не видят и не хотят видеть.
— Мне неважно, сколько я его знаю, я ведь люблю, понимаешь, люблю! — сказала Женя.
— Это называется страстью, «слепой неделей», как хочешь называй, до любви тут далеко,— говорила размеренно Вера. Но когда «это» кончится, им придется жить еще целую жизнь, стирать носки, ставить горчичники, знать друг о друге тысячи неприятных подробностей и все-таки уметь сохранять чувство. Может ли она сейчас быть уверена, что все так и будет? Она, Женька, бескомпромиссный, горячий человек, поверила первым протянутым к ней рукам и целиком доверилась им... Но как она сможет пережить то, другое, страшное, которое может случиться? А вдруг ей придется разувериться на всю жизнь во всех людях?
«Я не буду разувериваться...— подумала Женя. — Тогда я не смогу жить».
Так пусть она, не торопясь, взвесит, ведь она, Вера, желает ей только добра.
— Что у вас может быть общего? Он другой человек.
Она хотела сказать: чужой человек. Но сказала «другой». Солдат, детдомовец, он же не похож ни на Генку, ни на кого из нас. Ей просто страшно за судьбу Женьки, у которой, если хочешь, только и есть двое верных друзей, которые могут сказать ей правду. Она да Генка Мухин.
— Генка не сказал бы ничего подобного,— сказала Женя.
— Не знаю.
— Генка поймет меня. Ведь я люблю.
— Не знаю.
— А я люблю! Люблю! Люблю! У меня нет сейчас другого слова. Он даже мне не муж, не близкий. Он как жизнь для меня, я без него дышать не могу.
Вера молчала, и Женька оборвала на полуслове и странно посмотрела на подругу.
Ей стало понятно, что говорить сейчас бессмысленно, слова уже ничего не значат.
Произошло нечто такое, что нельзя поправить.
Они лежали молча, и молчание их было чужое, было им плохо и тяжело.
Голубевы приехали в Ярск ночью и остановились на квартире Елинсона.
Рувим Моисеевич по этому случаю утром не пошел на работу, а притащил две бутылки водки. Суетливо доставая рюмки, разливал, посмеиваясь и поглядывая одним глазом на Василия Ивановича.
Зашел старый товарищ Голубевых, геолог Раевский, дальний потомок знаменитых Раевских, и Василий Иванович вспомнил сразу двустишие, которое они приговаривали по утрам: «Впереди князья и графы, а за ними топографы...»
Василий Иванович сказал:
— Хо, ты еще жив, аншеф! — и поцеловал Раевского.
Потом зашла Таня Уткина, главный геолог экспедиции, полная седеющая женщина, которую, казалось, нисколько не тяготили ни полнота, ни седина. Она относилась к себе иронически. Так же, как и ко всем остальным, впрочем. При Голубеве она только пришла из института и начинала здесь свою карьеру. «Карьеру в карьерах», — как шутила она.
— Ну, скажи на милость, обо мне по радио, что ли, объявляли? — сказал Голубев, вставая и разводя руками. Он поцеловал Таню в щеку и закричал: — Нюра, иди сюда, Таня объявилась!
Анна Ивановна встала в дверях, вытирая руки после соленого омуля, которого она привезла и теперь самолично разделывала.
Она тоже воскликнула:
— Здрав-ствуй-те! Мы-то думали, что Таня в Москве...
— Ее туда не пустят,— говорил Голубев, сдвигая поближе стулья и вклинивая между ними еще один.— Ее не пустят, незамужняя еще небось.
— Небось,— ответила Таня, снимая полушубок, платок и отдавая все жене Елинсона, маленькой грустной женщине.
— В Москву незамужних не берут, на них жилплощади не напасешься.
— Место вакантное,— сказала Таня, находя свой стул, и оделяя всех принесенным с улицы холодом.— Мужчины, торопитесь...
— Успеем,— сказал Голубев, нетерпеливо трогая рюмку и оглядываясь на дверь, где хозяйничала Анна Ивановна с женой Елинсона.— Вот старуху свою отошлю...
Тут появилась Анна Ивановна с тарелками, она слышала последние слова мужа и отмахнулась безразлично.
— Ох, хоть бы кто забрал его, я бы в придачу не знаю что дала... Я бы перекрестилась.
Все засмеялись, взяли рюмки. Анна Ивановна присела на краешек, а жена Елинсона осталась стоять. На ней было просторное платье. Она ждала потомства и пить не могла.
Голубев, выпивая, сказал излюбленное:
— И как ее только беспартийные пьют?
— За приезд, Василий Иванович,— сказал Елинсон, и большие быстрые глаза его с первой же рюмки стали медленно краснеть.
— Наверное, и за новую ГЭС? — спросил Раевский.
Таня отодвинула рюмку, чтобы ее потом не опрокинуть рукавом (все знали, что она не пьет), тоже спросила:
— Василий Иванович, что, решение есть? Насчет Соколовки?
— Решение-то есть,— сказала Анна Ивановна, откидываясь на стуле и оглядывая всех.— А дураков туда ехать сейчас нет. Кроме моего, разумеется.
— Есть решение форсировать работы от устья реки Сокола до мыса Старик,— сказал Голубев, глядя на Таню, потом на Раевского.— Весной будет государственная комиссия по выбору основного створа. Мы должны торопиться.
— А другие торопятся квартиры получать,— опять категорически вставила Анна Ивановна.— Пока мы на Селенге торопились, сколько ГИДЭП в Москве домов построил — три? Нам кукиш показали, хотя и маслом помазали... «Не беспокойтесь, ваше за вами»... Как это не беспокоиться, когда мне за пятьдесят, кому я буду нужна, когда я на пенсию выйду?
— Нюра,— сказал Василий Иванович терпеливо, и было понятно, что он так говорил много раз.— Мне председатель завкома лично сказал: «Вы в списках первые, на Варшавке, в поселке Волхонка — ЗИЛ, строят дом, получите квартиру».
— Первые? — сказала Анна Ивановна, легко возбуждаясь и повышая голос.— Сколько лет мы первые? На Урал уезжали, первые были? Здесь в Ярске тоже были первыми? На Селенге... Все торопились, скорее, скорее... Комиссии, створы, а себе что? Я говорю ему,— Анна Ивановна обратилась к Тане и Елинсону,— не соглашайся! Пусть другие поедут да поживут в тайге. В ГИДЭП геологов знаешь сколько! Зачем старика гонять?
— Меня никто не гнал,— сказал сдержанно Голубев,— наоборот, я просился на Соколовку сам.
— Кстати, есть скверная новость,— сказала резко Таня. — У устья Сокола под диабазами обнаружен песчаник.
— Скверно? — спросил Голубев. — Отлично! Мы уже не будем тратить миллион рублей — и так растянулись в полреки, сколько денег выбросили псу под хвост.
— Анна Ивановна, да вы не расстраивайтесь, я знаю председателя завкома, ему можно верить,— сказал Елинсон и торопливо, дрожащими руками стал разливать водку. Крикнул: — Мамочка! Ты что же картошку не несешь?
— Сто лет нас водят за нос, и сто первый будет,— сказала категорически Анна Ивановна, сгребая крошки ладонью на край стола. — А у нас дочь взрослая да бабка без ног, о них тоже надо думать.
— Вы Жене позвонили, она знает, что вы приехали?
— Да, вас можно поздравить? — сказал вслед за Таней Раевский, захватывая рюмку.
— Мы телеграмму дали,— ответила Анна Ивановна совеем уже другим голосом, и понятно было, что от недавнего ожесточения не осталось и следа.
— Мы только на днях узнали,— продолжал Раевский,— что ваша дочь выходит замуж.
— Какой замуж? — спросила неловко Анна Ивановна, еще улыбаясь и не вникая в смысл слов.
— Я тоже слышала,— сказала Таня.— У нас ее подружка Нина работает.
— Болтовня,— как-то натянуто произнес Голубев.— Она в последнем письме...
— Так ведь это радость! — воскликнул Елинсон, часто моргая глазами.— Анна Ивановна... Василь Иваныч, радость ведь это?
— Вот тебе раз! — сказала Анна Ивановна, вставая и уходя в переднюю. Решение она принимала быстро и всегда выполняла их.
Она уже появилась в пальто и теперь разыскивала на диване варежки.
— Нечего сказать, обрадовала, о замужестве дочери приходится узнавать от чужих людей!
— Нюра, ты куда? — спросил Голубев, вставая.
— Звонить ей, куда еще. Все твое воспитание!
И она ушла, поджав белые губы.
— О чем беспокоиться? — сказал Голубев, садясь и наливая себе водки.— Баба с возу, всем остальным легче.
И выпил. Про себя подумал: «Женька ничего дурного не сделает».
Он опять говорил о выборе створа, о том, что средства и техника расходуются нерационально, исследования растянулись на сотню километров и его задача — сузить и сконцентрировать все работы...
Но мысли его возвращались к услышанному, он все время думал о Женьке.
Анна Ивановна между тем дозвонилась в управление береговых плотин, и ей объяснили, что мастер Голубева находится в котловане. Надо звонить в прорабку.
В прорабке спросили:
— Кого? — И еще крикнули: — Громче говорите! Кого?
Было слышно, что за стеной работает трактор.
— Мастера Голубеву! — сказала Анна Ивановна.
— Голубеву? Сейчас...— сказал голос. И тут же закричал: — Половников! Посмотри, Голубева там? Пошуми ей, к телефону требуют.
Потом какие-то голоса, грохот и снова голоса. Кто-то с кем-то ругался. А дочь не шла.
Анна Ивановна уже решила, что о ней забыли, но вдруг услышала звонкий, почти мальчишеский голос Жени:
— Мам, это ты? Вы приехали, да?
— Приехали,— сказала Анна Ивановна.— Ты до каких работаешь?
— Я в первую смену, мам. Но у меня скоро перерыв. Вы где остановились, у Елинсона?
— Да, у Рувима Моисеича,— сказала Анна Ивановна и подумала, стоит ли сейчас спрашивать у дочери, если в перерыв она придет сама. Тогда и будет все ясно.
— Туда я не успею, — сказала Женя.— Туда автобуса нет.
— Как ты живешь? — спросила Анна Ивановна.— Как Вера, ребята?