Анна Ивановна опять сказала, что «так положено» и он, наверное, неплохой парень, хотя в душу ведь человеку не влезешь. Красивый только, не будет ли гулять, а?
— Он самый, самый лучший,— сказала Женя и поцеловала мать.
Домой они шли пешком.
Нинка дорогой все брала Виктора под руку и кокетничала с ним.
Она не понимала, чем они огорчены, говорила:
— Чудаки, у вас любовь, а вы расстраиваетесь. Это мне нужно плакать и посыпать волосы пеплом. Из-за Усольцева. Мне вообще почему-то везет на женатиков. Витька, женишься, и ты меня полюбишь! Я их спрашиваю: «Зачем вы тогда женитесь? Зачем?» Говорю одному: «Но ты хоть меня любишь?» — «А что же я делаю?» — отвечает. Но подумаешь так и сяк: другие не лучше. Вы, мужики, вообще первичная протоплазма, грубо организованная материя, у вас нет чего-то тонкого... Ну, в вас не запрограммировали тонкую чувствительность и нежность, которая свойственна нам, бедным. Оттого-то вы нам и причиняете страдания, вы до конца нас не способны понять. Ви-тя, это тебя не касается, ты особенный среди всех, я даже была в тебя влюблена. Женька, не ревнуй только,— это быстро кончилось. Кажется, два дня... Но какое это имеет значение?..
Потом они остались вдвоем у батареи. Кажется, своей болтовней Нинка добавила им огорчений. Да и весь день сегодня был неудачным.
Женя опять насмерть поругалась с Терещенко (проклятый фашист, он выкачал из нее два литра крови), и этот разговор с матерью, стыдный, как ей теперь казалось, и откровенность Нинки, неожиданная, бьющая по их чувствам. Женька не смогла бы объяснить, почему все, что та говорила, угрожало им с Виктором. В общем-то Нинка сулила им то, что имела сама, и Женька не могла защититься от ее беспощадных, обнаженных слов.
Она сказала с отвращением, сильно страдая:
— Противно, будто поспала в чужой постели.
Глава шестая
В горкоме комсомола было три комнаты и приемная. В одной комнате кабинет Виктора Чуркина, в другой — кабинет второго секретаря, который лежал в Иркутске в больнице, в третьей размещались два инструктора, отдел рабочей молодежи и пионерский сектор.
Пионерским сектором ведала молодая, но уже молодящаяся женщина, которую все звали просто по имени: Валя. Работа пионервожатой наложила на нее профессиональный отпечаток, она была нервная, любила покрикивать, ее выступления были всегда прямолинейны и неинтересны. Все знали, что у нее есть жених, военный.
Чуркин позвал Валю в свой кабинет и сказал ей, показывая на Виктора:
— Смирнов, наш работник. Познакомьтесь. И, Валюша, покажите ему стол, за которым ему не придется сидеть.— А Виктору крикнул: —Тезка, ты потом опять ко мне зайди!
Вид у Чуркина был загнанный, но не жалкий. К нему приходили и от него уходили люди, какой-то цыган-строитель жаловался, что его преследует мать. Когда он был юношей, она сожгла его комсомольский билет, а теперь он женился, только начал строить семейное счастье, явилась. Он сказал: «Вот деньги, на костюм собирал, уезжай насовсем. Чтобы ты не знала, где я, а я не знал, где ты». Но не уезжает, не хочет. А жена плачет, грозится уйти. Скажи, секретарь, что делать?
Еще приехал известный фотокорреспондент из «Огонька», ему нужно организовать «моржей», чтобы они купались в зимней Ангаре, ну и показать всю стройку.
— Приди ты на час раньше,— сказал Чуркин Виктору,— я тебя бы послал, путеводительствуй да сам познавай. Но позвонил Лялин, предпостройкома. Давай, говорит, Мухина, его вся страна знает. Ну что же, Геннадий Петрович — человек популярный, ему вон немцы письма шлют, он их водил по котловану. Два немца-журналиста, у них полкниги об инженере Мухине...
Чуркин говорил и одновременно успевал просматривать дела. Теперь у него сидел седой человек с усталым одутловатым лицом. Светлые покорные волосы гладко зачесаны назад.
— Так, Тихóн Иваныч,— говорил ему Чуркин, делая это странное ударение на «Тихóн».— Такие-то дела. Значит, девушка?
— Девушка,— отвечает человек и смотрит на Чуркина просительно. Глаза у него голубоватые, цвета полдневного летнего неба.— Она даже комсомолка,— добавляет он.
— У нас только и ходят комсомольцы да вот старые подпольщики вроде тебя,— шутит Чуркин и с кем-то совсем по другому вопросу разговаривает по телефону.
Кладет трубку, но хорошо помнит предмет разговора и на чем остановились.
— В пекарню пойдет она работать? Где она, в прихожей? Зови сюда.
Чуркин звонит в пекарню, разговаривает, договаривается, потом беседует с девушкой, и все это быстро, будто бы легко. Ему еще звонят, он слушает и несколько раз повторяет:
— Да ну? Ну, схожу, схожу!
— Пойдем,— говорит он седому человеку и Виктору.—Там на двадцать четвертом квартале пиво привезли, пока никого нет. Сенсация: в Ярске пиво. Скажи, никто не пойдет, потому что не поверят.
Они оделись и пошли на двадцать четвертый квартал.
Там действительно было пиво, его черпали из бочки прямо половником и разливали по стеклянным банкам. Банки продавались в соседнем магазине «Полуфабрикаты».
Они взяли по пол-литровой банке пива, сидели, пили, и все, кто приходил, здоровались с Чуркиным.
Многих и он окликал по фамилии, а то расспрашивал о делах на разных участках.
— Вот где членские взносы собирать, — сказал он.— Вся гвардия налицо.
Взяли по второй банке, и Чуркин рассказал, как летом позапрошлого года, в День строителя, привезли в лесопарк пять бочек пива. Собралась толпа, началась невообразимая сутолока, в результате пива почти никому не досталось:
— Эх, Тихóн Иваныч, Тихóн Иваныч,— говорил Чуркин.— Ты чего не работаешь-то?
— Бюллетеню,— отвечал тот.— Приболел, и вот на бюллетене.
Тихон Иванович ушел, а они вдвоем взяли еще по банке и остались сидеть. Чуркин объяснил, что Тихон Иванович, дежурный электрик с врезки, добрый человек. Вот девушку просил устроить. Нет, нет, не родственница, просто встретил и привел в горком. Где он их только находит? Это уже третий случай.
— Кстати,— сказал Чуркин,— твой сектор — рабочая молодежь. Сейчас после обеда займись цыганом, поговори с матерью, все узнай. Расспроси. Ее внимательно расспроси, мало ли что он говорит. Мать ведь. Если что, мы поможем ей устроиться работать на подсобном хозяйстве. Понимаешь?
— Понимаю,— сказал Виктор.— Я ведь временно, учтите.
— Я все учитываю,— сказал Чуркин. И стал пить пиво. Кому-то среди толпящихся помахал, спросил: — Как Галя? Давно ее не видел. Ты вот что, пойди в хозяйственный, купи бидончик, хозяйственный магазин вон за забором... Бидончик купи и ребятам пива-то отвези. Они же с ума сойдут, как узнают, что в «постоянном» было пиво.
Потом он стал говорить, что завтра Виктору придется ехать на строительство железной дороги, строится такая дорога в обход Ярского моря. Это поездка дня на три, на четыре.
— Там секретарь девушка, Галя, о которой я сейчас спрашивал. У нее недостача денег, рублей двести, то ли ее обокрали, то ли еще что. Разберись на месте в общем.
— На четыре дня сейчас не смогу,— сказал Виктор.— После воскресенья только.
— Так не пойдет,— сказал Чуркин серьезно, взглянув в глаза Виктору.— У нас все работают.
— Ну не могу,— повторил Виктор.— Бывает же.— Но не объяснил, что бывает. Ему казалось неприличным объявлять, что он женится.
Сперва болел, теперь женится, потом еще что-нибудь. Это выглядело как-то несерьезно. Виктор видел реакцию Чуркина на свой отказ ехать завтра, но не хотел оправдывать себя перед секретарем. Он действительно считал, что свадьба не причина для того, чтобы откладывать столь серьезную поездку.
Но и по-другому он поступить не мог. У Голубевых оставались считанные дни до отъезда. Да и все приготовления были окончены.
Всего этого Чуркин, конечно, не знал.
Спокойно, не обидно он стал говорить, что разрешает Виктору не ехать, если действительно причины так важны.
Виктор покраснел и кивнул.
Но ездить придется все равно, и Смирнов должен быть готов к этому. Он уже был на ЛЭП, наверное, понял, как важно поговорить на месте с рабочими, узнать их нужды, подбодрить.
— Черная работа,— сказал Чуркин,— я и не скрывал, знаю, но видишь реальные результаты. Ты еще поймешь. Пока, тезка. После обеда встретимся.
Чуркин допил свое пиво, пожертвовал кому-то банку и ушел.
Он не был раздражен отказом Виктора ехать немедленно и не торопился делать поспешные выводы. Виктор же подумал, что ему очень хочется позвонить Женьке, услышать ее голос. Но он вспомнил, как однажды напоролся на грубый мужской бас, не этот ли чертов Терещенко, который сказал ему: «Женю? Какую Женю? У нас нет Жени, у нас есть мастер Голубева...» При этом он повесил трубку. Он, наверное, думал, что Виктор позвонит еще.
Но Виктор не стал звонить.
Когда Женя пришла в прорабку, там оказался Жуховец. В телогрейке, в ватных брюках, он сидел над киловаттной лампою, поставленной в железный ящик.
«Козлики», так же, как киловаттки в ящиках,— это было повсеместно, а Жуховец работал в соседней бригаде и приходил к ним погреться.
Небритый, с обожженным на морозе лицом, он показался бы сейчас пожилым тому, кто его не знал.
Он держал руки над лампой и кивнул Жене, не убирая рук.
Она села напротив и тоже протянула руки над ящиком, теперь их пальцы почти соприкасались, и он вдруг поморщился, будто ему стало больно.
— Почему не на участке? — спросила она, не отрывая глаз от ящика, блики света попадали ей на лицо.
— Экскаватор стал,— ответил Жуховец, и оба они замолчали.
— Тогда нужно бежать, а то Терещенко ругаться будет,— сказала Женя, но вздохнула и не встала, а еще ближе наклонилась над горячим железом, над сверкающим из щелей лучом.
В котловане было за сорок, с порога, как из парилки, несло морозную влагу, туман, воздух был так густ, что не передавал звука.
Шум стройки тонул в нем, казалось, что весь котлован оглох, замерз.
Она подумала о Викторе, он сегодня должен идти в первый раз на работу в горком. Не только он, но и она считала, что работа в горкоме ненадолго и через месяц-другой нужно будет искать занятие по специальности. Может, у них на участке будет легче устроиться, и он перейдет сюда мастером или рабочим. Женя вспомнила про Виктора, и ужасно захотелось, чтобы он сейчас тоже вспомнил о ней и позвонил.