— Честно говоря, мы могли организовать хорошую комсомольскую свадьбу...
— Нет, нет, мы и не хотели,— сказала Женя, искренне пугаясь, что могло быть еще более официальное и широкое торжество.
— Наши люди, как же так,— укоризненно, но улыбаясь, сказал Чуркин.
Но тост уже произносил какой-то сильно выпивший мужчина неопределенных лет, веселый, в меховой безрукавке и валенках.
Он говорил:
— Есть хо-рошая поговорка: «А теперь выпьем». После серьезного разговора ее повторяют: «А теперь выпьем».
— Кто это? — спросил Елинсон Голубева.
— Наверное, его Женя пригласила.
— Ог-г-ней так много золо-тых...
— Мы эту песню называем так,— сказала Нина, не глядя на Усольцева, но чувствуя его взгляд.— Полюбила бы женатого, но злодей Доризо не велит! Рахмашенька, ты готов для меня на жертвы? — спросила она так же громко.
Тот засмеялся и кивнул ей. Вероятно, он понимал ее игру и то, что было за ней скрыто. Но ему льстило, что красивая Нинка ластится к нему, и все видели, как она кокетничала с ним.
— Пожертвуй для меня одним танцем,— сказала она.
Рахмаша кивнул и встал. И все поднялись танцевать. Кто-то завел аргентинское танго, его потом заводили весь вечер, и оно даже надоело. Нинка танцевала, положив руку на плечо Рахмаше, подавшись к нему всем телом.
— Я пьяна,— произнесла она, будто в свое оправдание.— Я пьяна и буду за тебя держаться. Ты ведь трезвенник, а?
— Я пью сухое вино,— отвечал он.
— Но ты и не куришь? Господи, наверное, скука так жить... Ты и с женщинами так же сдержан, как в остальном?
Она говорила развязно, зная точно, что такая манера могла нравиться ему. О, это она понимала слишком хорошо! Все у нее получалось почти механически, само собой.
Рахмаша засмеялся, сказал:
— Не знаю. Попробуй.
— Боюсь я ханжей смертельно,— говорила она будто в шутку, но была она совершенно искренна. Он понял все именно так и сказал ей в тон, будто так же шутливо:
— О, красивейшая из красивейших, вы недооцениваете меня. Я могу вам пригодиться не только в этом балаганчике, который вы тут устроили, и не только в той роли, которую вы мне отвели.
— Как? — спросила Нинка, вдруг становясь серьезной, почти трезво глядя ему в глаза.
— Вы прекрасная женщина,— продолжал он невозмутимо. — Но...
— Женщина — друг человека? — перебила она и расхохоталась.
— Вы прекрасная женщина,— повторил Сева.— Вы себя недооцениваете, уверяю вас.
Нина хохотала громко, так что на нее стали смотреть.
Из-за стола поднялся Усольцев и направился в их сторону. Она спиной чувствовала его тяжелый взгляд и чего-то испугалась.
— Рахмашенька,— сказала Нина, — вы все на свете знаете. Все. Вы никогда не слышали теорию о горбатеньких?
— О ком?
— О горбатеньких.
Усольцева кто-то остановил в трех шагах от них, и теперь он громко разговаривал, но смотрел он на Нину, она это знала.
— Живут на земле прелестные люди,— сказала она, глядя в лицо Рахмаше.— Муж и жена, оба красивые, молодые, полные сил и радости. Но вот два славных, два самостоятельных, а значит, гордых человека начинают ссориться, иногда и разводиться. Понимаешь, они любят друг друга, но они гордые, и ни один из них не хочет уступить. Тут и появляется горбатенький. Он умело утешает молодую женщину, брошенную, как ей кажется, и она думает: «Господи, есть на свете еще чуткие мужчины, мне же как раз не хватало этой чуткости...»
Усольцев подошел и встал сзади. Теперь, вблизи, Нина физически ощущала, как он смотрит на нее и как он пьян. Но глядела она по-прежнему только на Рахмашу.
— Вот почему у горбатеньких всегда такие красивые жены,— сказала она.
Усольцев сказал из-за ее спины: «Разрешите?» И взял ее за руку.
— Разрешите, Сева, я хочу с ней поговорить.
Рахмаша пожал плечами.
— Спросите, хочет ли она.
— Хочет,— сказал Усольцев.— Пойдем!
Он повел ее, как маленького ребенка, крепко ухватив за руку выше локтя.
— Я подожду здесь,— сказал Рахмаша очень ровно ей вслед.
Она вышла за Усольцевым в темный тамбур и не почувствовала сразу холода. Усольцев стал ее целовать, и она подставляла ему губы, глаза и снова губы, она знала, что так будет, и сама желала этого.
— Взбалмошная, взбалмошная девчонка,— говорил тот, наклонясь и целуя ее в шею, потом оттягивая вырез платья и целуя в грудь.— Ты глупая, разве так можно! Разве так поступают!
— Можно... Поступают...— говорила она, находя в темноте губами его висок и целуя его.
— Зачем тебе Сева Рахманин?
— Он мне не нужен. Так же, как и ты, впрочем. Мне сейчас никто не нужен, мне сейчас просто хреново здесь. Женя — прекрасный человек, я ей желаю счастья, но мне с ней рядом всегда тяжело. Да, с ней тяжело. Она слишком многого требует от людей, а я дурная и слабая.
— Такую я тебя и люблю,— сказал Усольцев.— Дурную и слабую.
— Перестань. К тебе приезжают жена и дети. Что ты скажешь жене?
— Ничего не скажу.
— Ну да, это же ты, кажется, говорил: все, что женщина тащит в дом, мужчина оставляет за порогом.
Нина теперь вздрагивала от холода, и Усольцев обнял ее за плечи, крепко прижимая к себе.
— Господи, говорите так и думаете, что вы хорошие. И гордитесь этим! А в чем же вы обвиняете нас? В том, что мы постояннее мужчин? Что мы постояннее в своих чувствах?
Нина вдруг заплакала. Силилась разжать его руки, потом сказала: «Ну, пусти же!» Она села на корточки, прижавшись к холодной деревянной стене, и так продолжала плакать.
— Вы такие все, вы и нас такими стараетесь сделать. Все женщины трясутся, когда я подхожу к их мужьям, а те суют мне свои рабочие телефончики, чтобы потом позвонила... Но те и другие думают обо мне: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!»
Усольцев молчал.
Нина плакала и вытирала мокрое лицо о свои коленки.
— Женщина без семьи как дом без крыши, каждый может туда заглянуть и наплевать. Мне, как и другим, нужна только семья. Ты ведь знаешь это. Так иди скажи им, что я еще живой человек и мне хуже, чем им. Я делаю других только несчастными, но я несчастна тоже, и здесь, в Ярске, мне одной холодно, как на дне могилы! Я еще живая! Живая!
У нее была истерика, и Усольцев сказал:
— Успокойся.
Она молча сидела, щеки у нее были холодные от замерзших слез.
— Встань,— говорил он.— Встань, я тебя отряхну. На кого ты похожа? И забудь все свои глупости, я не слышал их. Я знаю, что я тебе нужен. Это единственное, что я хочу услышать.
Вздыхая, она поднялась и стала в темноте поправлять прическу. Потом вытерла лицо его платком и вернула.
— Нужен,— сказала она.— Ты мне нужен, чтобы вот так поплакать. И можешь не слушать. Я знаю, что никто не слушает, никому это не нужно. Пойдем?
— Вместе? — спросил он.
Она вздохнула еще раз глубоко, проговорила:
— Там меня ждет Рахмаша, он тоже горит желанием всучить мне свой телефончик... И возьму и буду ему звонить, вот что самое смешное. Зато он холост, и ваши многострадальные жены могут спокойно спать и не караулить вас у моего общежития. Господи, как вы все мне противны! Как ты противен! Хотя бы из-за того, что я не могу войти с тобой вместе. Войдешь после меня, ладно?
Нина ушла, а Усольцев остался курить.
Он курил и считал дни, оставшиеся до приезда семьи, прикинул, что могут наговорить добрые знакомые его жене о нем. Сплетни, конечно, будут, но ему плевать.
Докурив, он прошел в зал.
Под резкую твистовую музыку дядька в меховой безрукавке плясал русского, и казалось, что ему веселее, чем всем.
— Папа, а разве это не твой знакомый? — спросила Женя.
Голубев удивленно покачал головой, присаживаясь за спиной Виктора и Жени.
— Ну вот. Будьте дружны, ребята, это много значит в жизни. Нюра скажет, как много в семье означает ладить и понимать друг друга. Уважать опять же. Чтобы жена была чиста, ну как это... Как Дездемона!
— Она, пап, твоя Дездемона, дома сидела,— сказала Женя, прислонясь щекой к отцовскому плечу,— а я только на работе среди мужчин и кручусь... Еще неизвестно, как она себя повела бы на моем месте.
Послышались голоса в вестибюле. Кто-то еще приехал. Анна Ивановна вышла встретить, вернулась торопливая и что-то шепнула Голубеву.
Но тот ответил вслух, как всегда:
— Зови, для меня все гости одинаковы. Приехал, зови за стол!
Но встал, чтобы встретить.
Вошел грузный человек, гладко причесанный, с обрюзгшим лицом, он вытирал платком щеки, не остывшие еще от мороза.
Все шумно стали поворачиваться к нему, замолкли голоса.
Но человек увидел Голубева и, не убирая платка, пошел к нему, и они обнялись. Оба что-то говорили, рассматривая друг друга. Голубев смеялся громко, трогал гостя за рукав.
Анна Ивановна указала на свободный стул.
— К сожалению, всего на несколько минут,— сказал гость, присаживаясь.
— Ну что вы! — отвечала Анна Ивановна.— У нас такой день!
— Да, да. Знаю,— ответил гость, взглядом угадывая Женю и Виктора, одобрительно кивая.
— Вот,— сказал Голубев, обращаясь к остальным не без удовольствия и делая плавный жест рукой, будто что-то объясняя.— Вот к нам пожаловал дорогой гость Аким Генрихович Шварц.
Так как все молчали, он добавил:
— Прошу любить и жаловать.
Шварц, как из президиума, провел глазами по лицам гостей, дважды или трижды кивнул, но непонятно кому, на чье приветствие он отвечал. Взял предложенную рюмку, обращаясь к Женьке, сказал:
— Поздравляю, друзья, у вас такой...— Он тяжело дышал еще.— Счастливый такой день.
Женю не очень волновало то, что сказал Шварц, так же как и то, что он о ней думал. Ей это было безразлично. Но ей показалось, что отец слишком уж горячо принимает Шварца, тогда как тот просто спокоен.
И неужели этого не видит отец, мельтешит и унижает себя? Она стала смотреть на Шварца, выискивая в его лице какие-нибудь чувства.
У нее горели щеки. Она встала из-за стола и ушла в другую комнату, прижимая ладони к лицу.