Если бы Генка Мухин, став большим чиновником, ну, самым, самым, после многих лет с ней бы так заговорил... Она бы ему напомнила по-своему, что такое дружба.
За ней пришел Виктор. Спросил, наклоняясь:
— Что с тобой?
Кругом висели полушубки гостей, несколько шапок валялось на полу. Половину выдавленного стекла в окне загораживала бывшая реклама фильма, от названия которого остались только слова: «Человек по имени...»
— Просто нервы,— сказала Женя,— тебя я, Витька, люблю.
— За что? — спросил Виктор, будто пошутил.
Но он и сейчас и прежде думал об этом. «Почему она полюбила меня? Вокруг так много других, лучших, а она — меня».
Женя посмотрела прямо ему в лицо.
— Я тебя люблю, потому что люблю. Понял? Ты большой и доверчивый.
— А я никогда не думал, какой я,— сказал Виктор.
— Знаешь, какую слабость Карл Маркс прощал людям? Вот такую твою доверчивость.
— Нас в детдоме приучили думать о других.
Женя вздохнула и сказала:
— А злиться на отца,— она махнула рукой в сторону зала,— злиться на него — синих ниточек не хватит. Так моя мама нервы называет.
Пришла Кира Львовна и строго сказала:
— Вот они. А вас разыскивать собирались. Что это вы сбежали от собственной свадьбы?
Когда они вернулись в зал, Шварц что-то рассказывал про себя.
Женя услышала, подходя:
— Мне было восемь месяцев, когда мать умерла. У отца нас двое осталось, так мы и жили. Отец с горя запил и однажды в поле замерз. Было мне тогда лет десять. Начал я ходить по дядьям и делать что ни заставят. Вот как мы устраивались на работу.
Анна Ивановна вздохнула, сказала:
— Вы хоть закусите.— Наверное, хотела произнести его имя-отчество, но забыла его.
Кто-то подошел, уже крепко выпивший, и, старательно улыбаясь, поздравил с торжеством почему-то Шварца вместо Голубева. Шварц не заметил этого, кивнул машинально и опять сказал:
— Вот как мы начинали. Попался мне хороший человек, поляк Янковский, взял меня на завод учеником. Чтобы мастера учили, я им за водкой в перерыв бегал, да не в проходную, там не пронесешь, а через дырку и кругаля по грязи километра два. Слыхали, завод Калинина, мы там без машин на одном горбу вытащили пятилетку. Сейчас вон пальцем поведи — все в инженера попадешь, а мы машину заграничную получим и ломиками ее кантуем до места. Ее с оптикой надо устанавливать, она тонкая, как часики, машина-то. А мы ломиками, вот что мы умели тогда.
— А чем же сейчас-то лучше? — спросил громко Жуховец через головы.
Женя только посмотрела на него, прямо почувствовала, как он пьян, он словно сейчас делал стойку на Шварца, у него по-собачьи горели глаза. Женя предчувствовала скандал и понимала, что плохо будет Лешке.
Шварц не видел лица Жуховца и, не разобравшись, подтвердил:
— А многие приезжают, ждут, что здесь баранки на деревьях растут и деньги пачками валяются. Таким нужно напоминать.
— Да, да, правильно,— подтвердил, кивая, Голубев.— У молодежи память коротка.
— Вот я и говорю: как варвары, плотину строим! — сказал Жуховец, неприятно засмеявшись, и посмотрел в сторону Усольцева.— Еще гордимся этим.
И опять он посмотрел в сторону Усольцева, который, впрочем, никак на это не реагировал.
Шварц повернулся на голос Жуховца, взглянул быстро и отвернулся. Сказал, не раздражаясь, но громче:
— У нас есть сложности, мы о них говорим. Но мы никого медом сюда не заманиваем, наша молодежь хорошо понимает, что трудности эти временные, и мужественно их...
Жуховец совсем уже безобразно прервал:
— Временные трудности, которые сопровождают нас на всю жизнь!
Голубев сказал очень вежливо:
— Молодой человек, вы перепили, но держите себя в руках...
Шварц посмотрел на часы, считая разговор оконченным. И очень четко добавил:
— Кстати, вас я не держу на стройке!
Он повернулся к Голубеву, чтобы проститься.
— Я и сам не останусь у такого, как вы! — крикнул Жуховец от двери.
— Молодой человек! — крикнул тогда Голубев.
И сразу стало тихо.
Шварца еще задержала Нинка, которая спросила что-то о Соколовке, и он обстоятельно ответил ей. Анна Ивановна уговаривала выпить хоть стакан чаю на дорогу, но он отказался.
Василий Иванович проводил его до машины и вернулся.
Праздник продолжался. Человек в безрукавке пел частушки и всех веселил.
— Нюра, кто это такой? — спросил Василий Иванович, показывая на мужчину в меховой безрукавке.
— Кто, о ком ты говоришь? — спросила Анна Ивановна.
— Вон тот, что пляшет... Кто он?
— Разве не ты приглашал? — охнула Анна Ивановна.— Я-то смотрю, будто лицо незнакомое. Может, спросить? Неудобно вроде получится.
— Не надо,— сказал Голубев,— раз пришел и остался, значит, ему хорошо. Но тот псих (это он про Жуховца уже)... наговорить про уважаемого партийного человека так безответственно. Я в себя не могу прийти до сих пор!
Человек же в меховой безрукавке веселился, и больше о нем никто не вспоминал, он и ушел так же неузнанный, как появился.
— Давай удерем,— сказала Женя Виктору.
— А они? — спросил он.
— А зачем им мешать?
Они оделись, вышли на улицу, и никто этого не заметил.
Было много звезд, светился снег, от холодного воздуха кружилась голова.
Женя сказала:
— Я люблю тебя. Как Даша в «Сестрах», помнишь? И я — люблю — до последней березки!
Они пришли к Елинсону на квартиру, его жена постелила им на полу тюфячок, и они заснули, не раздеваясь, обняв друг друга.
На другой день Голубевы вылетали в Соколовку. Провожали их Елинсон и Виктор. Хотела поехать и Женя, но ей предстояло убираться с девчонками в клубе, отнести чужую посуду и радиолу.
Она стояла на снегу и молча смотрела, как грузят вещи в экспедиционный «газик».
— Пишите хоть,— сказала она и шмыгнула носом. Ей обидно было, что не она, а Виктор увидит аэродром и как взлетит самолет.
Она любила смотреть, как взлетает самолет, как уходит поезд.
— Иди, а то простудишься,— говорила ей Анна Ивановна, поцеловав в щеку и подталкивая к дому.
— Опаздываем, чеши прямо на аэродром,— крикнул Елинсон шоферу.
Машина понеслась по зимней гладкой дороге. Анна Ивановна сидела впереди и держала на коленях банку с вареньем.
Василий Иванович спросил:
— Что это молчит брат Константин? Они племянницу Нинку собирались замуж отдавать.
Анна Ивановна не ответила, и он добавил:
— В декабре была телеграмма: мол, скоро свадьба, подробности письмом. Теперь февраль, и молчат. Угадай, что у них, может, надо поздравлять, а может, не надо?
— Наверное, не надо,— устало откликнулась Анна Ивановна. Она не выспалась.— Они ей, Нинке, какого-то офицера нашли, может, он им разонравился?
Голубев воскликнул:
— Вот, Рувим Моисеевич, как живем, не угадаешь на день вперед: ехал в Ярск, а попал на свадьбу!
Он стал говорить, что вся жизнь его была сплошь неожиданностью, вот хотя бы Женька.
— Росла, росла, вернулся: в первом классе. Другой раз приехал: в четвертом. «Неужели в четвертом?» А мне говорят: «В пятом она». Не успел оглянуться, институт кончает. Что-то там мыслит, соображает, на стройку собирается ехать. «Чего тебе,— спрашиваю,— в Москве не живется? Люди сюда рвутся, все удобства. Мать-отец за тебя потрудились, чтобы могла в удобствах жить!» Нет, поехала, хочет попробовать, почем фунт черемши. Ладно, думаю, езжай, пообдерешься, приедешь обратно. В Москву все возвращаются. Так нет, теперь свадьба, и муж такой же босяк...
Он посмотрел будто бы презрительно на Виктора. Но кто знал Голубева, понял бы, что он не ругал дочь, а хвалил ее, так же как и ее мужа.
— Василий Иванович, посмотри в окно, это место узнаешь?
Голубев посмотрел в окно и сказал:
— А как же, «слепая кишка»! А вот «вшивая горка». Нюра, это «вшивая горка», тут у нас все грузы застревали. Грязища, а под горкой ключи с чистой водой. Сутки провоюем, машины вытянем и этой водой на радостях спирт разведем, а?
— Хороша была водица! — крякнул Елинсон.
На аэродром приехали за четверть часа до отлета. Все вещи погрузить не удалось. Самолет был маленький, двухместный ЯК-12, груза разрешалось брать только тридцать килограммов.
Анна Ивановна сердилась, спорила с диспетчером. Она говорила:
— Ну, платья, костюм ладно, а как я полечу без матраца и одеяла, вы понимаете?
— Понимаем, но не можем,— отвечала диспетчер, молодая совсем девушка.
— Рувим Моисеевич, ну вы хоть объясните ей, ведь в тайге никто нам не приготовил постелей!
Вещи пришлось им оставить в багажном, Виктор помог отнести и сдать.
— Деньги берут, как за заправдашний, а тут фанера и холод лютый,— говорила Анна Ивановна, залезая первой в кабину и кладя банку с вареньем на колени.
Ее сразу утешила мысль, что она все-таки обманула диспетчера и провезет сверх нормы эти четыре килограмма варенья.
Сели Голубев и пилот, самолет сильно затрещал, поднял за собой вихрь снега. Он покатился по аэродрому и сразу взлетел.
Пилот сделал вираж над Ангарой и взял курс на Соколовку.
Глава седьмая
Женя встретила Виктора возбужденная:
— А у нас будет квартира!
Оказалось, квартира не квартира, а комната, впрочем, не совсем комната, так — каморка, которая, впрочем, и не жилая, телефонная каморка. Дежурка.
Позвонил Юрочка Николаевич и сообщил, что в ней раньше жила техничка, теперь собираются поставить телефон, но сегодня техничка уехала, и там никого нет.
— Мамочка,— воскликнул Елинсон, присутствовавший при разговоре,— хватайте, это дворец, а не комната, четыре с половиной метра! И послушайте старого, контуженного жизнью еврея, он что-то смыслит в вопросах бытоустройства. Ни один начальник вам лучшего не предложит. Лучше жилья вы до самого Иркутска сейчас не найдете, потому что у нас в Ярске первое место в мире по рождаемости детей...
— У нас здесь первое место в мире по рождаемости начальников,— сказала Женя.