Она показала вбитые колышки в местах бурения, вставляла запалы, а потом смотрела, как дают холостым патроном предупредительный выстрел. Первый и второй.
Наступила тишина. Замолчали экскаваторы. Мастер молча протянул ей папироску, закурил сам и зажег ей.
Она закашлялась, но она знала, что от папироски лучше прижигается детонационный шнур.
Мастер расставил людей, показал ее три шнура и, быстро затягиваясь и глядя вокруг, объяснил, куда бежать.
Потом махнул рукой.
У нее два шнура загорелись сразу, а третий не загорелся, и она прижимала папироску и видела, что он не загорается. Быстрое пламя с гуденьем бежало по ее двум шнурам, а папироска почти затухла, и она стала раскуривать ее.
Мимо пробежали люди, поскрипывая снегом, теперь рядом с ней был тот самый мастер и тянул ее в укрытие. Так как она упрямилась, он наклонился, в мгновение зажег шнур и стукнул ее по спине: «Гони!»
Теперь они скакали по котловану, боясь споткнуться в неровном сумраке среди прожекторов, влетели друг за дружкой под металлической ковш экскаватора и стали считать секунды. Наступили мгновения, тягучие и тревожные.
И неожиданно — как ни ждешь, все равно это неожиданно — воздух лопнул у них над головой и начал рваться на куски, раздираемый, как холст.
Первые звуки, доходящие до них, были удары обломков скалы по стальному ковшу. Сперва частые, потом редкие.
Они вылезли из-под ковша, разминаясь и оглядываясь, мастер сказал, посмотрев на нее:
— Испугалась?
— Нет,— ответила она.
Смена ее давно кончилась, а она еще дрожала, переживая все сначала и вздыхая.
Она пошла к дежурной машине, волоча вдруг ставшие тяжелыми ноги, понимая, что она устала.
Теперь ей надолго хватит чувства риска и воспоминания о нем. А когда она устанет от всяких кляуз на участке, она попросится к взрывникам снова.
В прорабке она захватила три плаката, чтобы повесить в своей комнатке на стенах. Уж очень они белились. Плакаты были такие: «Бурильщик, экономь воздух!», «Перевозка людей разрешается только в оборудованных машинах». И что-то еще.
Дома она отсадила своего медведя, у него тоже была белая спина, и прикрепила на кнопках плакаты.
Прямо в одежде легла на постель и полюбовалась на машину, в которой разрешалось перевозить людей. Позавидовала, что где-то ездят в таких вот нарисованных машинах, чистеньких и удобных.
Может быть, так, не раздеваясь, она бы и уснула, но вспомнила про газетный сверток, с усилием встала и вытащила его.
Медленно развернула газету — там оказались листочки, много листочков, пронумерованных от одного до двадцати трех рукой Жуховца.
Она встала, чтобы запереть дверь, и слышала, как в коридоре бродил их сосед, который искал партнера по шахматам и всегда спрашивал: «В шахматишки сыграем?»
Женя закрыла дверь, взяла первый листок.
«Голубка! Здравствуй! А я-то совсем было уши опустил, начинал подумывать о потустороннем мире, где толпами слоняются изнывающие от скуки наши предки.
Так было скверно.
Теперь все ясно, как на подоконнике. Одичал я, отбился от людей, и не тянет к ним. Надоели до смерти. Последнее время было так скверно, дай кто-нибудь в морду — не ответил бы. Вообще с некоторых пор все в Ярске вызывало у меня глубокое отвращение. Положение мое осложнялось тем, что я не специалист. Я был здесь добровольным изгнанником, по крайней мере чудаком в ваших глазах. А с рабочими остальными меня мало что связывает, кроме Юрочки Николаевича, разумеется. Они хорошие ребята (почти все до одного), хотя бы потому, что на своем хребте несут всю тяжесть.
Порой сам удивлялся: что меня удерживает? Могу уехать в любую минуту и работать, где захочу. Но думал: воспитание стройкой еще не закончено. Другое, главное, что меня удерживало,— сознание, что ты на самом что ни на есть переднем крае и дело твоих рук будет стоять века, когда ты сам будешь в ложе авраамовом.
Чувство рабочего человека самое великое из человеческих, наравне с любовью.
Говорю еще раз: давно мог бы уехать, хуже нигде не будет, а что-то удерживало. Слишком много связано со стройкой и даже с тем, что ты жила здесь.
С грустью думаю об этом, уходя из Ярска. Знаю, в Сибири хватит строек на мой век, но в Ярске я почувствовал себя впервые гидростроителем и понял, что это великое дело.
Я счастлив, что слово «гидростроитель» связало меня с такими ребятами, как Юрочка Николаевич, Чуркин, Генка Мухин, что судьба столкнула меня с тобой.
Прости, что разоткровенничался, клапан какой-то приоткрылся в душе. Когда весь круг жизни сжимает так, что остается прямой путь на небо, необходимо с кем-то поговорить с полной откровенностью, ничего не пряча. Я говорю это тебе, у меня больше никого нет. В тот день, когда я так бестолково «развязался» в разговоре со Шварцем (я об этом не жалею), я, выйдя от вас, сел в будку, и она случайно завезла меня на подстанцию за десять километров от Ярска.
Я вышел и стал смотреть. Эти места связаны для меня с хорошими воспоминаниями — первое мое рабочее место на стройке.
До сих пор храню в чемодане гвоздь, обмотанный изоляцией, рабочий мой инструмент, которым вязал я армосетки в незапамятном году.
Я бродил по знакомым местам и слышал голоса и свой голос, очень молодой, энергичный; тогда я был счастлив своим рабочим званием, первой работой, дружбой.
Я прислонился к решетке и стал водить по ней рукой. Вспоминая день за днем, я будто пытался отыскать свои следы на ржавом металле.
Но начинается мой путь раньше, примерно на год, когда я прибыл в апреле по трудовому договору в таежный глубинный леспромхоз комбината Ярсклес. (Мысль была: оттуда — в Ярск, на стройку.)
Приехало нас, вербованных, восемнадцать человек. Кто за длинным рублем, кто мир посмотреть. Один парень, токарь по специальности, привез свое разбитое сердце в надежде склеить здесь, в Сибири. Другой, директор столовой из Акимовки, наоборот, сбежал от нежной жены. Звали его Толя Ефанцев, мастер на все руки, пройдоха и донжуан, мягкие, вкрадчивые черты, похож на какого-то знаменитого киноартиста... Прибыл с нами один литовец, бывшая футбольная звезда в буржуазной Литве, добрый, но спившийся малый. Был один работящий горьковский лесоруб.
Словом, компания разношерстная.
Перед отъездом нам выдали по пятьдесят рублей, по прибытии снова по пятьдесят. Привели на берег таежной речки Ия, отметили пять гектаров леса, дали топоры, бензопилы и сказали: «Вали кулем — после разберем».
Мы и стали валить, так что щепки полетели.
Первый месяц я — бригадир. Начальник участка решил, видимо, что раз грамотный, значит, должен быть бригадиром. Вскоре меня мои подданные скинули, как Баттисту кубинцы. Потому что мне с детства не лудили глотку и не обучили премудростям снабжения материалом и инструментом.
Чистили мы ложе будущего Ярского моря. Сначала спиливали что потолще, потом рубили что потоньше, после собирали и жгли сучья.
В столовке над рекой неизменное меню: щи из кислой капусты (с мясом и без мяса — разницы, кроме цены, никакой), рагу из козлятины, кисель.
Мрачнеем. Худеем. За месяц сбавляю пять килограммов.
За рекою в клубной закоптелой избе пиликанье гармошки. Сразу оцениваю выражение «в лесу росли».
Местный народ (их называют «бурундуки») скуп, зажимист и мрачноват. Песен петь не любит, к вербованным недоверчив. Шанежку (плоский и темный хлебец) не выторгуешь, не говоря уж о молоке.
Мы же песни поем, пьем от нечего делать и от простуды. Два стакана перцовки, два одеяла плюс пальто сверху — и любая зараза за ночь отвязывается. Днем и ночью топим печку, но все равно холодно.
За рекой праздник, один наш морячок в бушлате идет туда и вскоре бежит обратно по льду (еще был лед), а на берегу ему грозят ружьишком и палками.
С пьяных глаз морячок порезал на чьем-то мотоцикле резину и руку подвернувшейся бабе, за ним гнались с дубьем до самой реки. По реке бежать не рискнули: хрупкий лед.
Прибегает Гошка, он переправился ниже по течению на пароме-самолете (хитрая штука, идет своим ходом, чем сильнее течение, тем быстрее идет). Гошка — шофер, бывший детдомовец. Он спас дурня морячка от смерти, бежал рядом с охотниками, а когда один из них, некий злющий старичок, припадал на колено (у других ружей не было), Гошка будто нечаянно падал рядом и подбивал ружьишко.
Гошка сказал: «Тикай, все равно убьют». Собрали морячку деньжат, дождался он ночи и переправился на ту сторону, на тракт. Больше мы его не видели.
Меня обрабатывает парторг, сватает на работу в местную новую школу, которая откроется с нового учебного года.
Тем временем ребята бегут из леспромхоза, прихватывая казенные одеяла на предмет товарообмена с населением.
Лично провожаю Ивана-литовца в дальневосточную экспедицию, там у него жена-геолог. Он обещает по прибытии дать телеграмму, и тогда я тоже поеду к нему.
На радостях отдаю свой древний студенческий пиджак, так как ему не в чем ехать.
В конторе он подписал бумагу, в которой обязуется выплатить подъемные в такой-то срок.
Бумага — для успокоения совести местных финансовых органов. Слезное прощание с Иваном-литовцем в тайге у тракта, и, конечно, нет никаких телеграмм. Он, как и морячок, исчез бесследно. Из восемнадцати человек нас остается восемь. Мастер на все руки Толик Ефанцев придумал такую штуку. Переснял на матовую бумагу штамп «Принят в Ийский ЛПХ», заменил слово «принят» на слова «уволен из...» и вырезал из резины свой собственный штамп. Теперь он оформлял беглецам документы, потому что трудовые книжки были в конторе и их оставляли на память.
Захожу я однажды к Толику, он только что перебрался в новый щитовой домик. Толик просит посмотреть мой паспорт и шутки ради (у нас умели шутить) ставит мне свой штамп. Чтобы добиться в тренировке четкости печати, как объясняет он.
Тут уж делать нечего, надо бежать. Посмотрят в паспорт (их проверяли часто), а там подделка, липа. Я работаю, а написано «уволен».