Обдумываю побег тщательно, с учетом всех возможных действий со стороны конторы. Там уже и так всполошились. Начальник участка говорит: «Черт с вами, бегите, только казенное-то оставьте!»
Чтобы не скучно было в дороге, уговариваю уехать культработницу, она только оформлялась еще на работу.
Вечером мы переправились через речку, заночевали в деревне. Чуть свет вышли на тракт, а тут идет начальник участка на работу.
Увидел, очень удивился, спрашивает:
— Уезжаете? А в конторе рассчитались?
— Да нет,— отвечаю,— я решил после.
— Когда же это «после»? — спрашивает.— Нет, пойдемте, нужно разобраться...
Девицу он не знал и не спросил ее ни о чем.
В конторе было много народу, был и парторг.
Он не ожидал от меня такого черного предательства и для начала прочитал «политграмоту». Затем поинтересовался и моей паспортиной.
Позвал начальника отдела кадров, та огромными глазищами (зрачки шире глаз) вылупляется на мой штамп и говорит, что такого она не ставила. Теперь уже не до увещевания, дело посерьезнее: пахнет подделкой документов. Меня передают в руки правосудия,— поверь, Женя, мне было тогда не смешно. Ко мне пришел блюститель порядка, с которым мы однажды беседовали задушевно за бутылкой сучка.
Блюститель оказался человеком, вручил мне паспорт и сделал широкий русский жест, который везде обозначает одно и то же: «Катись отсюда к чертовой матери, и чтобы духу твоего не было здесь!»
Я его радостно благодарил.
Утром я ударился в бега и в тот же день прибыл сюда, в только что строящийся Ярск.
Я еще не знал, что здесь встречу тебя. Как хорошо, что ты на стройке, что ты вообще есть! А я-то, балбес, всех возмутил против себя, хотя озорство мое на свадьбе было в общем-то невинным. «Волюнтаризм»,— как сказал Чуркин. Он, как всегда, прав. Было мне тогда очень скверно. Если чувствуешь, что ты один в целом свете и о тебе некому уже думать, перестаешь понимать, что ты человек. Люди мало думают друг о друге и о себе тоже. Хотя от природы человеку свойственно думать именно о себе. Если бы еще при этом люди не делали вид, будто думают о других! Прости меня, это всхлип измученной, но живой души. С меня достаточно, что я могу тебе писать, не «загадывая вдаль», как говорил Василий Теркин. Теперь о Чуркине.
Я пришел в комитет комсомола к секретарю Виктору Чуркину. Это человек, о котором можно, да и нужно бы написать книгу. Его дед — умелец, отец — таежник. Он и еще пятеро друзей услыхали о строительстве Ярска, попросились. Их не пустили. Они отбивают телеграмму в ЦК партии.
Их шлют на ЛЭП, которую тогда только начали тянуть. Живут бригадой в шесть человек в шалаше, ведут просеку. Вскоре прибывают новые силы. Чуркин уходит в Ярск сменным мастером авторемонтного завода. Его выбирают секретарем комитета комсомола. Жена учительствует в школе. Любого зубра-начальника он мог уломать и обхитрить. Если бы не он, не было бы спортзала, тира, который построили «партизанскими» методами.
Мы работали с ним около года, создавая «Корчеватель». Я испытывал к нему нежную, застенчивую любовь, в которой не признался бы ни за что на свете. «Корчеватель» тоже его идея. Он был и цензором, и критиком, и автором. Листок шел нарасхват, за ним отовсюду присылали гонцов-комсомолят, которые разносили его по улицам поселка. Подпись стояла такая: «Орган комитета комсомола Ярскгэсстроя».
Я числился в штате многотиражки.
Учредили нам шефа в лице Константина Усольцева, человека, в сущности, безобидного, но трусливого.
«Не суйте нос, куда вас не просят»,— поступило из постройкома от Лялина.
Бедный комсомольский нос, он должен был превратиться в розовый пятачок! Виктор только развел руками и сказал: «Плохи дела, ребятки, свертывай жало сатиры и получай, что заслужили». Тираж «Корчевателя» был снижен, периодичность доведена до раза в месяц, штатная единица отобрана. «Корчеватель» чихал, газовал и топтался на месте.
Я ушел на бетон, но все свободное время отдавал ему.
Сколько ночей я провел в типографии в дни выпуска (к нашему листку там относились, как к металлолому)! Сколько нервов и крови попортил в ругани с Усольцевым, Лялиным, предпостройкома, который фактически все контролировал!..
Чуркина Виктора уже не было. Получив строгача за развал идейно-воспитательной работы (ха-ха!), он ушел на свой авторемонтный заводик. Теперь его снова призвали в горком.
Кстати, я не замучил тебя этим письмом-посланием? Никогда так много не писал, да и писать-то разучился. Я же говорю с тобой и с самим собою — это потруднее, чем простая отписка: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Ты не представляешь, как приятно писать тебе. Эта «ода», незаконнорожденное дитя, доставила мне несколько светлых минут. Я смеялся, когда мне казалось что-то удачным или забавным. Именно тогда я представлял, как смеешься ты.
Теперь я хочу рассказать тебе о лэповской моей жизни, которая была до «Корчевателя», когда я бежал с берегов таежной речки Ии.
Утром я пошел к Чуркину, и он тут же накатал записку к начальнику четвертого участка ЛЭП.
На другой день я оформлен без волокиты электромонтажником четвертого разряда и от радости и гордости скачу, как индеец на свадьбе.
Облачаюсь в рабочий костюм: куртка, штаны, сапоги и накидка из тонкой сетки от мошки и комаров: куклукс-клановка.
Вяжем армсетки, режем на ручных ножницах проволоку всех диаметров. Чем жарче, тем сильнее злобствует мошка! Эта мириадоголовая гидра скопом обрушивается на наши головы. Отплевываемся, откусываемся...
На вкус мошка кисловатая.
Самое больное место — ноги. Лезет в сапог и кусает, как собака, до крови. В накидках душно, поэтому все в восторге, когда шефы привозят нам свежеизобретенную жидкость «Антимошкин». Трем лицо, нас начинает тошнить до рвоты, кожа облезает на чувствительных местах, а мошка продолжает жрать нас и то, чем мы намазались.
Клянем шефов и пытаемся перегнать «Антимошкин» на спирт.
Первую линию ЛЭП отгрохали за два с половиной года вместо четырех.
Летом жили в шалашах (прохладнее), зимой в утепленных палатках, в щитовых домиках.
Рубили просеку пятьдесят метров шириной, рыли котлованы под опоры, завозили, собирали, ставили опоры. Забетонировав фундамент в лютую стужу, топили в тепляках печки по двое-трое суток, грели свежий бетон.
Жили коммуной.
Были девчата детдомовские, без путевок, были непутевые, но с путевками. Вот деталь: в соседней бригаде было поровну ребят и девушек — двадцать два человека, многие потом поженились, многих отправили в Ярск, и народонаселение его заметно увеличилось.
Ведь не боги ЛЭП построили, а вот такие земные и разные люди. И еще: была у нас дружба и чувство локтя — это не для красного словца. Мне потом одна из высоковольтниц говорила: «В тайге был коллектив, а тут, в Ярске, мы как-то одичали».
Итак, мы гнем прутья, нас гнет в бараний рог начальник участка. Энергичен, еще хитрее Чуркина. Помню, мне говорят: «Начальство требует».
Иду. Недоумеваю. Он спрашивает: «Почему нет сатирического листка?»
На другой день делали «Швабру», рисовали, сочиняли стихи. Помню такие перлы: «Из бочки — вонь! Воды попробуй и заколдобишься от ней. Понятно: здесь себя микробы в тарелке чувствуют своей».
Июль закрыли по 79 рублей. Не верю глазам своим, ощупываю хрустящие ассигнации. Половину шлю домой. Вторую снова рассматриваю на свет, мну и даже нюхаю.
Деньги как деньги, но для меня они особенные. Немного задираю нос: я работяга, интеллигент-пролетарий и тайно от всех пиит.
Самоуверенный, поглядываю на начальство. Оборудуем спортплощадку, в клубе-палатке откуда-то появляются долгопоющий Карузо и огненно-страстная Лолита. «Лолита, Лолита, Лолита моя, зачем ты, Лолита, не любишь меня?»
Лолита далеко, и я ей не подхожу, а здесь, вижу, любить меня некому. Вокруг сосны, березы, ели, могучие «листвяки» и остальная мелкая древесность. Утром и вечером грызут комары, мешая умываться.
Мимо палаток дымят самосвалы, умываться приходится в беличьем темпе, иначе будешь ходить в черных пятнах.
Ходим поголовно в белых полотняных шляпах. Не сомбреро, конечно, но «сомбреристо».
Танцуем, крутим приемник, слушаем лекции о международных делах и отбрыкиваемся от унылого, однообразного и пресного, как капуста, политрука Цицикина. Он не «цикает» на нас (мальчики большие и грамотные), но изводит поручениями и проповедями.
Бежим от него в тайгу, он за нами не следует, боится мошки. Возвращаемся — ничуть не легче. Докладчик из центра вводит нас в тонкости международных дел. Сидим до конца только из уважения к герою-докладчику, проделавшему длинный путь по тайге.
Самодействуем под гитару в лунные ночи. Без луны тоже светло. Почти ленинградские белые ночи.
Дружу с Юрочкой Николаевичем, бригадиром. Он заботится обо всех, как добрый родственник, ссужает деньги, хоть сам частенько кладет зубы на полку (тогда его выручают сердобольные девчонки-штукатуры).
Юрочка Николаевич из Энгельса, электромонтажник, спортсмен, застенчив — на удивление!
Копается во внутренностях приемника, делает большой рупор, и мы кричим в него, оглушая тайгу. Крику, как в столице, это тоже разнообразит нашу жизнь.
К Юрочке Николаевичу бегут в любое время суток. Посоветоваться, занять трешку, исправить фонарь у транспортера. Он пыхтит, но делает. Все делает. Медали нужно давать таким людям «за доброту и чуткость».
Знаешь, есть люди, след от которых остается в душе, как светлая линия частицы на фотобумаге.
Сами они даже не подозревают, какие они хорошие. Таков он, да ты дальше все про него знаешь. Он и в Ярске не изменился.
Без задорных звонких песен
Мир как гроб: угрюм и тесен!
Наш призыв к поющим всем:
В клуб скорее!
Ровно в семь!
Будет пенье молодежных песен!
(В том числе таежных.)
Непоющий может слушать,
Навострив антенной уши.
Это мы с Юрочкой Николаевичем сочиняли. Политрук Цицикин объявление снял и грозился отнести «гроб» в партком, говоря, что так писать про мир аполитично!