— Ты чего? — спросил Олег, который спал на соседней койке.
— Взбутетенилось,— сказал Виктор.
— Ага,— ответил он.— Только не ходи босиком, надень валенки.
Когда он уже совсем оделся, Олег проснулся вовсе, сел, зевая, на койке и спросил:
— Так ты куда?
— В Ярск,— отвечал Виктор.
— Серьезно?
— Очень. Жена у меня там.
Олег не дал ему уйти. Он уговаривал подождать до утра, потому что утром должно приехать начальство, Виктора подбросят до самого Ярска.
Олег уговаривал слишком громко. Начали просыпаться другие ребята. Виктору стало неловко, что его так громко уговаривают.
Он разделся и пролежал до подъема.
Начальство прибыло только в обед. Это был сам Шварц. А за час, что ли, до него на полуторке приехал за вещами отец погибшего здесь Витьки. На похороны он за дальностью расстояния не успел. Они встретились в зимовье — Витькин отец и Витькин начальник; никого здесь не было, кроме повара, ребята уехали на дальнюю опору.
Отец Витьки видел тяжелый затылок и красную шею начальника стройки. Тот тяжело дышал и осматривался.
— Вот как оно, значит,— сказал Витькин отец, сухой старичок, с белой густой шевелюрой, чисто выбритый.
— Да,— сказал Шварц, садясь и взглядывая внимательно в лицо собеседника.— Мне доложили только вчера. Я все понимаю, это тяжело...
— Вы знали, вы видели Витю? — спросил отец будто сочувствуя Шварцу.
— Да, как же, хороший рабочий был,— отвечал Шварц, вынимая платок, сморкаясь.— Мы последний наряд закрыли ему по высшей ставке. Не забудьте зайти в Ярске в бухгалтерию получить деньги.
— Зайдем,— сказал отец.— Мне тут вещички его сложили в чемоданчик. Я говорю: «Бог с ними, с вещичками-то»,— а матка просит взглянуть, в чем он ходил на работу.
— Для работы у нас спецодежда,— говорит Шварц. — Я распоряжусь, чтобы ее не забирали у вас.
Он стал оглядываться, потому что было тяжело, наверное, так сидеть с Витькиным отцом и говорить про рабочего, которого он едва ли видел когда-нибудь. Но Витькин отец, напротив, с охотой и уважением, с каким-то даже сочувствием обращался к Шварцу, и ему хотелось говорить еще и еще.
— Все они такие молоденькие? — спрашивал он, обводя глазами койки, рассматривая хозяйство зимовки.
— Да, да, молодцы ребята. Иначе мы бы не построили линию,— сказал вошедший Карпыч, и Шварц кивнул.
— Вы видели, как строят? Пойдемте, увидите.
«Газик» проехал по следу бульдозера, но к опоре приблизиться не смог. Шварц вылез, пропуская старика, и пошел быстро по снегу. Потом, задрав голову, постоял, что-то стал выговаривать Карпычу. Когда они возвращались к машине, он все еще говорил: «Проверяйте, за работу без поясов буду увольнять. Весь Угол разгоню к чертям собачьим, учтите. Больше я чикаться с вами не буду».
Он сильно сопел, и никак по его лицу не было видно, от злости он покраснел или от ходьбы. Наверное, у него было больное сердце.
— С выходными придется поужать, скажи ребятам — отгуляют на май. К празднику опоры сдадут — по новому костюму от премиальных будут иметь... Скажи, они поймут. Точка. Поехали.
В «газик» сели все, кроме Карпыча. Позвали Виктора. Он молча влез на заднее сиденье. Шварц его не узнал. Видя, что машина сейчас отойдет, Карпыч, как бы спохватившись, торопливо стал перечислять разные мелочи, необходимые тут на зимовье.
Шварц кивал и нетерпеливо взглядывал то на Витькиного отца, то на шофера.
— Автолавку бы почаще, газет... Газеты привозят через неделю, а то и через две. С баней тоже вопрос не решен,— сказал Карпыч и попрощался.— До свидания.
Он стоял и смотрел, как машина выезжает из снега.
По следу бульдозера мимо зимовья «газик» выбрался на трассу и через три-четыре часа подъезжал к вечернему Ярску.
Витькин отец и Шварц почти всю дорогу молчали, старик только часто, с какой-то надеждой взглядывал на Шварца, словно от того что-то и впрямь зависело в судьбе Витьки.
Может, для него эта встреча была единственной ниточкой, соединяющей память с сыном. Он как будто ждал каких-то важных слов от начальника и чуть-чуть напрягался, когда тот кашлял или менял позу. Но сам он стеснялся еще что-нибудь спросить или сказать, его, наверное, поразили резкие слова, обращенные к Карпычу. Он ничего не понял, но на всякий случай молчал, раз уж начальство сердилось. Он и сам был приучен уважать начальство, так он себя и вел.
Виктор не был здесь целый век, забыл или думал, что забыл голос Голубки, даже ее лицо.
Сильно волнуясь, обмирая, он подбежал к окну, чтобы поскорее увидеть ее. Узнал ее спину, упавшие на лоб волосы, удивился, что она так склонилась, как будто плачет. А может, пишет, может, колдует.
Потом понял, и самому стало смешно. С ее локтя стекала в таз белая пена. Она стирала, не разгибаясь, не зная, что он, Виктор, совсем рядом, видит ее чуть ли не больной от долгого ожидания.
Он обошел, почти обежал дом, стукнул сильно в дверь.
Она открыла.
Теперь он увидел ее другой: окаменевшей, с красными голыми руками, а на руках все еще была мыльная пена.
Позабыв, что они в коридоре и кто-нибудь может их увидеть, она вскрикнула и повисла, обхватывая его голову влажными, нагретыми руками, замирая возле него.
В тот же вечер Виктор позвонил Чуркину домой. Телефон был на втором этаже общежития, рядом с комнатой Матрены. Наверное, у нее были гости и играли в карты. Были слышны голоса и смех. Кто-то кричал: «Хорошие игроки первых три кона дураки!»
— Мне Чуркина,— сказал Виктор.
Наверное, подошла жена Чуркина. Было слышно, как она сказала: «Это тебя». Чуркин взял трубку и произнес:
— Слушаю.
— Вас беспокоит Смирнов.
— Приехал? — спросил Чуркин почти весело.
— Да, приехал,— ответил медленно Виктор.
— Вот и хорошо. Устал? Отдыхай два дня, субботу, воскресенье, в понедельник придешь и все расскажешь.
— Да нечего рассказывать,— сказал Виктор.— Ничего я там не делал. Вот я об этом и хотел поговорить.
— О чем? — быстро спросил Чуркин, видимо уловив странные нотки в голосе Виктора и не давая ему опомниться.— О ничегонеделанье? Это мало интересно!
Он громко засмеялся. Потом вздохнул.
— Сейчас нагрузим — не вздохнешь,— сказал он. Виктор представил, как он скалит золотые зубы.
— Да нет,— ответил Виктор. — Я понимаю, что работы много. Я все понимаю, но это не для меня. Дело в том, что я не умею, наверное, так работать. Не получается у меня.
Теперь Чуркин молчал и слушал. Виктор добавил:
— Я пойду на производство.
— У тебя на ЛЭП что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. И не могло случиться, я ведь ничего там не делал.
Чуркин снова засмеялся, громко, легкомысленно, как показалось Виктору. Так же он теперь говорил, и это выглядело совершенно несерьезно.
— Дорогуша,— говорил он.— Дорогуша мой Смирнов! Вот за что я тебя сразу полюбил — это за твою непосредственность. Но не стоит этим злоупотреблять. Нет, правда, не стоит. Приходи в понедельник, и мы с тобой поговорим. Посмотрим, что тебя не устраивает, вместе подумаем. Ладно?
— Ладно,— сказал Виктор.
— А то, что сразу не получается,— это понятно. Не сразу Москва строилась, все мы когда-то ничего не умели, и комсомольские работники не вдруг рождаются. Ведь правда?
Виктор не сказал «правда». Он повторил лишь:
— В понедельник я приду.
— Отдыхай,— сказал Чуркин и повесил трубку.
«Внимание, говорит Иркутск! Передаем штормовое предупреждение. В ближайшие два-три часа в районах северо-востока, а позже на юге области ожидается шторм. Сила ветра 20—30 метров в секунду. Снегопад, метель. Внимание, говорит Иркутск...»
Штормовое предупреждение повторяют несколько раз.
Потом идет обычная передача из Москвы, музыка, последние известия. Там тоже о погоде. «В Москве и Московской области облачность, ветер слабый, температура минус один — минус три».
Виктор сидит с ногами на кровати. В окно видно, как начинается снеговерть. Люди идут по улице, все сейчас одинаковые.
Руки прижаты к лицу, корпус вперед.
Наверное, вторая смена. Жене тоже пора собираться. Она молча зашивает дыру в рукавице и старается не смотреть за окно. Там над дорогой ветер закручивает снег и подымает его выше сосен. Женька молчит. Виктору так жалко ее, что самому делается холодно. Но все равно, сейчас что ни скажи — она пойдет на работу, а он будет ждать.
Лучше бы наоборот. Он представляет, как ей будет холодно. Она вернется почти неживая, с застывшими глазами.
По радио, оборвав на середине музыку, снова передают предупреждение. Виктор выдергивает шнур.
Женя уже начинает собираться. Теплое белье (отвернись, пожалуйста), лыжный костюм, меховушка, большая мужская шапка по глаза, теплые ботинки. Валенки в котловане вымокнут, и в них еще хуже.
Она подходит к мужу, стараясь совсем не смотреть в окно, целует его в «носицу». Открывает дверь и оглядывается.
Ей хочется, ей необходимо, чтобы он сказал: «Подожди минутку. Успеешь».
Виктор говорит это.
Она садится на койку, касаясь его ног, старается чувствовать последнее тепло. Взглядывает на него укоризненно, но так, что он знает: она бы никогда не разрешила ему идти вместо себя. Она даже рада, что он будет в тепле и ей не надо беспокоиться. А она сейчас привыкнет. Сначала страшно, а потом уже одинаково, и об этом не думаешь. «Ладно,— говорит Женя.— Грейся за нас обоих, копи килокалории». И уходит.
За окном вдруг настолько чернеет, что хочется протереть глаза. Не верится, что бывает еще черней черного, как уже вовсе не представляешь, потому что представлять ничто невозможно.
Где-то прогрохотало сорванное с крыши железо, несколько раз зеленые, как молнии, блеснули замыкаемые провода. Повсюду погас свет.
Виктору показалось, что сверху, очень издалека, будто разогнавшись, на Ярск упало что-то огромное, непостижимое, сильное, оно разбилось и с визгом и с шипеньем пошло заполнять собой все вокруг, ударившись в окна, как воздушная волна.