Несколько раз было слышно: падали на землю сосны, и от их удара вздрагивал весь дом.
Будто бы посветлело, но только для того, чтобы можно было увидеть летящие под ураганным ветром доски и провода и всякое другое, которое уже не было самим собой, а только частью этого урагана.
Виктор растерянно шарил в темноте, разыскивая полушубок, валенки, вспоминая вдруг, что забыл надеть рубашку. Сойдя с крыльца, он сразу же потерял связь с домом, как и с землей, чувствуя, что его быстро уносит в ту сторону, где на повороте остановятся машины, где сойдет Женька. Одичавший от гула в ушах, от протыкающих со всех сторон, как проволока, струй, он прижался к стене какого-то дома и закрыл лицо руками. Над ним бился о стену круглый изолятор на сорванной со столба проволоке.
Прошли машины: два огня, потом еще два огня среди общего кавардака и неразберихи.
Это была сейчас как бы единственная организованная материя во всеобщем хаосе.
Из машин появлялись люди и моментально исчезали, будто бы растворялись на ветру.
Одна фигура придвинулась к Виктору, и он понял, что это Женя.
Они сошлись лицами, Женя охнула, не вынимая рук из карманов, зажмурившись, совсем неживая.
Виктору показалось, что она сказала: «Больше не могу»,— но, возможно, она ничего не говорила, все равно ничего нельзя было услышать.
Он обнял ее сзади, и они пошли спиной к пурге, среди грохота и снега, зная, что так они должны прийти или хотя бы приблизиться к дому. И действительно, они приходят домой.
Виктор бежит за горячей водой, снимает с Жени куртку, шапку, ботинки. Женя говорит глухо, без выражения: «Компрессоры, а не ботинки. При каждом шаге гонят воздух. Рабочие смеются: «Они тебя носят по воздуху». А я говорю: «Ага, я как Маленький Мук в своих волшебных туфлях».
Она садится, опускает ноги в горячую воду. С закрытыми глазами говорит:
— Я со всеми сегодня, со всеми переругалась, даже на Саркисова наорала... Решили бетонить, а блок не готов. Заказали пятнадцать машин, а сами разбежались от непогоды, а я торчу. У нас на днях совещание было, всыпали за невыполнение плана по бетону. А провода в блоке оборваны, кругом воет, и я отказалась от бетона. Приехал диспетчер с бетонного завода, кричит, а глаза красные, надорвался, что ли. Я ему не позавидовала, попробуй потолкуй с шоферами, когда у них простой... Потом приехал главный диспетчер, ну, я его атаковала, наговорила ему всякого. Он попятился и убрался к себе. Завтра все начнется сначала, а я не могу. Ты до меня не дотрагивайся, я полежу. Нет, я спать не хочу, мне вот так неподвижно надо. Боже мой, кто это так хорошо придумал просто полежать!
Представляешь,— говорит она, не в силах остановиться, отвязаться от мыслей, угнетавших ее.— Ну что я могла сделать? Терещенко, проклятый, говорит: «Если будет такой же ветер, останетесь в третью смену. Надо следить». А рабочие в прорабке, их не вытащишь. Я бегу, их уговариваю, потом в пустой блок. Потом опять уговариваю, но ведь это невозможно так работать, и я понимаю и они. А завтра будут ругать.
Она уже спит.
Виктор снимает с нее свитер, рубашку, вытирает ей ноги, тихо накрывает одеялом, потом меховушкой.
Она спит, но знает, что вокруг происходит, и уже путает сон с явью. Она говорит: «Ты один у меня, который все понимает. А на работе... И краны стоят. Нужно узнать, почему краны стоят. Я сейчас...»
Виктор погладил ее волосы, ее лоб, провел рукой по щекам, и она нашла руками его руку, положила на грудь и успокоилась. Стала дышать глубже.
Наверху храпит Матрена. Она живет над ними, и никого она не любит, особенно семейных.
За ними следит откровенно и неприязненно. Недавно Женя вылила грязную воду в общий бак. Матрена видела, но ничего не сказала, а вышла в коридор и кому-то закричала: «Эти семейные всю жисть не имеют собственной посуды, льют в общий, а за ними горшки выноси!»
Они боятся Матрены, но иногда воруют ковш, висящий у титана, и кипятят в нем чай. На это время они запираются, чтобы Матрена не зашла и не увидела. У них еще нет посуды, нет чайника.
Есть же у них две вещи: койка и тумбочка. В тумбочке гуляют мыши и доедают то, что осталось от хозяев. Остается немного — они недовольно пищат.
Койка же у них разболтанная, совсем скрипучая.
Вчера, доведенные ею до отчаяния, ночью встали, нашли банку со сливочным маслом и начали все смазывать. Это нисколько не помогло, они сели, остаток масла намазали на хлеб. Так они просидели долго, жуя хлеб с маслом и раздумывая о разных разностях в жизни. Они съели хлеб с маслом и уснули.
Виктор все сидит неподвижно, обе руки в плену у Жени, она захватила их, успокоилась и держит. На лице ее густой румянец, такой, что губы сравнялись цветом со щеками. Большие ресницы вздрагивают.
Сегодня утром под простыней нашли гаечку. Она сказала, одеваясь:
— Принцесса не могла заснуть на горошине... А под меня хоть мешок сыпь этих гаек, не почувствую, не проснусь. Сил нет, даже во сне вижу, как я устаю.
Виктор тихо забирает руки, раздевается. Он лежит и думает, что Голубка, в сущности, слабая женщина. Зачем ей разрешают работать наравне с мужиками? Потом он думает, что многим, наверно, людям в общем-то нелегко, только одни умеют это скрыть, другие нет.
А Витька с ЛЭПа отморозил себе ноги.
...Отец Витьки говорил Голубке:
— Ты что же, вроде сынка мово? И роба твоя порченая? Только Витька помоложе был, глядь, и тебя может убить, не боишься?
— Боюсь,— отвечает Женька.— Завтра на планерке они меня убьют, что от бетона отказалась.
Вдруг он подумал, что Витькин отец и Женька никогда не встречались, что это сон, но не смог всего до конца выяснить, потому что вовсе заснул.
Ночью Женя проснулась оттого, что у нее заболел живот. Ей приснилось, будто кран поднял целых три опалубных щита, она подумала: «Надорвется крануля, бедный». И у нее заболел живот. Наполовину проснувшись, она стала думать и придумала, что кран поднимает только один щит. Ей это удалось, она вернула себе сон, действительно убедилась, что кран поднял один щит. Живот тотчас же перестал болеть.
Потом ей представилось, что она хочет рассмешить самосвал. Не открывая глаз, она спросила совершенно серьезно: «Если самосвал пощекотать, нет, скажи, он, будет смеяться?» Потом, опомнившись, она открыла глаза, удивляясь самой себе: «Что я сейчас сказала?»
Был воскресный день.
Они оделись и вышли из дому.
На улице колючий, белый, цвета кости мороз. Наверное, в такой же мороз шли герои Джека Лондона на Клондайк.
Солнце размазано по всему небу — белое пламя, испускающее стужу.
Губы сразу спекаются, зубы начинает ломить, даже если рот закрыт. Люди не идут, а бегут бегом, опушенные инеем, и телефон-автомат на углу будто бы оброс белой шерстью.
Собаки и лошади тоже белые, словно их чуть подпалило.
Виктор с Женей забегают в магазин, чтобы оттаять. Не торопясь проходят вдоль витрин, на которых сплошь консервы. Потом проходят вдоль других витрин, и здесь тоже банки-склянки-консервы.
Компоты, варенья, соленья, маринады. Огурцы маринованные, огурцы соленые, кабачки маринованные (вот уж губы оттаяли), кабачки нарезные, баклажаны, капуста маринованная, овощная смесь, суповая смесь, перец фаршированный. Уже глаза потекли, ожила щека и защипало мизинец на левой руке. Перец «Лечо», баклажанная икра, компот персики, компот яблоки, компот сливы и еще компот ткемали, компот груша, компот айва...
У витрины их встречает Кира Львовна. За круглой мохнатой шапкой едва видно острый синеватый носик, а в глубине два черных глаза с оттаявшими капельками на ресницах.
— Какие вы инкубаторские,— произносит она.
Женя и Виктор действительно одеты одинаково, все у них похоже: черные шапки, лыжные костюмы, подаренные к свадьбе, куртки, валенки.
Кира Львовна, не то оправдываясь, не то оправдывая их, еще говорит:
— Коктейль. Из ветра и мороза. Завтра фильм про шпионов, вам билеты брать?
— Возьми,— говорит Женя.
Они стоят, и разговаривают, и радуются, что можно чуть помедлить и не выходить из магазина.
Кира Львовна передает всякие новости. Вера работает, ее почти не видать, Юрочка Николаевич получил письмо от Жуховца; что он там пишет, спросить было некогда. Видели жену Усольцева. Костя Усольцев возьми да пригласи Киру Львовну с Нинкой к себе в гости. Когда выпили, он совсем, забылся и начал глядеть только на Нинку, а жена все заметила. Маленькая, худая женщина, очень добрая, хозяйственная. Ее жалко, что у нее такой муж. И детей Кира Львовна видела. Что за прелесть их дети, глазастые, просто красивые! «Дети всегда красивые»,— вставила Женя.
В общем все кончилось как-то нехорошо, жена Усольцева ревновала его, Нинка злилась, она, кстати, от скуки увязалась за Рахманиным Севкой, а сегодня не ночевала дома...
— Не знаю, что думать,— сказала Кира Львовна,— не замерзли бы где. Так вам билеты брать? Я Славке скажу.
— Неужто Славка и сейчас ходит в ботиночках своих?— спрашивает Женька, тихо засмеявшись, потому что она помнит, как приходил к ним Славка.
И — легок на помине — в магазин влетает Славка, держась за уши двумя руками. На голове кепочка, на ногах остроносые блестящие ботинки. Он стучит ногой об ногу и смешно пыхтит.
— Дурак,— говорит ему Кира Львовна.
— Дурак, и уши холодные,— добродушно соглашается он. И смеется.
— Что за дикое пижонство? — говорит Кира Львовна.— Черт знает, какой-то рязанский шик.
— Меня воротник спасает,— говорит Славка.
И все смеется.
— У тебя что, нет шапки? — спрашивает Женя, улыбаясь.
— Есть. Я в ней на работу хожу.
— Почему же ты сейчас ее не надеваешь?
— Мелкое пижонство похоже на мелкое хулиганство, вот почему,— отвечает за него Кира Львовна.
Славка спрашивает:
— Говорят, в Ярске, наконец, мороженое появилось, не узнавали? Меня ребята послали узнать.
Славка идет спрашивать, а Кира Львовна рассказывает, как недавно она выперла его из своей комнаты. «Не смей появляться без шапки, не приходи, пока не приобретешь более пристойный вид. Ты понял?» — сказала она. Он тогда достал свои новые часики, полюбовался ими да как хряснет об пол, только стрелки брызнули. «Это он считает проявлением сильного гнева. Ему показалось этого мало, он их подобрал, подержал около уха и еще раз по тому же месту... А я так смеялась, я не могла остановиться, потому что этот пижон третью пару часов бьет... Я ему говорю: «Славо-чка! Почему у тебя фотоаппарат не работает? Ты его тоже?.. Так?.. Об?.. Да?..»