Виктор и Женя выскакивают снова на улицу в белом облачке пара, что вокруг них. Поперву кажется, что чуть-чуть потеплело. Но это пока кожа несет на себе запас накопленного тепла. Солнце теперь расплылось еще больше — восклицательный знак из белого пламени, кажется, оно так и источает холод.
Люди выходят из магазина с молоком, оно, только что налитое, сразу густеет и на третьем шагу уже хрустит сверху льдом. Шуга в молоке.
Попадается навстречу Усольцев; он тоже не идет, а шагает, как на соревновании по спортивной ходьбе. Он говорит: «Здравствуйте, чего же вы не заходите?» — в руках сеточка с камбалой.
— До смерти буду ненавидеть плоскостопное слово «камбала»,— говорит Женька.
Мороз на ее коже оставил пятна, словно пятерней приложился. Виктор оглядывается, куда бы юркнуть погреться. На этом отрезке дороги нет магазинов, только центральная диспетчерская.
Они влетают туда и видят у аппарата Генку Мухина, который, наверное, заменяет на воскресенье дежурного диспетчера. «Генка добрый, его на что угодно, уговорить можно,— говорит Женька.— Его так и женили помимо его воли».
Мухин оборачивается, но не узнает их и снова кричит в аппарат:
— Я ему мозги прочищу! Что? Я говорю, в голове дырочку проверну и проветрю, чтобы знал! Да!
Генка опять недовольно поворачивается, чтобы объяснить, что вход сюда посторонним воспрещен, но узнает и приветствует их.
— Ага! Палома! — говорит он.— Вы с мужем одинаковые, как переводные любовные песенки. А у нас аварийную Иркутск отключил на воскресенье, представляете? Я звоню Шварцу, говорю: «Аким Генрихович, аварийку отключили». И кладу трубку на пять минут, потому что последует ругань, и я знаю, что она ко мне не относится. И вот начинается: «Котлован просит ток!» — «Не дам»,— говорю. «Бадья в воздухе повисла».— «Все равно не дам, и не орите на меня, я тоже так могу».
Генка вспоминает вдруг:
— Кстати, вы там, кажется, сегодня в ресторане дежурите. Вам передали, нет? Вера должна была передать, не забудьте.— Селектор щелкнул, заорал простуженным голосом:
— Котлован говорит, диспетчерская, у нас тесто прокисло... Вы думаете или не думаете? А если думаете, каким местом?
— Слушай, котлован,— кричит Генка, оборачиваясь и морщась в знак того, что ему некогда,— я говорю, слушай, меня все равно не переговоришь!
Стараясь не хлопнуть дверью, они выскакивают на мороз и торопятся к своему общежитию.
Вечером они пошли дежурить в ресторан.
Воздух звенел, как льдинка, голубым звоном, пар изо рта тут же обращался в мелкую ледяную пыль. Женя закинула голову вверх, на фонарь, и стала дуть.
— Смотри,— сказала она.— Если дуть на фонарь, получается радуга!
Потом она еще сказала:
— Если тихо дуть, можно выдуть красную радугу, а если сильно, то получается голубая.
Виктор подул тихо и сильно, у него вышло все так, как она говорила.
Какой-то человек, проходя мимо, заметил:
— Лампочку решили задуть? Слабо! Слабо!
В ресторане они застали Нинку с Рахманиным, но не стали к ним подходить, а сели за столик дежурной милиции.
Ресторан был похож скорее на столовую: длинный, неуютный, какой-то очень бестолковый. Радиола играла песню «Мы люди большого полета».
Нинка сама подошла к ним. Была она пьяная, веселая, она крикнула, смеясь;
— Привет, дружина! Вы нас не заберете?
— Если будешь буянить,— сказал Виктор.
— Я одному человеку в Ярске дала бы по физиономии. Думаю, история меня бы оправдала.
— Садись,— предложила Женя.
— Он мелкая душонка, трус,— говорила Нина громко.— Вы заметьте, все хорошие люди даже моложе выглядят, ведь правда же? Ведь есть же закон: злые лысеют и стареют раньше! И так им и надо!
— Да ты присядь,— сказала опять Женя, вздыхая и глядя на мужа. Она жалела Нинку, но не любила ее и не могла скрыть своих чувств, которых, впрочем, Нинка совсем не замечала.
— Присядь,— сказал еще Виктор.
— Не могу,— говорит Нина и садится.— Я ведь с обществом.
Нинка усмехается и глядит на Женю.
— Женька, ведь ты его не любишь? Рахмашу? Почему ты его не любишь? Я знаю, но он неплохой и хорошо к тебе относится. Витька, ты не обижайся, но я все равно не могу хранить секретов... Женька, ведь Рахмаша был в тебя влюблен? Не отрицай, может, в юности он был совсем не таким задавакой или пай-мальчиком, сейчас он сам над собой прежним смеется... Он все понимает и умница! Да!
Радиола играет песню Пахмутовой о геологах, а Женька подпевает: «Мы умеем и в жизни руду дорогую отличать от породы пустой...»
— Женька, ты совсем не права! — старается объяснить Нина, но у нее ничего не выходит. Она опять повторяет: — Ты не права! Он дотошный, деловой, на работе его ценят за точность и порядок. Он будет большим начальником, вот посмотришь!
— В этом я не сомневаюсь,— говорит Женя, опять вздыхая и глядя на Виктора. Ей очень не хочется отвечать Нинке. Она добавляет: — Ты так горячо его защищаешь, будто сама сомневаешься.
— Ой, совсем забыла,— говорит Нина.— Вить, у меня к тебе разговор. Тет-а-тет. Женька, не ревнуй. Это по делу.
— Вот еще,— произносит Женя и отворачивается.
— Тебе нужны деньги? — спрашивает Виктор, отходя.
— У тебя есть деньги? — удивляется Нинка.— Странно, потому что для моих знакомых характерная черта — как раз полное отсутствие денег. Вчера я иду в магазин, Рахмаша говорит: «Смотри, все женщины ходят в одиночку, а вокруг тебя столько мужчин! Мы весь день около тебя». А кто-то в очереди добавил: «И ночью...»
Виктор не засмеялся. Только посмотрел Нинке в глаза, и она поняла, что он считает ее сильно пьяной.
— О! — сказала она, отодвигаясь от него и будто трезвея.— Витя, я не умею совсем напиваться, может, в этом моя беда. Знаешь, я поссорилась с Кирюхой.
— Знаю,— говорит Виктор.
— С Усольцевым, с Кирюхой, еще с кем-то. Легче вспомнить, с кем я еще не ссорилась.
Нина пытливо смотрит ему в лицо, стараясь угадать, известно ли ему о ее похождениях. Она вздыхает и говорит:
— Вот так я со всеми поссорилась, и я решила остаться у него. Он печку истопил, покормил меня. Он говорит: «Для меня ты не женщина, а девушка. Хотя иногда ты можешь быть ребенком, а когда найдет — волчицей». Ты Женьке это не рассказывай, ладно? Она не поймет.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — сказал Виктор, наверное, слишком громко.
— Но кто-то должен в этом мире понимать меня,— произнесла Нина тихо и расстроенно.
— Я тебя не понимаю тоже. Все?
— Нет,— спохватываясь, заговорила Нина.— Я тебе ничего не сказала. Вот что. С отцом Жени, Василием Иванычем Голубевым, случилось несчастье. Неделя прошла или две, я точно не знаю. В общем у него сотрясение мозга, он на льду поскользнулся... Мне под честное слово сказал Раевский, который от экспедиции ездил в Соколовку. Женьке об этом говорить нельзя, ты понимаешь, а тебе можно.
— Что с ним сейчас? — спросил Виктор.
— Не знаю, ничего не знаю,— говорит Нина.— Прости, меня зовут.— Она ушла к Рахманину, а Виктор вернулся к своему столу.
— Это не по правилу так долго шептаться,— говорит Женя, действительно обижаясь на мужа и, наверное, рассчитывая, что он все ей расскажет.
Но он ничего не рассказывает. Какой-то парень лезет прямо за их стол и говорит:
— Петька уехал! А как он любил эту песню: «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше...»
Виктор даже обрадовался такому нечаянному вмешательству, поспешил угомонить парня.
Потом какие-то остряки оставили жиденький кисель, опрокинув стаканы донышками вверх так ловко, что он не пролился. А поднять нельзя: разольется. Официантка всплеснула руками: «Что делать?» — а Женя сказала: «Надо вкусней готовить».
Больше приключений не было. В тетрадке для отчета, валяя дурака, они написали: «Окна в ресторане остались целыми».
На следующий день они пошли в кино и смотрели немецкий фильм про шпионов.
Глава девятая
Виктор уезжал в Соколовку. Женька смотрит на него горько-горько, все у нее валится из рук. Правда, после свадьбы они не прожили и полной недели вместе, но ведь так получается.
— Так получается,— говорит он.
Он попросил горком направить его в самую дальнюю организацию: комплексную экспедицию в Соколовке, возглавляемую геологом Голубевым. Завтра туда уйдет последняя партия машин с людьми, с буровыми станками, а потом до лета связь наземная прекратится вовсе. Он говорит Женьке:
— Ты же не хотела, чтобы у нас было, как у всех людей, спокойно...
Она смотрит на Виктора, а глаза у нее печальные.
— Я хочу, чтобы мы жили долго вместе, как все люди. Долго и вместе, понимаешь?
Однажды они с Женькой стали считать, сколько же часов им отпущено быть вместе до конца их жизни. Вычли сон (сон тоже разъединяет, сказала Женя), вычли работу, дорогу, командировки... Осталось мало, совсем какая-то ерунда, прямо крохи остались.
У Чуркина Виктору пришлось ждать. Белобрысый паренек в замасленном ватнике жаловался: его уволили по статье 47г, отобрали комсомольский билет и путевку.
— Не стыдно? — говорит Чуркин.— Один из первых... В каком году приехал-то? Ну вот, и так оскандалился? Ну ладно, иди, разнорабочим пока будешь, ступай!
Чуркин оборачивается к Виктору, говорит про Володю Комарова:
— Понимаешь, это один из московских посланцев, из первой партии. Возьми на заметку, проследи. И вот еще...
Виктор молча смотрит на Чуркина.
— Еще вот что. Ты хотел о чем-то со мной поговорить?
— Да,— говорит Виктор.— Я знаю, что у нас существует комсомольская организация на Соколовке, я хотел бы туда съездить.
— В экспедицию Голубева?
— Да.
— Получается, к теще на блины!
— Получается так.
Чуркин ухмыляется, но Виктору совсем не смешно.
— Там с Голубевым случилось несчастье,— говорит он.— У него сотрясение мозга. Но дело не в этом.
Чуркин занялся своим столом, перекладывал с места на место бумаги, наводил порядок и спросил как бы между прочим: