Василий Иванович кончил чертить, отряхнул варежки от снега, все стали собираться домой. Вспомнили вдруг, что проголодались, торопливо залезали в машину.
Таня Уткина сидела на заднем сиденье, засунув рукав в рукав. Глядя в окно, сказала:
— Рыбы тут край непочатый, стерлядь, таймень...
— Елец тут, а не рыба,— отвечал Голубев, посмеиваясь.— Ее кубометрами нужно есть!
— Тайменя сейчас в Ярске много,— сказала Таня.— После перекрытия она в проток пошла, рабочие прямо на арматуру накалывали. Сейчас милицию поставили, чтобы рыбу зря не калечили.
— Нет, правда, в Ярске ресторан открыли? — спросил Семенов с надеждой, почти с тревогой.— И пиво, да?
— В начале войны был такой случай,— сказал Голубев.— Эвакуировали наше управление на Урал...
Голубев глядит в окошко.
— Здесь, что ли, трактор утонул?
— Не здесь, левее,— говорит Семенов.
— Как, не здесь разве? — спрашивает Голубев.
— Конечно, не здесь. Эта полынья колышками отмечена. Тракторист не решился ехать через середину реки, прижался к берегу и провалился. Сам он выскочил, а рабочий не успел. Его льдиной стукнуло, сейчас дома отлеживается... Спирт выдали.
— Да, так вот, спирт,— говорит Голубев. «Газик» скачет через торосы по белому руслу реки.— Выехали мы из Москвы, у нас было двадцать бутылей этого спирта, представляете? Богатство! Казна! Валюта! Все деревни, через которые мы проезжали, ходили к нам на поклон. Пить мы не пили, а спирт этот, значит, постепенно переводили в калорийные продукты: людей-то надо кормить!
Все засмеялись, разговор зашел о разных вкусных вещах. «Газик» подъезжал к поселку.
Дома у Голубевых лежало письмо от брата Константина. Он писал, что его дочь Нина выходит замуж за молодого парнишку, курсанта летного училища, точный срок свадьбы сообщат телеграммой.
Письмо было отправлено три недели назад, и Анна Ивановна сказала: «Может, поздравить на всякий случай?»
Голубев сердится, говорит:
— Поздравить, поздравить... А вдруг снова отложили? Небось третий раз она собирается выходить замуж. Третий ведь?
Он отходит к окну, заложив руки за спину. «Наша ветхая лачужка и печальна и темна. Что же ты, моя старушка, приумолкла у окна? Или бури завываньем...»
Анна Ивановна сказала:
— Ладно, ты пеэску вели раньше заводить, тогда светло будет!
— Горючее надо экономить,— отвечал Голубев. Обращаясь к Виктору, он сказал вдруг: — Я вот все думаю, не дело ты затеял с переходом.— И забарабанил пальцами по стеклу. Наверное, он, как Виктор, не переставал думать об их разговоре.
Анна Ивановна, занятая приготовлением ужина, ругала магазин: одни консервы да пельмени! Чем изволите кормить мужиков, когда они есть просят?
Василий Иванович прошелся по сумеречной, неосвещенной избе, бормоча что-то насчет баб, которые давно переплюнули того солдата, который суп варил из топора, и опять повторил:
— Не дело прыгать с места на место. Сколько ты там работаешь? — Он имел в виду горком.
— Два месяца,— сказал Виктор.
— Вот видишь, всего два месяца. Откуда ты знаешь, что это плохая работа? Кто у вас там, Чудаков, что ли?
— Чуркин,— поправил Виктор.— Я и не говорю, что работа плохая. Я говорю, что она не для меня.
— Какие вы все быстрые,— сказал Голубев и заглянул за занавеску к Анне Ивановне, чтобы посмотреть, что она там готовит.
Василий Иванович задернул занавеску и продолжал:
— И не по-партийному это, если хотите знать. Вас поставили на такое место, значит, что-то в вас увидели серьезное. Вам доверили людей, а это не железки гнуть, тут голова нужна.
Виктор молчал.
— Вот и получается, что вы уклоняетесь от своего прямого долга, нарушаете партийную дисциплину. Я этого никак поддержать не могу.
Анна Ивановна позвала к столу. Голубев и Виктор сели, молча стали есть борщ из консервов. Потом принесли пельмени, которые тут продают, насыпая, как леденцы, совком.
После обеда стали пить чай.
Еще не убрали со стола, пришел Семенов, сели играть в кинг. Вся голубевская династия, вплоть до братьев, до бабки, лежащей с больными ногами, играет только в кинг. Пожалуй, бабка среди них всех самый заядлый и неудачный игрок, и, когда она проигрывает, Василий Иванович любит говорить: «Придется бабке за пивом бежать!» И все смеются.
Голубев расчерчивает специальный блокнот карандашом и пишет дату, число и год, когда происходила игра. У него, говорят, еще хранятся записи с довоенными играми.
Играет Голубев азартно, точно все предвидит наперед, и высмеивает слабых противников. Дам он называет: чернобурка, черноглазка, мочалка, баттерфляй!
Он кричит Семенову: «Бабник! Все дамы к нему идут! Мне хоть бы одну завалящую». Каким-то особым манером раздавая карты, он колдует и усмехается, весь в азарте, забыв про больную голову и позднее время.
Ночью Виктору приснилась женщина, которую он целовал. Он не знал, была ли это Голубка, и, проснувшись утром, совсем расстроился.
Все вдруг перестало ему нравиться у Голубевых: и погода показалась плохой, и самому было плохо.
Наверное, Анна Ивановна заметила его состояние, но поняла его по-своему. Она сказала:
— Створ определят, построят нам отдельный домик, я уж распланировала, как спальню обставлю, как кухню... Вам-то не обещают ничего?
— Нет,— сказал Виктор.
— А вы в горкоме просите, они все могут,— посоветовала она убежденно.
— Не хочу я больше никого ни о чем просить,— ответил Виктор.
— Вот и мой... У нас бабке семьдесят три года, сыновей пятерых народила, а брать-то ее никто не хочет. А Вася говорит: «Пусть живет, за пивом будет бегать!» Но смех смехом, а ведь около нее человека надо держать, а мы сами верхом на чемоданах ездим...
Анна Ивановна стала собираться на работу, надела кофту, полушубок, голову завязала платком. Виктор пошел за ней.
— Вот и получается,— говорила она все так же без ожесточения, наверное, она это привыкла говорить и пользы от разговора не ожидала.— Вот и получается, товарищи Васи, сослуживцы, отхватили себе отдельные квартиры, сидя в Москве, а мы-то, дураки, хлопочем хоть об какой-нибудь избе тут. И ничего с этим не поделаешь, кому-то здесь жить все равно надо...
Она не стала запирать дом, пошла по тропинке к клубу, а Виктору указала контору.
Василий Иванович был там с шести утра, Виктора встретил словами:
— Готов, вот и хорошо. Нюра еще дома или в камералке? А тебя спрашивала эта Нива, она на своем участке.
В конторе горела самодельная, грубо побеленная печка, устроенная из железной бочки от горючего. Вместо половиков были расстелены рыболовные сети.
Виктор подумал, что Анна Ивановна специально задержалась дома, пока он не встанет и не позавтракает. Голубев уже нервничал: ему нужно было смотреть с Таней Уткиной образцы.
Голубев сказал Виктору:
— Можно к гидрологам на дальний участок потом съездить, там комсомольцы, если хочешь посмотреть, как они живут.
— Ладно,— сказал Виктор, кивая, и вышел на улицу.
Виктор решил ехать в Ярск. Сразу.
Он сказал Голубеву, что если не будет в Ярск машины, пусть его довезут только до аэродрома, оттуда он долетит самолетом. Василий Иванович обещал машину после обеда.
Чтобы сократить время, Виктор ушел за деревню к Ангаре. На исходе был март, но ничто не напоминало о весеннем первом месяце. Снега были крепкие, белый цвет главенствовал над всем остальным.
Едва решив ехать, он сразу почувствовал близость Ярска. Виктора уже заполнили какие-то его заботы, обязанности перед ним.
Но прежде всего он думал о Голубке, о том, что он не должен больше оставлять ее одну. Надо просить о переводе. Он мог и хотел строить. Он хотел работать так же, как работали другие, как Голубев, как Семенов. Страдать, как Нива, быть уязвимым, мучиться в конце концов, но работать и верить, что поступаешь правильно.
Он знал, что ответит Чуркин: «Ты думаешь, меня шоколадными конфетами кормят, что я тут сижу. Запомни, с комсомольской работы еще никто не уходил добровольно. Или ты хороший работник, тогда тебя хвалят и не отпускают, или ты плохой работник, и ты летишь, рассыпая по дороге, как пуговицы, выговора... Третьего пути нет, и ты его не откроешь».
Виктор вернулся в деревню и зашел в «смешанный» магазин, смешанный, наверное, потому, что рядом с кирзовыми сапогами, с бочкой керосина стояли селедка и вино. Вино называлось то ли можжевеловое, то ли хвойное, то ли тминное, было не разобрать, оно все на вид одинаковое — ядовито-зеленое, с издевкой прозванное в народе цитрусовым.
Виктор купил бутылку вина, вернулся в избу.
Увидев бутылку, Голубев поморщился, отмахнулся: «Эка невидаль, не видал я такой дряни». Но подсел к столу как был в пижаме, в теплых носках, потому что понимал: вино — знак уважения к его дому и пренебрегать этим нельзя.
Он выпил и, так оставаясь за столом, пока Виктор собирал вещи, говорил:
— Ты ей скажи: семья есть семья. В ней должен быть порядок. Хватит ей драть обувь да крутиться среди мужиков, нужно переходить на проектную работу. Чтобы было как положено: отработали, вечером можно посмотреть друг на друга, в кино сходить. А эти романтические порывы хороши в семнадцать лет, а не в замужестве. Так вот и передай!
Когда Виктор уходил, Василий Иванович поднялся, поцеловал его, уколов седой щетиной в щеку, просил приезжать, не забывать и писать почаще. Он сказал:
— Родителей забывать не положено.— Потом добавил: — А с работой не мудри, стой, где тебя поставили. Ты солдат, вот и помни об этом.
Анна Ивановна поцеловала мягкими, теплыми губами в висок, сказала:
— Ну, Ангара сойдет, свидимся.
На «газике» Виктор добрался до аэродрома, потом летел на маленьком трехместном самолете с какими-то старичками.
Чем ближе подлетал он к Ярску, тем больше волновался.
Вечером Виктор уже был в общежитии. Стукнул в дверь их каморки, подождал, потом открыл своим ключом. Он стоял, оглядываясь и понимая, что Женя тут была совсем недавно. Он чувствовал это по вещам, по примятости одеяла на кровати, по теплому еще чайнику. Виктор все никак не мог раздеться, руки у него дрожали. Он прилег прямо в куртке, глядя в потолок, и слушал, когда прозвучат ее шаги. Он звал их, и они приближались...