на стала прощаться, увидела пустой взгляд крабьих глаз Усольцева, который быстро опьянел, но между тем пил и пил. Саша пошел провожать ее, им было в одну сторону.
Саркисов вышел без пальто на улицу, сказал:
— Приходите, молодые люди! Прошу вас!
Женя оглянулась, увидела его уходящего в дом. Подтяжки на белой сорочке, седой затылок, узкое, сейчас будто бы немощное тело. Ей было жалко его.
«Витька, как мне не хватает тебя, мне нечем дышать. Я повесила в комнате две твои фотографии. Одну, где ты в комбинезоне на работе и улыбаешься, будто вправду всем доволен. На второй ты при галстуке, но с закрытыми глазами. Того тебя, где грязный, на постель не пущу, виси над столом. А который спит — здесь, около подушки. Обидно только, что, когда целуешь, не просыпается.
Сегодня шла от Саркисова с одним человеком; молодой парень, Саша, работает в редакции. Он спросил:
— Скучаете по мужу?
— Да.
— Зачем же разрешаете уезжать?
— Я ему все разрешаю.
— Ну уж и все!
Я сказала: «Все».
— А если он воспользуется таким разрешением?..— И добавил: — Вот мне бы такую жену!
— Мне ее заранее жалко,— ответила я.
Я так разозлилась, что пропали все слова, которые я умею говорить. Боже, как вот такие живут? Жратва и бабы! Хотя за окном Ярская ГЭС и на столе, наверное, книга «Кибернетика и общество». Еще он поэзией увлекается. Пригласил домой, чтобы показать новую книгу Евтушенко...
Я ему сказала:
— Мы с вами, по-видимому, очень разные люди. Для меня существуют святые вещи, без которых невозможно жить. Впрочем... вот вы живете.
Уйти от него было нельзя: дорога-то одна, улица Гидростроителей, и этот час показался мне пыткой.
Он говорил:
— Вы серьезно в это верите? Вас странно слушать. Какая-то смесь наивности и деревенской простоты!
— Во что же вы-то верите? — спросила я.
— В разум. В мировой разум! — ответил он.
— А для чего живете?
— Для того, чтобы думать. Для себя, для собственного совершенствования.
Меня охватило такое отчаяние, что я ему вдруг сказала:
— А там люди погибли, пока вы тут для своего мозга живете.
Все во мне возмущалось, но он был совсем непрошибаемый, у него был какой-то щит из слов, а дома я стала плакать.
Оттого, что надо идти в техотдел, оттого, что авария, что люди могут такое говорить...
Сейчас побегу к Верке, надо побыть с ней, а может, помочь».
Авария произошла в обед в строящемся механическом цехе авторемонтного завода. Рабочие ушли на перерыв, оставались опоздавшие да несколько человек, не желавших идти обедать. Здесь было относительно тепло, стены, перекрытия — все было готово, шли последние отделочные работы. И вдруг это...
Не грохот, а замораживающий кровь шорох прозвучал в стометровом перекрытии над головой. Как в карточном домике, все стало распадаться и исчезать, металл вдруг начал гнуться и ломаться, будто спички. Все пришло в бесшумное, как могло показаться, движение, настолько незначителен был звук в сравнении с тем, что происходило. Это было так фантастично, нереально, что почти не казалось опасным.
Люди, находившиеся в цехе, не успели ничего подумать, не шевелясь, почти зачарованно смотрели, как играл сам с собой металл, скручиваясь и стеная. Наверное, это были даже не секунды, ибо не хватило времени даже на то, чтобы крикнуть. Крик раздался гораздо позже, и был он судорожен, почти безумен.
Рассказывали, что рабочий вывозил на телеге мусор, когда произошла катастрофа. Волной от падающей крыши его бросило через лошадь, и так он спасся. Лошадь же с телегой были раздавлены. Были и раненые, их срочным порядком развезли на правый и на левый берег по разным больницам.
Вера в момент катастрофы была неподалеку, но не в цехе, где она также могла находиться.
Люди ушли в столовую, бросив сварочные аппараты, мотки провода, тряпье и краску, за всем этим нужно было присмотреть. Как раз в час перерыва у нее однажды произошел пожар: загорелись тряпки от случайной искры. Сегодня в этот час перерыва большеротый, в веснушках парень грузил на телегу остатки шлака и толя и крикнул ей: «Я за перерыв кончу, зато раньше уйду, ладно? Ко мне мать приезжает...»
Она сказала: «Ладно». Кому-то пожелала хорошего аппетита и вспомнила про бутерброд в кармане меховушки. Развернула, откусила и уткнулась в обрывок газеты. В какой-то заметке без начала и без конца писалось об одном юноше, что он всю войну искал родителей и написал сотню писем в разные организации. На этом история обрывалась, и она сказала себе, что нужно дома найти обрывок газеты и все это дочитать. Она стала думать о письмах, дожевывая свой бутерброд, впрочем, без особого желания. Не сотню писем, а только одно, домой, ей некогда написать, и все это от собственной инертности, от плохого настроения. Она будто все ждала чуда. Ей казалось, что наступит время, и жизнь ее изменится, и тогда она напишет много писем... Всем, кому должна.
Так, раздумывая, Вера накинула полушубок, платок и пошла из цеха наружу. Световой день шел к концу, по снегу тянулись длинные розовые тени, подмороженный воздух был недвижим.
Заскрипели железные, не разработанные в петлях двери, выпуская из цеха телегу и лошадь. На пороге лошадь стала, недовольно поворачивая голову и не желая уходить из теплого помещения. В то время как зад и бока ее были в тепле, морда окунулась в мороз, и она стала крутить ею, прясть ушами, не хотела двигаться дальше. Парень привстал на телеге, размахнувшись вожжами... Тут это все и произошло. Вера смотрела на парня с его лошадью и не поняла сразу, не увидела самого начала. Вроде бы раздался шорох, как вздох железа, и цех стал плющиться к земле. Ей показалось, что был крик, а потом все скрылось в белом снеговом дыму, за которым почему-то была пустота. Вера не в силах была сдвинуться с места, верить своим глазам, она не спала, но ей необходимо было проснуться. Сознание не-приходило, а, наоборот, рисовало одну и ту же картину исчезающего, как надувная игрушка, цеха. Ее опрокинуло на спину странной силой, исходящей оттуда, и на нее сыпался снег.
Потом кто-то помогал ей отряхнуться и сесть в машину, в приемной больницы она была неподвижна, ею еще владел шок. Напротив сидел большеротый, веснушчатый парень, который всем рассказывал, как его подняло, перебросило через лошадь и швырнуло за пятнадцать метров в сугроб. «Я сперва не понял, лежу в снегу и думаю, шутка, что ли...» Вера смотрела на парня и спокойно совсем — бывает же такое — думала теперь о случившемся. Оно воспринималось будто со стороны. Где-то обвалился цех, где-то парень и больница, а где-то она, и ей нет до всего этого дела.
Она пришла в общежитие совершенно сонная, положила на батарею варежки и села пить чай. Появилась Нинка, любопытная к чужой беде. Ей все хотелось знать, она была назойлива. А Вера только морщилась и пила чай; по радио передавали песню «Я люблю тебя, жизнь».
Не обращая на Нинку внимания, ко всему безразличная, она легла на койку и стала смотреть вверх. Вдруг ей захотелось плакать, и она заплакала, не замечая, что около нее стоят девушки, техничка и молча смотрят на нее.
Кто-то спросил, наклоняясь: «Больно?» Она стала думать, больно ли ей, и почувствовала, что сильно болят зубы. Ей помогли одеться и проводили в поликлинику.
Там, сидя и дожидаясь приема, она впервые подумала: «Нужно уезжать отсюда, здесь все против меня. И скорее, как можно скорее. Чем скорее, тем лучше».
Дня за три до аварии Женька встретилась с Верой в бане. Случайно встретились в очереди, постояли, поговорили. Мылись тоже рядом, и Женька вдруг заметила, что Вера с любопытством, исподтишка рассматривает ее. Она быстро ополоснулась и ушла, чувствуя еще и дорогой тот странный, изучающий Веркин взгляд. Недоумение сменилось замешательством, она повторяла: «Зачем нужно было так на меня смотреть? Что Верка искала во мне нового? Это стыдно так смотреть». Но, придя домой, она перед сном поставила на пол зеркало и уже сама взглянула на себя со стороны, пытаясь понять, что могла видеть подруга. Ей было странно смотреть на свое очень белое тело, на грудь, где один сосок был упрятан внутрь — след жестоких драк в школе с ребятами. Живот был маленький, крепкий, на левой ноге два больших синих пятна: недавно шлепнулась в котловане о камни.
Она потрогала руками шею, вспомнила, как одна мамина подруга говорила, когда Женька была еще студенткой: «У тебя красивая шея, девочка, да-да, ты еще не знаешь, что это значит! Мне тоже говорили в юности: «Маша, у тебя удивительные руки»,— а я сердилась, вот как ты сейчас. Ну что особенного? Руки как руки. А потом поняла: ведь руки-то были и впрямь красивые, мужчины любили их...»
Женьке этот разговор был неприятен. Будто человека можно разделить «по-мясниковски» и оценивать отдельно: руки, ноги, шею...
Теперь это не вызывало в ней отвращения, ей вдруг понравилось смотреть на себя, она радовалась, что может быть еще и такой.
Она стала на колени и оглядела свое лицо, скуластенькое, с ямочками около губ, когда она улыбалась, с чистой кожей у лба, с гладкими, будто ручной работы, волосами до плеч, тепло-золотыми. Встретив свой любопытствующий взгляд в зеркале, она пожала плечами, будто бы извиняясь и отвечая самой себе. Кто-то говорил ей, что настоящий цвет глаз можно узнать на фоне совершенно чистого белого снега. У нее были черные глаза, чуть раскосые, когда она была серьезной, и совсем смешные, круглые, когда она сильно удивлялась.
Вспомнила, как ходила смотреть дочку Генки Мухина, а жена Маша вдруг неожиданно загородила кроватку, испугавшись чего-то. Женя поняла, что это из-за ее черных глаз, и сказала: «Не беспокойтесь, не сглажу, честное слово».
Рассматривая себя в зеркало, она подумала вслух: «А у Женьки фигурка ничего, правда? С такой фигуркой можно было бы с самим Штраусом потанцевать». А если бы она, как Элен Безухова, обнажила бы плечи на вечере актива молодых работников СУЗП и УОС, был бы скандал, до Иркутска или даже до Москвы дошло бы. «Обнаженная с бульдозером» — это ведь как звучит! А ведь никто еще не видел ее на улице даже в обыкновенном платье.