Она рассмеялась своим запретным мыслям и посмотрела на себя со спины, откинув волосы, мешавшие ей. Ей стало смешно. Завтра она влезет в задубевшие от частой носки штаны, в куртку и станет вновь стандартным человеком без признаков пола, усеченной такой формой.
«Ну и пусть. Я знаю, какая я, и с меня довольно»,— так подумала она и легла спать.
Женя заглянула к Вере в конце дня, когда произошла авария. У Веры сидела Нинка и пила чай. Нинку ей видеть не хотелось, не по какой-нибудь особой причине, а именно в эту минуту, и разговаривать при ней не хотелось.
Женя сказала:
— Ну, жива-здорова? А я переволновалась, честное слово. И пока тебя дома не было, я дважды приходила к тебе... Как твои зубы?
Она говорила и снимала куртку, потом присела к столу. Давно она так не говорила с Веркой да и сегодня не стала бы так говорить, особенно при Нинке, никогда бы не стала с ходу выворачивать свои чувства наизнанку. Авария меняла все, и она думала, что сейчас давние чувства близости и дружбы вернутся к ним.
Но Вера как будто не хотела понимать этого. Она произнесла глухо:
— Уже слышала? У меня все зубы одновременно заболели, и еще ячмень вскочил. Наливай себе чаю, если хочешь.
Женя подумала: напрасно она рассчитывала, что ей удастся положить конец молчаливой отчужденности, так дорого стоившей им обеим.
Ей захотелось уйти, и она бы ушла, если бы не помнила, что важнее ее обиды сейчас горе Верки.
Напротив нее сидела Нинка, как всегда с сильно подведенными глазами, любопытная и болтливая.
— В Ярске,— говорила Нинка,— сейчас паника, скандала замять не удалось, говорят, ждут комиссию из Москвы...
Все молчали, и Нинка еще спросила:
— Витька на Соколовке? Он ничего не знает?
Женя не отвечала, вдруг начиная нервничать и раздражаться против нечуткой, вечно куда не надо встревающей Нинки.
— Витьки нет, а я как кукушка в забытом гнезде,— сказала Женя, обращаясь только к Верке.— Все время я одна, давно хотела к тебе зайти.
Она как бы говорила: ну ладно, если не хочешь понимать, что я пришла сейчас потому, что тебе плохо, считай, что это нужно для меня одной. Как угодно считай, но будь мягче, иначе нам невозможно разговаривать. Потом я уйду, и нам обеим будет плохо, но особенно плохо будет тебе.
Нинка допила чай и сказала:
— Ну, я пойду. Меня Рахмаша ждет. Он терпелив, но не стоит его слишком испытывать.
Она надела свою легкую, короткую дошку и сказала, что завтра забежит. Она все не уходила и болтала о том, что у Кирюхи сегодня собрание, у нее всегда какое-нибудь собрание, и вообще она хочет вступить в партию. А она бы, Нинка, ни в жизнь не давала бы таким рекомендации, потому что это карьеризм. «Ну, до свидания»,— сказала Нинка и ушла.
Женя вздохнула, посмотрела на Веру и увидела, что Вера тоже рада уходу Нинки.
— Покажи-ка твой ячмень,— спросила Женька, подходя и приговаривая шуточные стишки, которые они обе с детства знали: — «Ячмень, ячмень, вот тебе кукиш, пойдешь на базар, что-нибудь купишь, купи себе топорок, руби себя поперек...»
Вера рассмеялась, и Женьке стало легче. Глядя в Веркино лицо, она вспомнила, как они сочиняли, будто бог сперва мазал брови Верке и, работая, увлекся и извел всю краску. А Женька будто стояла рядом и ждала своей очереди. Бог, обратив на нее внимание, ахнул, потом послюнявил кисточку, убедившись, что на ней еще есть немножко краски, помазал Женькины брови тем, что осталось. Оттого брови вышли совсем светлыми, и Женька говорила часто Виктору: «Давай я потрусь о твои брови, чтобы у меня тоже стали темней».
— Витьки нет, и мне плохо,— говорила Женька.
— У меня давно никого нет,— отвечала Вера, и, сказав так, она стала беззащитнее самой Женьки.— Меня здесь ничего не держит, я скоро уеду.
Это было сказано уверенно. Женька подумала, что она «такая», может действительно уехать.
— Не уезжай,— сказала Женя.— Я все понимаю про тебя, про нас... Но у тебя есть я. Ты ведь знаешь, я никогда тебя не брошу.
— Не брошу,— отвечала Вера и повторила: — Не брошу... Зачем себе лгать? У тебя же свое, свое есть!
— А Юрочка Николаевич, а Кира Львовна, а Нинка...
Вера все качала головой.
— Генка уехал в Индию, знаешь? — спросила она.
— Нет. Мы давно почему-то не встречались.
— Вот именно. Все потому же. И у них свое, у всех, у всех! Я вдруг испугалась, что вокруг меня пустота. Нет, не так. Это я стала такой, что у меня порвались все связи. Была работа только... Знаешь,— сказала Вера,— меня могут отдать под суд.
— Тебя не за что судить! — воскликнула Женя. Она верила в то, что говорила.— Тебя не будут судить, ты не виновата.
— Ну разве дело в том, что кто-то должен определить степень моей вины? — отвечала Вера, морщась и снимая свои круглые старушечьи очки.— Меня гнетет то, что мы сами знаем, насколько мы кругом виноваты. Вот я иногда ловлю себя на мысли: «Как хорошо, что я осталась жива!» Мне стыдно, но я могу радоваться, что мне повезло больше, чем им. И в этом моя вина.
— Разве можно истязать себя за то, что ты живая? — быстро спросила Женя.
— Я не перестаю об этом думать,— говорила Вера.— Когда я слышала, что где-то приключилась беда, я не особенно это переживала. Беда, которая нам знакома лишь понаслышке,— это почти не беда. Вот, говорят, после Отечественной войны к нам из Америки приезжали русские эмигранты спасенную землю родины целовать. Как они сами выражались. А какая она им родина, если они и в беде ее только через океан видели, сопереживали, как говорится. Такой была и для меня чужая беда... А тут все мое: мой цех, моя авария, мои погибшие рабочие. Я им инструмент давала, робу, они еще и в списках моих числятся. Разве я от этого куда-нибудь уйду?
Женя спросила:
— Говорят, назначили комиссию?
Она вдруг поняла, что не в силах произносить утешительные слова, потому что сама бы чувствовала и говорила все так же, как Вера.
— Комиссия будет,— сказала Вера.— Конечно, все выяснят, вынесут решение, может быть, кого-нибудь судить будут. Но ведь этих людей-то нет. Их документом не подымешь, им плевать, что мы потом решили, когда их уже нет. Наверное, я что-то не так говорю. Как я смогу после всего здесь жить?!
— Не уезжай,— сказала Женя, прижимаясь глазами к плечу подруги.— Мне тоже будет плохо. Вера, не уезжай!
— Ты ночевать у меня останешься? — спросила Вера.
— Да,— сказала Женя.— Как раньше, ладно? Как в институте. Только ты не уезжай.
— Тогда раздевайся и гаси свет. Я очень устала.
Они легли спать.
Эхо обвала в механическом цехе прокатилось по стройке и за ее пределы, заграничное радио передало подробности на русском языке, преувеличивая масштаб случившегося и количество жертв.
Ждали комиссию из Москвы.
В проектном бюро и в техотделе была паника. Рассказывали, что начальник отдела еще за неделю до случившегося ходил мрачный и говорил, что каждую ночь ему снится, будто повсюду вокруг фермы валятся, не к добру это. Будто он добавлял: «Ну, девочки, не перерассчитать ли нам кое-что, беспокоюсь я за механический».
Говорили, что виноваты геологи из Ярской экспедиции, те, что выбирали основание. Мол, была глина, она-то и поползла. Говорили, что виноваты и проектировщики. Проект, мол, был типовой, но не поставили какие-то шпренгеля, а из-за их отсутствия и произошел обвал. Вроде бы начальник отдела сказал «Не надо», но произнес ли он эти слова в действительности — неизвестно, никаких доказательств нет. Говорили, что виноваты мастер и прораб, которые не выдержали при постройке указанных в чертежах стандартов. Стропила вместо восьми сантиметров брались будто бы шести сантиметров.
Все оказывались виноватыми, в зависимости от того, кто говорил: строители валили на проектировщиков, проектировщики — на строителей, те и другие вместе — на геологов и на типовой проект. Но все знали, что под суд пойдет тот, кто не сможет доказать, что он не виноват, тот, кто послабее и помельче. Так считали все.
В будке по дороге на работу Женя слышала разговор: «Какая-то сопливая девчонка, без году неделя в строителях, вот и напортачила, естественно... Ну, посадят ее, если, посадят, а что толку, что было — ведь того не вернешь?»
Женя понимала, о ком идет разговор, больно переживала за Верку. Оснований взваливать на нее вину за обвал пока не было, но вот такие разговоры... И потом она понимала, что предстояло расследование, экспертиза, допросы, кто-то сумеет отвертеться, а Верка дурная, она еще возьмет на себя и чужую вину. Попробуй, докажи, что она невиновна, если она сама считает себя виноватой.
Нужно бы сейчас Генку, он бы что-нибудь придумал, а вот она... Она всю ночь не спала и ничего не могла придумать. Она понимала, что теряет Верку, ведь та окончательно решила уехать и положить тем самым конец своему невезению. Куда? Вера сказала, что после расследования, если оно окончится для нее благополучно, она поедет, наверное, в Красноярск. Там такая же стройка, все такое же, и ничем не хуже. Пишут, что есть общежитие, красивая природа. Вера говорила и сама-то не очень верила, что там хорошо, она знала одно: здесь ей плохо.
Уговаривать ее стало делом бессмысленным, и Женька вдруг почувствовала, насколько ей, Женьке, будет теперь хуже в Ярске. Можно не встречаться с Верой, но знать, что она поблизости, другое дело — остаться совсем без нее.
Прежде Женька сказала бы, что так не может быть, не они ли сами хозяева своей судьбы, не от них ли зависит, как должно быть, им непременно надо встречаться, быть вместе. А Верка-то была рядом, и ничьими руками нельзя было ее удержать.
На новой работе Жене передали бумаги, ключи от стола и прочее, что осталось от ее предшественника Епифанцева. Формально Епифанцев уехал сдавать экзамены в заочный институт, но только теперь она поняла, какую свинью он ей подсунул. После обвала на промплощадке начальство обратилось, наконец, к технике безопасности, а, как известно, ничего нет хуже и вреднее очередной кампании, которая создает видимость энергичной работы, а на самом деле только нервирует людей и мешает делу.