— Уйди отсюда,— сказал он коротко.
— Как? — спросил Виктор, бледнея. Так с ним еще Чуркин не разговаривал.
— Оставь меня, понятно? — сказал Чуркин и оглянулся на дверь. Виктор продолжал стоять посреди кабинета. Он покраснел и молчал.
Чуркин несколько раз прошел по кабинету и сел.
— Совесть надо иметь, чтобы так говорить о нашей работе,— сказал он негромко.— Вот я сейчас занимаюсь уборными. Да, да, не морщься. Приходят люди и говорят: не хватает уборных, за домами кучи выросли. Техотдел ломает себе голову, потому что ошиблись в расчетах. А они говорят: «Не ошиблись, просто люди ленятся чистить толчки на морозе». И я звоню, хожу, проверяю, сам чуть не в дерьме, вот какая у нас работа...
Чуркин помолчал, добавил:
— Вон та девочка, с именем редкого минерала, может писать о красивой жизни, потому что не поняла еще, что не место красит человека... Она глупенькая, ей объяснять надо, но ты-то, ты как мог так говорить?
Чуркин замолчал, посмотрел на Виктора, потом вышел из кабинета.
На этом их разговор окончился.
Однажды Женя пришла в горком. Постояла в кабинете, оглядывая стены, знамена в углах и стол Виктора. Потом сказала тихо, должно быть, чинная казенность обстановки подавляла ее:
— Ты можешь в перерыв пойти со мной?
— Куда? — спросил Виктор.
— Можешь или нет?
— Ну конечно. Только скажи куда.
— Сам увидишь.
Она привела его за Ярск, в лесок. По каким-то неуловимым признакам, по странному безудержному горячему свету, исходившему из ее глаз, по губам, что-то произносящим и будто живущим отдельной жизнью, наконец, по всему тому, что мы называем биотоками и что есть на самом деле сила чувства, он понял необыкновенность минуты.
Теперь он шел за ней и думал, что, сейчас весь как бы намагничен и мог бы заразить кого-то третьего этим неизвестным, непонятным пока ему самому чувством. Все шло от Голубки.
Он понимал все, что творилось с Голубкой. Должно быть, ей сегодня девчонки из отдела геодезии принесли цветы, подснежники. «Ты видел, ты знаешь, какие они? Они такие пурпурные, фиолетики, в серой воробьиной шерстке исподни, с синими клювами и круглые... Их хочется погладить рукой...»
Когда они вышли на поляну, окруженную с трех сторон лесом, открытую солнцу со стороны Ангары, они разглядели на самом теплом пригорке между сухих прошлогодних трав несколько крошечных цветочков, если только это были цветы.
Голубка подошла к пригорку, к ним вплотную, встала на колени и замерла над ними. Можно было подумать, что она молится.
— Милые,— выговаривала она, обращаясь к подснежникам, испуганно-удивленно, как будто они были живые и умерли бы, если их взять в руки. — Коротышки мои, первые самые...
— Но ведь это подснежники! — воскликнул Виктор.
— Ага, настоящие подснежники!
Им обоим стало весело. «Тру-ля-ля! Мы нашли подснежники,— распевали они.— Тру-ля-ля! Они не похожи на цветик-семицветик, не похожи на цветок папоротника... Тру-ля-ля! Даже на цветок эдельвейс — горное солнце — они не похожи нисколько, а только
На обыкновенный подснежник!
Блестящий подснежник,
Фарфоровый, тонкий,
Живой он и теплый...»
Они сорвали эти слабенькие росточки и понесли их осторожно на ладони, как носят птенцов или еще слепых котят.
Над водой пищали стрижи, прозрачный воздух менял перспективу, все казалось сейчас ближе, чем было на самом деле. Виктор закричал:
— Же-нь-ка!
Эхо отразило его голос от дальнего противоположного берега, а потом еще десятикратно от каждой опоры эстакады.
— Же-нь-ка! — закричал он еще громче.
И сверху, с нависающей над ними скалы, кто-то спросил серьезным басом:
— Ну чего, я — Женька?!
Они тихо засмеялись и, крадучись, побежали у самого края обрыва. Женька вдруг упала. Стоя на одной коленке, потерла ногу, дальше пошла прихрамывая.
— Что у тебя? — спросил Виктор.
— Так. Ерунда.
— Покажи.
Она не хотела показывать. Он присел у ее ноги, задрал штанину: из глубокой царапины сочилась кровь.
— Зацепилась. Вот,— говорила она виновато.
Он разорвал носовой платок, затянул ногу выше царапины. На белой материи проступило кровавое пятно.
— Ерунда,— сказала она.— Честное слово, ерунда. Я пойду к себе, а ты жди меня у машины и смотри не придуши цветы...
Солнце стояло еще высоко, у правого берега, чуть ниже эстакады. Первая смена шла с работы.
Виктор потом подумал, что нисколько не беспокоился о Женьке: ничего с ней не могло случиться. Счастье приносит чувство неуязвимости, почти бессмертия, оттого оно и счастье.
Через несколько дней Женя принесла с работы яблоки, большой кулек.
В Ярске яблоки — событие, она же небрежно швырнула кулек на стол, забралась с ногами на одеяло и торжествующе посмотрела на Виктора.
Он был занят, пришивал пуговицу к меховушке.
— Я сочинила сказку,— сказала она.
— Да? — спросил он, уколов иглой палец и морщась.
— Я сочинила сказку про яблоки,— терпеливо повторила она. Ноги она подобрала к подбородку.— Ты будешь слушать мою сказку, а то я уйду и расскажу ее вон той ярской собаке...
Он отложил меховушку и посмотрел на нее. Вдруг он понял, что что-то случилось, так странно было все в ней. Брови вздрагивали, все лицо и губы были в движении, ом такой ее никогда не видел.
Он каждый раз думал: «Такой я ее еще не видел»,— потому что она всегда была новая в эту удивительную для них весну.
— Ну вот, слушай,— то ли с вызовом, то ли с отчаянием сказала она.— Небо было голубое-голубое. Облака казались снизу темными, но с боков они ярко светились от заходящего солнца. Шла по грязной дороге девушка и несла яблоки, целый кулек, купленные в котлованской столовке. Что, не похоже на сказку? Ну да, именно в столовке. Зато она несла эти яблоки самому ее человеку, понимаешь? «Самому». И только о нем она и думала, как принесет ему яблоки, а он скажет: «Яблоки, здесь? Это почти событие...» Она несла яблоки и не заметила, как вошла в опасную зону, и раздался взрыв. В нее попал случайный камень, она упала и рассыпала яблоки. Ничего волшебного, да? Но ведь камни сыпались градом, а она думала о любимом... Она действительно упала и рассыпала яблоки, и ты не смейся. Она уже умерла, а небо было голубое-голубое, и валялись рассыпанные яблоки. Они, когда падали на скалу, немного побились, но тот, кому они предназначались, ничего об этом не знал. И никогда ничего не узнает. Вот такая сказка,— сказала Женька и освобожденно, почти ликующе засмеялась. Но в глазах ее был страх, и Виктор спросил серьезно:
— С тобой что-нибудь случилось?
— Нет,— сказала она.
— Совсем ничего?
— Конечно, ничего. Если не считать, что я сочинила сказку. Ведь это тоже «случилось», милый, неужели тебе не хочется попробовать яблочков?
Виктор успокоился, погладил ее колени, волосы. Взял из кулька два яблока, они по краям были побиты.
— Да,— отвечала она сдержанно, почти с гордостью,— как в сказке.
Она никогда ему не расскажет, что она пережила. В столовке давали яблоки, она подумала о Викторе и встала в очередь. За ней стоял Юрка Половников, он рассказывал анекдот: «Мужу сообщают: ваша жена попала в клетку льва». А муж говорит: «Я помогать не буду, пусть лев выкручивается сам!»
— Юрка,— сказала Женя, глядя только на яблоки и на продавщицу. Ей очень хотелось принести яблоки Витьке.— Юрка, почему у других вылетают изо рта розы и лилии, как в сказке, помнишь, а у тебя лягушки и жабы?
Юрка хохотал, все шумели из-за яблок, потому что они кончались. Жене яблоки достались, Юрка забирал последние, у него клянчили хотя бы полкило другие женщины.
Она вышла из столовки, облегченно вздохнула, жмурясь от солнца, подумала, как она просто скажет Витьке: «Вот яблоки». Он должен сильно удивиться, потому что после Иркутска они ни разу не видели яблок. Недавно, гуляя, они вдруг натолкнулись на парня и девушку, которые гуляли так, как прежде они: «тянитолкаем». Сперва они подумали, показалось. Но те двое шли и разговаривали лицом к лицу.
Им стало жалко, что кто-то еще знает их «тянитолкая», потом Витька сказал: «Ну и что, пусть ходят, если нм хорошо».
Около Женьки, где-то среди скал, раздался контрольный выстрел холостого патрона. Она оглянулась, не понимая, откуда выстрел, почему здесь, около нее...
И сразу вспомнила. Сейчас время взрыва. Как она прошла, не заметив заслона, как она вообще ни о чем не подумала, вот удивительно!
Она стояла с пакетом яблок, растерянно оглядываясь вокруг. Она подумала о Витьке, о себе, подумала, что не сможет принести ему этих яблок. Не сможет, потому что так глупо вышло, а сейчас будет взрыв. Секунда, две или три.
Она видела неподалеку экскаватор, представила, как сломя голову бегут сейчас взрывники в свои укрытия, а шнур горит, и ей бежать уже поздно.
В мыслях у нее мелькнуло, что она не успеет сделать и шага, как грянет взрыв, поднимая вокруг землю и камни. Тогда она обхватила обеими руками кулек с яблоками, загораживая, оберегая почему-то их.
Но взрыва все не было, она подумала, что успела бы достичь экскаватора, если бы на мгновение раньше кинулась бежать. Но сейчас было действительно поздно.
Однако взрыва все еще не было, она сделала первый к экскаватору шаг, второй шаг, понимая тщетность своих попыток. И вдруг побежала, роняя по пути яблоки, чувствуя, как они летят на скалу и ей под ноги, и ничего не видя, кроме темной дыры ковша.
Взрыв прозвучал не раньше, чем она оказалась там, сердце ее колотилось, она села, закрыв глаза, тяжело дыша.
Она поняла потом, что взрыв вовсе не запоздал, просто она быстро думала и чувствовала. Так быстро, что время от контрольного выстрела до залпа показалось ей вечностью. Но еще она подумала, что с ней и не могло ничего случиться по той причине, что не могло, да и только. «Это не может быть, потому что это не может быть никогда». У нее звучало по-другому: «Я люблю, и со мной ничего не может случиться».