Ветром от взрыва бросило на ковш, под которым она сидела, песок и мелкий щебень. Потом застучали градом камни, несколько ударов было особенно сильных.
Она дважды сильно вздохнула. Когда прозвучал контрольный выстрел, она встала, собрала яблоки и пошла домой.
Ее никто не видел.
Она не могла спокойно сидеть на месте, медленно говорить, жить, как жила до сих пор. Все в ней сейчас было ускорено, она чувствовала остро каждое мгновение, и оттого тишина вокруг удивляла ее. Виктор поцеловал ее в глаза, которые сохраняли какую-то неизвестную ему опасность и напугали бы его, если бы не общая ее счастливая взбудораженность.
На другой день они собирались зайти к Саркисову, но так и не зашли. Виновата в этом была областная газета, которая напечатала статью Виктора о ЛЭПе. Статья была небольшая, в два неполных столбца, называлась она: «Человек — существо небесное». Далее шло: «Не домашнее, не земное, а именно небесное, он для чистых и красивых дел создан».
Виктор уже не помнил, кто написал эту вторую фразу, он или сама корреспондентка за него дописала. Но в принципе все было верно, он прочел статью от начала до конца, как новую, потому что уже забыл ее. В ней рассказывалось об Олеге, о Карпыче, о славных делах лэповцев. Упоминался погибший Витька, говорилось кое о каких недостатках. Подписано было: «Инструктор горкома комсомола В. Смирнов».
В тот вечер они купили бутылку шампанского. Совсем не из-за статьи, хотя статья была приятной неожиданностью и их взволновала. Им вообще захотелось вдвоем отпраздновать и речку Ангару, и то, что они вдвоем, и то, что им хорошо.
Так бывает, что нужно посидеть вдвоем и выпить. Женя по этому поводу купила шоколадку «Басни Крылова», а пока Виктора не было, написала на обертке стишки: «Я «Басни Крылова» тебе подарю, медведь примостился на самом краю, с тобою и с ними начнем веселиться, и нас не надует рыжая лисица...» Женька отстаивала свое право писать «рыжая». Дальше шло совсем веселое и смешное, предлагалось все выпить, съесть, а стихотворение сжечь.
Так они и сделали.
Им было хорошо.
В Ярске статью встретили по-разному. Но недоброжелательно к ней отнеслось лишь кое-какое начальство: в ней увидели скрытый намек на недавнюю аварию. Должно быть, упоминание о смерти лэповского Витьки было не ко времени.
Из постройкома позвонили Чуркину, стали расспрашивать о Смирнове, под конец сказали: «Его статья — это наше с вами упущение. Попросите его зайти в понедельник, если он сможет».
Чуркин нисколько не был удивлен таким оборотом событий, он передал Виктору, его голос звучал насмешливо:
— Нужно сходить, раз просят, там Лялин хочет с тобой познакомиться. Ну, может, что внушать будет, не без того.
Он скалил золотые зубы, но больше ничего не говорил. Хоть бы успокоил, посоветовал что-нибудь, а то, наоборот, смеется. Должно быть, Чуркин просто считает всю эту возню в порядке вещей, может, он сам прошел через такое.
А как себя вести,— тут думать надо самому.
Женя заметила его смутное состояние, она сказала:
— Но ведь ты написал правду, Вить?
— Да,— отвечал он.
— Чего же ты боишься?
— Ничего я не боюсь.
— Ты зайчишка,— сказала Женя,— набедокурил, а теперь хвостик трясется.
Он хотел бы разозлиться, но она говорила уже серьезно:
— Не беспокойся ни о чем. Может, кому-то что-то невыгодно, но ведь ты прав и должен быть горд этим.
Для него было важнее всего, что думает обо всем этом Женя, и он был ей благодарен. «Женя меня понимает, а это самое главное».
В понедельник он пошел в постройком.
По пути он забежал к Саркисовым извиниться, что они не смогли прийти. Встретила его Кармен Борисовна.
— Проходите, проходите, Витя,— сказала она с порога.
И пошла по комнатам, задвигая стулья, поправляя скатерть. Наверное, она только что встала.
В доме Саркисова было много мебели, и Кармен Борисовна всегда кричала: «Задвигайте стулья! Боже мой, ну задвигайте их под стол, от них житья нет!»
— Я вам звонила,— сказала она, приглаживая пышные седые волосы.— Я вам звонила, но что-то у нас с телефоном. Ой, он отключен,— спохватилась она.— Это Баграт Захарович... Видите ли, у меня опять разболелось сердце, вызывали врача. Только под утро уснула. Нет, нет, ничего, раз встала — больше не лягу, да и по хозяйству много дел. Ох, ребятишки, тяжеловато, когда этот мотор барахлит.— Она прикоснулась рукой к груди и пошла по комнатам энергично, вовсе не походкой больной женщины, все убирая на место какие-то вещи.
— Я как-то грохнулась тут, а врач оказался рядом, повезло. Он у нас бывает в гостях. Баграт Захарович что-то его спрашивает, а он отвечает: «Трудно вам придется через несколько лет». А я пришла в себя и все слышу.
Кармен Борисовна ушла на кухню, принесла печенье, сыр на блюдечке, чай в жестяном чайничке.
Виктор поднес чашку к губам, украдкой разглядывая Кармен Борисовну. Он думал о том, что она очень сильная женщина, у таких хватает силы всю жизнь мотаться по стройкам, бросая один дом, другой, привыкать к разным климатам.
Он подумал о Голубке, что ей, при ее какой-то незащищенности, стройка в общем противопоказана.
Все-таки стройка похожа на опасного, неприрученного зверя: ее любишь, но ее и боишься. Нужна гибкость, чтобы уметь приноравливаться к ней. Голубка же не умеет лавировать, у нее тоже будет болеть сердце.
— Вы привыкли к стройкам? — спросил Виктор.
Кармен Борисовна мягко, почти грустно отвечала:
— Не знаю. Нет, наверное. Всегда кажется трудно. Вы знаете мою родословную? Мать у меня была француженка, приехала в десятом году из Парижа в Петербург, вышла замуж за бывшего министра, тот получил назначение в Екатеринбург. На Урале она познакомилась с одним горным инженером, это был мой отец. Два года она с ним помоталась, развелась, вернулась в столицу, я уже была на свете... Нет, вы представляете, что могло родиться от этой странной пары? Вот, честно говоря, иногда стыдно признаться, что люблю черную баню. Откуда это у меня? Вы пейте чай, он у вас остыл!
Кармен Борисовна быстро уходит на кухню, возвращается, походка у нее как у семнадцатилетней девочки — такая легкая.
— Когда я познакомилась с Багратом Захаровичем, ему было тридцать два года. Семнадцати лет он уже работал техником изыскательной партии. Северо-Кавказской железной дороги, потом был конторщиком, красноармейцем, счетоводом, чертежником, студентом... Он еще студентом, Витя, строил Волховскую ГЭС, а потом — вот такой список гидростанций, их все не припомнишь, я вам сейчас прочту.— Кармен Борисовна ушла в другую комнату, вернулась с листком бумаги, исписанным с двух сторон.
— Вот, вот. Инженер по проектированию Улыбинской ГЭС. Научный сотрудник Гидропроекта. Демянская ГЭС. Старший инженер Гипровода. Востокказахстрой, руководитель группы Алтай, инженер Мургорпроекта...
Виктор слушал, стараясь хоть что-нибудь запомнить — не для себя, для Женьки, он знал, как высоко она ставит Саркисова. Еще он подумал о Женьке и о себе, сколько строек смогут перечислить они, когда их спросят в конце жизни. Какой ценой достанется им их биография, а ведь они ее уже выбрали, и сомнений в выборе не возникало. Потом он подумал, что Ярск, наверное, из всех строек самая тяжелая — таких крупных раньше не бывало: большая стройка — большие противоречия, это же естественно. Значит, большие силы нужны. Он мысленно сравнивал Саркисовых с собой и с Голубкой и понимал, что они с Женей пока слабее. «Мы болезненно переживаем ложь и ханжество, научились отличать зло от добра, но сумеем ли мы встать поперек пути злу, когда это будет необходимо? Голубка сумеет,— подумал он.— А я еще нет. Она подставит грудь, если зло попрет на нее, как стальной бульдозер... Если ей не удастся пресечь его. Но сделает она только так, я уже это понимаю. А я? Рядом с ней я всегда буду сильным. Но смогу ли я быть таким же без нее, поступать так, как поступила бы она?.. Как бы она сейчас вела себя на постройкоме?»
Кармен Борисовна перечисляла между тем судоверфи в Петропавловске, Курск, Челябинск, Цимлянский гидроузел, Горьковгэсстрой и другие.
— Господи,— сказала она вдруг,— даже я сейчас не вспомнила бы всего. Витя, вы торопитесь?
— Не очень,— сказал он.— Меня в постройком вызывали.
— Да? — Кармен Борисовна быстро взглянула на него и пошла на кухню.— Пойдемте со мной, вы посидите, а я буду заниматься хозяйством.
На кухне она спросила:
— Это что, по поводу той самой вашей писульки?
Он кивнул. Она занялась посудой, и руки ее, гибкие, красивые, за которыми она, видимо, следила, сейчас двигались нервно.
— Вот я вам скажу,— произнесла она, замечая свою собственную нервность, останавливаясь и смахивая воду с длинных тонких пальцев.— Ему, Баграту Захаровичу, было тридцать два года, а мне девятнадцать. Как меня отговаривали выходить за него! «Смотри,— говорили мне,— какой он суровый, резкий, сухой». А я видела совсем не то, что мне говорили. И ведь не ошиблась я, правда? Баграт Захарович внешне сух? Но он ведь лирик, он романтик, он жизнь любит, музыку, книги... А как тонко он понимает стройку, он прямо чувствует ее нервами, вы поговорите с ним, Витя, не пожалеете. Вокруг меня молодые люди были внешне куда заметнее, но я выбрала его. Когда мы поженились, он сказал: «Я жизнь прожил, все повидал. Все. Ты же молода, даю тебе полную свободу». А я ничего ему не ответила. Но тогда, в тот час дала себе слово никогда в жизни не воспользоваться этой свободой...— Кармен Борисовна месила тесто для пельменей, продолжала: — Жили мы в Ленинграде, потом решили переехать в Москву. Поменялись. Перевезли в Москву вещи, книги. Договорились с одной теткой — она полгода поживет с нами, чтобы прописку нам оформили, а потом уедет. Это было как раз в сорок первом году.
Как сейчас помню, Баграту Захаровичу дали путевку в дом отдыха Эстонии, в воскресенье 22 июня мы должны были отправиться, но я не захотела ехать в жестком вагоне. Видите, какая я была барыня! Взяли мы билет на следующий день, а тут — война. Баграта Захаровича сразу направили в Челябинск, а потом в другое место, в третье... Только иногда вспоминали нашу московскую квартиру. Другие, практичные люди успели сделать все: похлопотать, взять бронь, да... А ему сказали: «Надо». Еще сказали: «Не беспокойтесь, сделаем главное дело, создадим оборону — за жильем дело никогда не станет, сами понимаете. Было бы чем защитить это самое жилье от самолетов да пушек».