— Вы работаете в УПП? — спрашивают кого-то.
— УПП — управление подсобными предприятиями.
— УПП — управление постоянного простоя.
— В УППе была собака, он ее убил! — кричит Лешка Жуховец, длинный парень.
Теперь Виктор отрывается от макарон, чтобы опять посмотреть на Женю. Он дает себе слово, что это будет коротко, как огонь маяка: раз-два-три — и потухло. Но он видит ее встречный взгляд и вдруг спрашивает:
— Вы откуда?
— Что? — говорит Женя, наклоняясь в сторону Виктора и раскрывая еще больше большие глаза.— Вы что-то спрашивали?
Худенькая Вера кричит:
— Кому макароны, последние? Когда дарили кастрюлю, мы завопили: «Ой, какая большая!» А сейчас говорим: «Ой, какая маленькая!»
— Вы откуда? — спрашивает Виктор, желая, чтобы его не слышал никто, кроме нее, но так, наверное, невозможно.
Его никто не слышит, но она не слышит также.
— Ничего не пойму,— говорит, удивляясь, Женя.— Он чего-то просит, дайте ему макарон!
Нинка кричит Виктору в ухо:
— Мне легче на правый берег съездить и взять десять проб, чем мыть посуду. У нас один знакомый, чтобы не мыть посуду, все время покупал новую. Представляешь, сколько у него было посуды?
— Почему-то я вас знаю,— говорит Виктор, растерянно улыбаясь среди общего разговора, ничего не видя, кроме Жени, но и ее не видя, а просто зная, что она здесь.— Может, мы где-то встречались? — говорит он.
— Юрочка Николаевич, принесите с окна компот «Ткемали»!
— Что? — спрашивает Женя, напрягаясь и морща лоб.— Что вы знаете!
Все произносят «у-у-у», встречая трехлитровую банку компота, потому что Ярск уже год ест сливовый компот «Ткемали». К тому же дело перед получкой.
«Откуда ты? — думает Виктор, глядя на Женю.— Ведь я же тебя знал и эту твою улыбку, смех».
Ему кажется, что он может сказать жестами среди общего шума то, что он хочет. Он показывает руками на себя, на нее, кивает головой, стараясь выразить, по-видимому, что-то понятное и веселое.
Она крутит головой и морщит нос, улыбаясь ему. Потом она уже не смеется, а глядит на него неподвижно, почти беспокойно: ей непонятно, чего этот человек от нее хочет. Вот чего хочет Юрочка Николаевич, молоденький, стриженый, с румянцем во всю щеку, она знает. Он может на спор съесть трехлитровую банку «Ткемали», а потом еще...
Женя кричит:
— Юрочка Николаевич, спорим, что ты не съешь всю «Ткемали»?
— Съем,— говорит Юрочка Николаевич.
Кто-то открывает дверь и произносит:
— Ой, девочки, там на лестнице лежит пьяный! Раньше он был внизу, а теперь оставил ботинки и приполз на второй этаж! Вдруг до двери доползет?
Все высыпают в коридор, поднимают пьяного и относят на первый этаж.
— Привет, дядя! — говорят ему и возвращаются в комнату.
Стол отодвигают в сторону, начинают танцевать.
Виктор смотрит из своего угла. Он видит, как к Жене сразу же подходит длинный Жуховец. Он белобрыс, у него диковатые остановившиеся глаза. Но Женя кивает и доверчиво кладет свою руку на плечо ему. Усольцев танцует с Нинкой и будто бы незаметно целует ее в волосы и в ухо. Юрочка Николаевич, наверное, не умеет танцевать, он сидит и ест сливу «Ткемали», ритмично выплевывая косточки. Кира Львовна копается в библиотечке.
Очкастая Вера танцует с очень модным, корректным юношей — они все называют его Рахмаша. Он тих, спокоен. Когда ему что-нибудь говорят, лишь медленно улыбается.
Ему говорят:
— Рахмаш, ты будешь выступать на комсомольской конференции? Ты же в комитете!
— Рахмаша не будет выступать, он не любит популярности.
— Неправда, он любит популярность!
— Рахмаш, ты действительно не хочешь оставаться в комитете?
— Не хочет, и говорю вам — это мешает основной работе.
— Смотря что считать основной!
— Рахмаша не хочет политической карьеры,— говорит Жуховец.
Женя почему-то сердится на Жуховца и уходит от него. Она видит стоящего Виктора и говорит:
— Вы не танцуете? Почему вы не танцуете?
— Не хочу,— говорит он.
Он бы очень хотел ей сказать: «Ведь я вас знаю. Я все о вас знаю, я даже с вами танцевал!» — «Нет»,— ответила бы она.
— Да, у нас тесно, и стол мешает,— говорит она рассеянно.— Вы знаете, такой странный стол: он всю ночь ползает по комнате. Да, да,— говорит Женя, взглядывая в его глаза уже совсем печально.— Никто не знает, где этот стол будет к утру.
В дверь кричат:
— Девочки, он опять тут! — Это про пьяного.— Он ползет по коридору!
Все идут в коридор и сносят пьяного на первый этаж.
Потом потихоньку расходятся.
Виктор идет по центральной улице и думает: «Так странно. Сегодня все так странно. Блестящий лед, огни в морозной дымке... Я только вчера это видел, но не знал, что это так странно». Он проходит улицу мгновенно и, пройдя, совсем не удивляется, а думает: «Как странно. Женя? Откуда она? Она, наверное, им всем нравится».
В гостинице он заворачивается в одеяло и впервые за последние дни так крепко засыпает.
Комсомольская конференция проходила в большом клубе на краю Ярска. На фасаде висел лозунг: «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны».
Виктор поднялся рано. Да вся гостиница поднималась рано: демобилизованные солдаты и моряки вставали в первую смену, громко разговаривали и топали сапогами.
Кто-то пел: «Эх, казармочка-казарма, породнились мы с тобой...»
И все-таки Виктор опоздал к началу конференции, потому что потерял целый час в столовке. Он сел в конце, на предпоследний ряд с краю, но было все видно и слышно. Человек говорил с трибуны:
— ...У нас много демобилизованных, люди ехали строить Ярскую ГЭС, а что вышло? С работой плохо, у людей не хватает теплой одежды, уже поморозились многие...
Через форточку залетел воробей. Он прошел по рядам, чуть не задевая за головы, долетел до сцены и повернул обратно.
Его пытались поймать, кто-то закричал из зала: «Пусть греется!»
— Скажите о достижениях! — бросили из первого ряда.
— Тише, товарищи,— сказал председательствующий Чуркин.— Давайте внимание! Достижений у нас много. Все знают, какую роль сыграли комсомольцы Ярска. Взять хотя бы мухинскую эстакаду... Но, чтобы было лучше, надо поговорить и о недостатках. О том, что нам сегодня мешает.
— ...В клубе не греют батареи,— продолжал оратор,— а мы собрали вечер пенсионеров, чтобы встретились, так сказать, поколения. А люди пришли и смотрят, как бы скорее удрать, потому что рот открыть морозно! Ну, вот воробей, птица, и та тепла требует... А мы с людьми работаем...— Оратор сошел с трибуны.
Теперь говорили другие, а Виктор глядел вокруг, замечая, что многие пришли в рабочих куртках и валенках, кое-кто записывает, но слушают все внимательно. «...Свет — заходишь в общежитие — горит. Людей нет, а свет горит. Что это? Растрата!»
— Не трать время! — кричат оратору.
Чуркин отвечает на записки: «Удрали из Ярска многие комсомольцы. Что будем делать?»
Чуркин глядит в зал и отвечает:
— Удрали многие. За последние три года ушло и уволилось более шести тысяч человек. Среди них немало комсомольцев...
— Есть предложение,— говорит кто-то из первого ряда,— писать по месту их бывшей работы о дезертирстве или в «Комсомольскую правду».
— Я целиком поддерживаю это предложение, — размеренно говорит Чуркин. — Теперь спрашивают: «Почему запретили сатирический листок «Корчеватель» и не слишком ли много стало в Ярске пьянства?» Да, за последний месяц милицией задержано двести сорок человек. Хулиганство и пьянство увеличились после приезда пополнения. Кстати, товарищ Петренко, пройдите на сцену,— сказал Чуркин.— Петренко здесь? — спросил он, вглядываясь в зал.
— Я слова не просил! — крикнул человек недалеко от Виктора.
— Все равно. Вас просят пройти на сцену.
— Зачем? — спросил с места Петренко.
Чуркин взял со стола бумажку, сказал:
— А вот записка поступила: «Петренко пришел на конференцию в нетрезвом виде». Это правда?
— А вы спросите того, кто писал! — крикнул Петренко.
Все повернулись в его сторону.
— А чего же ты сам прячешься? Выйди и покажись людям!
Петренко поднялся с места, белесый, бородатый, в комбинезоне и в сапогах.
Сидящие теперь смотрели на него.
— По одной досочке,— сказал кто-то.
Петренко пошел на трибуну. Молча встал.
— Дыхни, братишка, в микрофон.
Петренко стоял на трибуне и молчал.
— Собрал все силы,— сказал какой-то шутник в первом ряду.
— Лишить мандата! — крикнули другие.
— Я за ЛЭП скажу,— тихо произнес Петренко,— я только скажу, а потом что хотите. Ребята, тяжело у нас сейчас, вот какая история...
В зале стало тихо, никто не рискнул перебить его.
— ...Комсомольской организации фактически не существует. Живем, как первобытные люди, при коптилках. Картежники. От одних избавляемся — нам отдел кадров других направляет, потому что здесь, в Ярске, в центре, их боятся принимать, а тайга, мол, все стерпит... А семейные? Им негде жить. Недавно свадьбу играли, угол им куском брезента отгородили, и все. Плодитесь, размножайтесь...— Он вздохнул, оглядел зал.— А людям нужны условия, чтобы заинтересованность была. Да я вот тоже...— сказал Петренко и пошел со сцены на свое место.
— Леонид Жуховец, редактор «Корчевателя»,— сказал Чуркин.
Виктор не глядел на сцену и не сразу понял, кто такой редактор «Корчевателя». Но когда он увидел Жуховца, тут же вспомнил женское общежитие, белобрысого парня с диковатыми глазами.
— Был «Корчеватель», да не стало: зубы ему обломали,— сказал Жуховец, еще не дойдя до микрофона, и первые его слова пропали в первых рядах.
— Громче! — крикнули из зала.
— Я говорю, что не редактор я,— сказал Жуховец в микрофон так близко, что голос его теперь исказился и загудел.— Я говорю, что нет сатиры на Ярской ГЭС.
— Вы за себя говорите! — раздался тот же голос.
— Тише, давайте внимание! — Чуркин постучал карандашом по графину.