ну, Виктор стал рассказывать о ЛЭПе, обо всем, что он там видел, стремясь показать, что он понимает все происходящее на стройке так же, как его собеседник.
— Да, да,— говорил тот и кивал в знак согласия.— Да, да, односторонний, только критический взгляд на стройку был бы грубой ошибкой, вы сейчас это сознаете. Те, кто брюзжит, а там в газетке есть еще такие, не могут оценить всего объективно, а значит, по-настоящему помочь.
Он оглянулся на старика, как бы ища у него сочувствия, и старик кивнул. Лялин добавил:
— Тут еще, как нарочно, они вашу статейку прямо под аварию подложили, представляете, что хорошего могло из этого выйти? Кстати, мы получили сегодня телеграмму о награждении индийским орденом Мухина Геннадия Петровича. Вы его, конечно, знаете? Он сейчас в Индии. Вот что о нем сказали на вручении...— Лялин нашел среди бумаг телеграмму, прочел: — «Мы учимся у советских людей жить и работать по-новому. Ваш вдохновляющий подвиг будет служить примером для нашей молодежи в деле построения нового общества в нашей стране».— Лялин снова посмотрел на старика, сказал: — Вот какие у нас ребята, а мы о них не пишем. Там пишут, там награждают! Как получается! Большое видится на расстоянии, так, что ли, великий поэт сказал?
— Да,— сказал Виктор. Он думал, как обрадуется Женька. Она всегда радовалась Генкиным успехам.
— Они смотрят на нас, вот о чем нельзя забывать,— сказал Лялин, поднимаясь и показывая тем самым, что разговор окончен. Весь вид его как бы говорил: «Теперь же мы единомышленники, славные в общем люди, мы всегда можем понять друг друга. Будем и дальше работать вместе, это на пользу всему, что мы делаем».
— Звоните, заходите,— говорил Лялин, открывая Виктору дверь и выходя следом в приемную редакции.— Всего хорошего.
Теперь и голос, и интонация, даже цвет глаз его стали иными, буднично-деловыми, он обратился с вопросом к кому-то и на Виктора уже не смотрел.
Виктор оделся, по затоптанной деревянной лестнице спустился на первый этаж, вышел на улицу. Он никак не мог избавиться от странного ощущения какой-то неправды.
Встреча с Лялиным прошла хорошо, лучше, чем он мог предполагать. Но подспудное чувство неудовлетворенности угнетало его. Память почти механически без особых усилий возвращала его к происшедшему разговору, к отдельным фразам. А там было сказано и такое: «Это настраивало бы людей на критический лад без возможности сразу что-либо исправить...»
Почему же нельзя исправить, когда исправляем, и не раз?
Виктор спрашивал себя, что, собственно, произошло такого неприятного, и не находил ответа. Казалось бы, в кабинете Лялина он все понимал. И со всем соглашался... Чем больше он думал, тем больше росло раздражение, недовольство собой. Было противно, и он злился на себя. «Почему, собственно, нельзя мыслить на «критический лад»?» Он неотвязно возвращался к этой фразе. В таком нервном состоянии он вернулся к себе в общежитие. Он решил не идти в горком и провалялся до вечера.
Жене позвонили в отдел под вечер. Сказали, что сменный мастер Виктор Викторович заболел, необходимо его подменить. Так распорядился Саркисов.
— Насовсем? — спросила Женя.
— Как насовсем?
Она не ответила, бросила трубку, побежала искать машину. Дома она переоделась, оставила записку: «Иду в ночную смену, где ты бродишь, скоро ли мы начнем жить по-человечески? Целую тебя в носицу, твоя котлованная».
Машин на остановке не оказалось. Правобережный автобус ни с того ни с сего уехал на обед, а у дежурки, в которую набилось вдвое больше народу, лопнул скат.
Она пошла пешком, с трудом выбираясь из грязи. На стенах домов висели плакаты, синее с красным: «Посадим в Ярске миллион цветов!»
Около УГЭ она решила сократить путь и пройти по скале. Она называла это «полезно рисковать».
Скала была скользкая, мокрая земля оползала. Женя дважды упала и сильно ушибла локоть. Синяк она потом тщательно скрывала от Виктора и вообще ничего об этом не рассказала.
Так вышло, что появилась она в котловане затемно, взбудораженная своим неожиданным переводом сюда, несколько растерянная и счастливая. Все ей как бы было внове — суматоха, МАЗы, запах сырого камня и гудки кранов. Она будто купалась в рабочей сумятице котлована, сердце ее переполнялось его горячими токами, и сама она была словно пьяна.
До сегодняшнего дня она сама не знала, чем для нее станет котлован.
Когда она пришла сюда из института, она еще, в сущности, ничего не умела. Уже на третий день, что ли, Терещенко оставил ее на ночь бурить скалу под взрыв. Нужно было расставить людей и станки, указать глубину, всякие режимы. Как это делается, она не знала.
На правый берег ехал в переполненном автобусе Юрка Половников.
Машина остановилась, а Юрка торчал в окне и крикнул ей:
— Колхоз «Ни свет ни заря»?
Она стояла у дороги и не понимала, что ей вообще делать. Юрку она тогда не знала, но не обиделась на него.
Юрка же между тем рассматривал ее из окна и довольно хмыкал. Он был свободен сегодня и ехал в женское общежитие на правом берегу, но вдруг он решил выйти и поговорить о жизни с новой девочкой. Он стал протискиваться к выходу, расталкивая людей и отругиваясь. Выпрыгнув, он сказал:
— Чем не пожертвуешь ради своего ближнего! Вот, говорят, какой-то болван за ящик водки на спор прыгнул с эстакады в Ангару, вы не слыхали?
Женя продолжала молчать, и он понял по ее лицу, что у нее неприятности. Через пять минут он уже показывал, что и как нужно сделать, автобус его ушел, он и не вспомнил о нем. Юрка проторчал в котловане почти всю ночь, а на рассвете ушел пешком. «На топтобусе» — как сказал он. Терещенко он обругал последними словами. Он сказал:
— Снять мануфактуру да похлопать его по мягкому месту.
Котлован учил ее всему. Узнавать людей. Машины. Колеса машин были для нее как человеческие руки, ребристые, черные, мозолистые. А если простоять на дороге, то по одним следам можно узнать, проезжал ли здесь работяга МАЗ или попрыгунчик «москвичок» какой...
Она научилась отличать тяжелые бетоны от легких, слышать скалу на звук, определять сортность досок, даже гвоздей.
Однажды Вера нашла у нее в кармане здоровенный костыль.
— Зачем ты его носишь?
— Не знаю,— отвечала Женя.— Подобрала на дороге, вот и ношу.
— Только карманы дырявить,— сказала Верка.
Она выбросила костыль. Женя ей не сказала, что в первые ночи она носила его для самозащиты. Потому что боялась котлована. Теперь она его любила.
Внизу стоял экскаватор, и Женя подумала: «Вдруг мой!»
У нее работали сто третий и сто четвертый, но сейчас она не могла разглядеть номер. Она подошла ближе и увидела, что номер экскаватора — 103.
— Мой,— совсем тихо сказала Женя, направляясь прямо к нему, большому, железному, с ковшом, упертым в грунт.
Она подошла вплотную к экскаватору и остановилась. Смотрела на него, потом обошла вокруг, трогая рукой железный кран кабины, как трогают спящего близкого тебе мужчину.
«Родненький,— спрашивала она безмолвно,— как ты жил без меня? Вкалывал, дружочек? А я вот взяла и вернулась».
В одиннадцать всегда звонил Саркисов, чтобы узнать, как дела. Женя сидела у телефона, но позвонил Виктор.
— Голубок, ты? — спросил он.
— Да,— отвечала она шепотом, хотя была одна и слышать их не мог никто. Ей было хорошо оттого, что он позвонил.
— Ты приедешь утром?
— Я приеду утром.
— Буду тебя ждать,— сказал он.— Я начищу картошки, ты придешь, и мы поставим ее варить. Да?
— Ладно. Только я хочу моркови, которой у нас нет. Ой, все бы отдала за морковь. Знаешь, красненькую такую, коротенькую. Целую жизнь морковь не ела. Ты тоже?
— Я тоже,— отвечал он.
— Ты спи,— говорила она.— Я приду, и мы вдвоем еще поспим. Мне очень хорошо, ты понимаешь?
Женя вздохнула, глядя на телефон, и, так как Саркисов не звонил, решила пойти в столовку. Ей вдруг подумалось, что там может быть морковь. Раз случаются такие чудеса, что она вышла на смену, почему не быть просто моркови? «Две морковинки несу за зеленый хвостик».
В столовке толпились рабочие, она встала в очередь и слышала запах робы впереди стоящего. Она пахла соляркой, потом еще чем-то, дымным и горячим, едкие специфические столовые ароматы не в силах были перебить этот запах, но Женьке казалось, что в мире нет других запахов прекраснее этого. У нее даже кружилась голова, и она тихонько смеялась про себя. Один рабочий говорил другому:
— Баб тут нема, лотерея, а не жизнь. На запад поедешь, так они там косяками ходят, как рыба в Ангаре.
— Уж так завелось... В отпуск с деньгами, из отпуска с женой и с чемоданами!
Вдруг откуда-то сбоку возник Юрка Половников, и она была рада видеть его цыганскую ухмыляющуюся рожу. Он широко улыбался и стал показывать ей, как нужно незаметно без очереди хватать котлету, чай. «Двести ног, сто голов, один хвост — что? Очередь!» Камбалу он называл гидрокурочкой.
Она засмеялась тихо-тихо, глядя, как он это делает, потом села за его стол.
— Был я помоложе, держись только, что я вытворял,— говорил Юрка, громко жуя, на всех оглядываясь и всем кивая.
— Ты и сейчас не упустишь, что плохо лежит,— сказала Женя, чувствуя всей кожей, что она дома, в своем котловане, и как ей хорошо. И что Юрка Половников здесь, и что он болтает, и алюминиевые тарелки, и робы, и грохот сапог по полу — все это очень ее.
Юрка же говорил:
— Это точно. Однажды на пасху, пока старухи молились, выкрал я все куличи, которые святить оставили, штук двадцать!
— Евгень Васильевна, вы вернулись? — спросил кто-то, проходя, и она кивнула. Она не узнала спрашивающего, но ей было приятно, что ее так спросили. Она рассеянно слушала Юрку, но слышала каждое его слово и все вокруг, и это непрестанное движение, шумные разговоры, приходы и уходы, знакомые лица действовали на нее возбуждающе.
— Был я агитатором в деревне, а на моем участке поп жил,— говорил между тем Половников.— Ну, как к попу идти агитировать за Советскую власть? Не пошел. А поп в сельсовет пожаловался. Что-де нет агитатора, ему для души нужно поговорить и все как ни есть выяснить. Тут мне челку, как водится, подкрутили, сел я на велосипед — и в церковь. Попу некогда было, договорились на субботу. Приезжаю, поп говорит: «Выборы — вещь ответственная, нужно выпить». А попадья у него, ну баба, за ним по пятам ходит, следит, как английская разведка. Поп в церковь, и она за ним. А в церкви, за иконостасом комната есть, куда можно заходить только мужчинам. Попробовала она туда сунуться, а поп ей: «Цыц! Куда лезешь, бога не боишься?!» Ну и распили мы там поллитровку, о боге поговорили, о выборах, о Советской власти... Хороший был поп, все понимал как следует.