В семь утра Женя постучалась в дверь.
— Да! — крикнул Виктор еще в полусне. Она постучалась снова. Виктор сбросил одеяло, босиком шагнул к двери и отворил ее. Она не была заперта. Женя стояла, прислонившись к стене, и смеялась. Она была как пьяная от ночной работы, от котлована и ночи.
Лицо ее было темное, волосы и брови тоже потемнели. Глаза же стали сероватыми, не блестели, и это был цвет усталости.
— «Две морковинки несу за зеленый хвостик...» — говорила она ровно, без выражения, посмеиваясь и входя в комнату. Сесть в одежде она не могла, а раздеться у нее не было сил, она осталась стоять и все тихонечко смеялась.— Юрка Половников про попа рассказывал, так смешно. Такая ночь!!
И она двинула рукой и вдруг покачнулась. Виктор обнял ее, понимая, как ей надо, чтобы ее сейчас понянчили, погладили, пожалели.
Она засмеялась, не понимая, почему ее надо жалеть. Она полезла в карманы и стала доставать оттуда цветы, свои «фиолетики», как живых птенцов в сером пуху. Она говорила:
— Цветы, столько цветов! На Первое мая пойдем в лес, правда? Только в лес, не хочу оставаться в городе...
Устала.
Днем позвонил Чуркин, спросил:
— Ты чего развалился?
— Приболел,— отвечал Виктор.— Но завтра я выйду.
— Как у тебя с Лялиным? — спросил Чуркин.— Замирением кончилось?
— Не знаю,— сказал Виктор. Он действительно не знал пока, что у них с Лялиным вышло. Скорее это должен был знать Чуркин.
— Он на тебя здорово разозлился вначале,— говорил Чуркин и посмеивался, Виктор привык к такому странному его смеху.— Сейчас он мне звонил, говорит, хороший парнишка,— это про тебя. Светлый, говорит, парень, романтик, ну, ошибся, помочь надо, такие ребята нужны.
Виктор слушал.
— Чего ж молчишь? — спросил Чуркин.
— Слушаю,— ответил Виктор.
— Радоваться должен, что легко отделался.
— Я и радуюсь,— сказал Виктор. — Но вообще я работать у вас не буду. Не хочу.
Чуркин засмеялся. Виктор представил, как блестят его золотые зубы, но вот понять, о чем он думал... Сейчас он испытывал неприязнь к Чуркину, этот смех раздражал его.
— Так вот,— сказал весело Чуркин.— Лялин готовится к конференции, к отчетной, ты, наверное, слышал... Он поедет по объектам, мы решили послать с ним нашего человека. Конкретнее, тебя. Когда еще такой случай представится?
— Я не поеду,— сказал Виктор.
— Кстати, это идея Лялина,— говорил Чуркин.— Чтобы ему тебя дали. Нужно проехать по организациям, посмотреть, побеседовать с ребятами. Мы давно не были на обводной железной дороге, в Затопляемом...
— Я там список насчет Соколовки оставил,— сказал Виктор.— Какая им нужна помощь.
— Поможем,— отвечал Чуркин.— Я в парткоме говорил, по-моему, все в порядке. Так вот...
Чуркин монотонно, нудно стал объяснять, где и что необходимо будет сделать, «но все это после праздников, мы успеем на эту тему поговорить».
Виктор слушал рассеянно, думая о Женьке: как-то она примет эту новость? Ах, вкалывать бы ему сейчас посменно, ни с каким Лялиным никуда не ездить, ни от какого Чуркина не зависеть. Послать бы их всех к черту! Но тут Чуркин положил трубку. Разговор был окончен.
Вернувшись в комнату, он ничего толком не мог рассказать, а только говорил: «Пошли они к черту!»
— Кто тебя обидел? Черт — это он? Или черт — это она? — спросила Женя, не понимая его настроения.
Он не стал ничего объяснять. Он подумал, что хорошо бы уехать совсем из Ярска, но никто не отпустит, и Женька не захочет уезжать.
«Охота к перемене мест...» Кто это сказал? — думал Виктор.— Тут на днях решил уехать домой на запад один бухгалтер. Не отпустили, вытащили на бюро, год-то предпусковой. Разобрали, всыпали, вернулся домой, жаловался все на сердце. Ночью умер. Уехал человек, только не в ту сторону».
Утром Первого мая к ним в дверь постучала Нинка.
— Ну, вы! Так и жизнь проспите, вы идете в лес или не идете?
— А кто еще идет? — крикнула с постели Женя.
— Все собрались, одних вас ждут.
— А кто — все? — спросила Женя и повернулась к окну. Было видно, как молодая женщина вешала на улице белье, прищепки висели у нее на груди, как бусы, в два ряда. На белье играло солнце, и оно блестело.— Витька! — сказала Женя очарованно и медленно.— Посмотри, какое сегодня солнце! А я тебя люблю. Я сегодня всех люблю. И солнце. И Первое мая. «Нас утро встречает прохладой...» Витька, у меня никогда не было такого счастливого Первого мая!
Так она говорила, сидя на подушке, большие блестящие глаза ее были устремлены в окно. Веки чуть припухшие ото сна, брови приподняты, и все лицо вдохновенно и полно ожидания чудес.
Сегодня ей приснился странный сон. Она говорила Витьке: «Хочешь, я разбужу розу? Пойдем в сад, я тебе покажу». И будто был сад, а в саду рос густой, с темной зеленью куст, весь в брызгах росы. Она наклонилась, сорвала длинную травинку и пошевелила острый, свернутый бутончик. «Смотри,— сказала она,— сейчас это будет».
А куст дрожал в росе и переливался. Тогда лепестки розы шелохнулись, напряглись и стали расходиться в стороны, открывая другие, спящие лепестки, они тоже разворачивались, как крылья прекрасной бабочки. Весь цветок ожил, засверкал, обращаясь к ней своей сердцевиной, а она будто не удивлялась ему, а понимала, что так и должно быть...
Они быстро оделись и вышли на улицу. Их встретили смехом и недовольными криками. Нинка вытанцовывала вместе со Славкой нечто невразумительное, Рахмаша сидел в тени и курил. Он оставался верен себе и, собираясь в тайгу, надел белую сорочку, галстук, хорошо начищенные ботинки.
Кира Львовна, потрясая маленькими кулачками, закричала:
— Эй вы, женатики! Вам не кажется, что медовый месяц давно кончился, пора бы заметить, что существуют другие люди!
Женя зажмурилась, взглядывая на сплошь синее небо, на дома, деревянные, желтые под солнцем, на землю, где все так же было полно солнечных искр, от лужи до сосновой щепки и бутылочного стекла, все переливалось и блестело. За деревьями мощный репродуктор гремел марши, хохотала Нинка. Она кричала:
— В жизни он любил только двух женщин: жену и всех остальных!
Дурацкий Нинкин смех тоже радовал Женю, он создавал атмосферу беспечного веселья.
Ей все открывалось сейчас по-новому, все было первой ее весной, все было первым и впервые настоящим.
Но дальше навсегда должно было быть только так.
Совсем недавно она сказала Виктору:
— А знаешь, что любовь, вот как мы ее понимаем, появилась совсем недавно. Были там какие-то французские трубадуры, но они все любили чужих жен... Ты же понимаешь, люди, человеческое племя, существовали сотни тысяч лет и не знали любви, это почти что с нас началось, мы — первые влюбленные. Да, Витька?
Но сейчас она любила всех. Она мысленно примирилась даже с Рахмашей и верила, что Нинка напала в его лице на золотую жилу. Она любила вульгарную, легкомысленную Нинку за ее бесшабашность и непосредственность, ведь можно же было ее за это любить. Она симпатизировала Славке, ей нравилось его постоянство и рыцарское отношение к Кире Львовне. А Киру Львовну — за женский ум и умение находить в жизни свои маленькие радости.
Кира Львовна приехала из отпуска в каком-то необычном для себя состоянии. И никто бы ничего не заметил, но Женька это почувствовала. На тумбочке у Киры Львовны появилась китайская фарфоровая статуэтка. Женя взяла ее в руки, спросила:
— Ты сама купила?
— Дочка,— ответила Кира Львовна, но ничего не захотела объяснять, а Женя не стала расспрашивать.
Но потом Кира Львовна сама пришла к Жене. Она была скрытной, но она почувствовала доверие к Жене, а это так много для нее значило.
Вдруг она рассказала, что у нее есть дочка, дефективный ребенок, она сейчас в специальной лечебнице для таких детей, и у нее появились признаки памяти, которая прежде полностью отсутствовала. Запомнила много букв, уже начинает читать. На прощание девочка сказала: «Мама, я хочу тебе подарить что-то». И принесла ей крошечную фарфоровую статуэтку, которую ей кто-то дал. «У меня словно жизнь снова началась»,— говорила Кира Львовна. В порыве откровенности она рассказывала про Славку. «Мне тоже не просто так вот жить одной, но нужно уметь держать себя в руках, не как Нинка... Где-то сказано: «Если я потеряю власть над чувствами, то сохраню ее над поступками». Это про меня».
Очень шумно вся их группа прошла через поселок и оказалась в сосновом лесу.
Теперь они шли по тропинке, пахло прошлогодней травой, нагретой хвоей. Все было пропитано ласковым долгожданным теплом. Тайга подсыхала, иглы на молодых сосенках набухли от избыточных соков.
— Как чисто! — воскликнула Женя.
— Ну, разумеется,— говорила Кира Львовна,— ведь грязь в природу приносит человек.
— Да,— отвечала Женя,— или нет. Прекрасное в природу тоже приносит человек?
— Лес красив и без людей,— сказала Кира Львовна.— Недаром мы идем сюда, где их нет. Впрочем, я урбанистка, я в этом мало что смыслю.
— Где нет людей? — спросила Нинка, останавливаясь и разглядывая что-то под ногами.— Здесь нет людей?
Прямо на тропинке было брошено чье-то пальто, рядом лежали учебники, тетрадь по сопромату и газета. На тетради было написано: «Бабченко Петр».
Все стали поочередно выкликать незнакомого Бабченко, Женька даже пообещала ему помочь в подготовке сопромата. Рахмаша в это время рассматривал газету — это был праздничный номер многотиражки — и ткнул в первую страницу пальцем. По его лицу никак нельзя было понять, что он там нашел. В газете под первомайским призывом был помещен указ о награждении инженера Ярскгэсстроя Мухина Геннадия Петровича медалью «За трудовую доблесть». Ниже красовалась фотография Мухина, а под ней его речь, произнесенная в Москве на съезде энергетиков.
Каждый тянул газету к себе. Нинка из-за спины Рахмаши и еще ничего не видя, крикнула: «Ура, Генка!» И Кира Львовна захлопала в ладоши, действительно удивляясь и радуясь.
Женя читала молча, она скорее была смущена, чем обрадована, и сама не могла понять, почему это так.