— Будь честным. Откажись от награды.
— Ты шутишь? — Он чуть не засмеялся, и это было искренне.
— Добивайся, чтобы наградили остальных. Или откажись. Ты ведь знаешь, что все работали одинаково.
Она смотрела серьезно, с жалостью или с тревогой за него.
— Так не бывает,— отвечал он бледнея.— Даже если бы я отказался, написал письмо, этого никто бы не принял всерьез, честное слово. Это фанатизм, и ты одна...
— Но ты же пришел ко мне? — промолвила она тихо.— Ты же меня спрашиваешь. А я бы смогла отказаться. Вот — клянусь.
— Все равно ты одна такая. Меня все поздравляли, и в отделе...
— Гена! Нельзя жить, думая, что сегодня ты еще не можешь быть честным, но завтра ты им станешь...— Женя произнесла это устало и спокойно, как будто уже не надеялась его убедить, а говорила для себя.— Я не знаю, какая я, но я не смогла бы кривить душой, это я чувствую.
Она смотрела на него, как сильный смотрит на слабого. Будто понимала в нем то, чего не понимали ни он, ни другие.
В ответ на ее молчание он сказал:
— Я многое передумал, и эта встреча с тобой... Все еще будет хорошо, мне везло всегда.
«Ну, конечно, Генка»,— думала она.
Она тоже хотела, чтобы ему везло. Чтобы ему было хорошо. Она очень хотела этого.
Весенняя дорога в тайге капризна и переменчива. Грязь и объезды да всякие завалы, под деревьями еще лежал снег.
Утром и вечером подмораживало, ехать было легче. Выносливый «газик» с хрустом давил в лужах тонкий лед, трясся на колдобинах, наматывая на колеса корявые километры.
Лялин сидел барином, полуразвалясь на сиденье, в меховой куртке с белым цигейковым воротником, в кепке, в сапогах. Вместо курева он сосал ириски, парнишке-шоферу и Виктору бросил по горсти на колени.
Так проехали они леспромхоз, где наскоро в конторе поговорили с прорабами и мастерами, и подстанцию ЛЭПа. Побывали на строительстве железной дороги, здесь же поднимался новый деревянный поселок, в будущем центр по переработке и переправке древесины.
Поселок еще был небольшой, кругом, насколько хватало глаз,— тайга. Широкая насыпь рассекала низкорослый кедрач и скрывалась за деревьями. Там шла работа, трещали бульдозеры. На свежевзрытую глину падал майский снег.
Начальник строительно-монтажного поезда, которого все называли Семенычем, показал им столовку, клуб, библиотеку, но делал это без особого энтузиазма, повторяя, что работа тут не его профиля, а люди здесь не задерживаются, летуны. Был он молод, так же как и Лялин, а может, и чуточку моложе. Вечером он позвал завхоза и велел ему раздобыть винца. Тот принес две бутылки портвейна, овощную смесь в банке, и все выпили.
Семеныч тянул из своего стакана и жаловался на жизнь. Он жалел о потерянной прописке в Москве, говорил, обращаясь к Лялину:
— Жена у меня молодая, институт связи кончила, здесь ей по специальности работы нет. Забрала вот детей, их двое у меня, и уехала к родне.
Галстук у Семеныча сполз набок, волосы растрепались. На подбородке и на щеках торчала рыжая редкая щетина. Лялин молча слушал, уставившись скучными глазами в стол, потом вышел, будто в туалет, и больше не вернулся. Наверное, лег спать.
Семеныч тогда обратился к Виктору, просил его все точно разузнать о прописке.
— Ты не думай, я сюда первый приехал, когда еще никого не было. Кончил МИИТ и с первой партией...
— В каком году кончал? — спросил Виктор.
— Шесть лет назад,— отвечал Семеныч.— У меня диплом был лучший на курсе, предлагали аспирантуру. А я рвался сюда. И зарвался. Потерял семью да и вообще перспективу. Опустился, как видишь.
— Возвращайся к семье,— сказал Виктор.
— Правда? — спросил Семеныч.— Ты считаешь, нужно все бросать и ехать?..
— Конечно.
— Ты бросил бы на моем месте?
Виктор подумал, сказал:
— Человек должен быть на своем месте, это я давно понял. Иначе он робот, исполнитель, а никакая он не личность. Это и меня касается, только со стороны всегда видней...
Когда Лялин и Виктор проснулись, Семеныча уже дома не было. Стыдился ли он вчерашнего своего состояния, а может, работа требовала, он поднялся до света и уехал на дальний пикет.
— На пикет так на пикет,— сказал Лялин, садясь в «газик».— Как говорят в Сибири: сто километров не расстояние, сто рублей не деньги... Поедем посмотрим, что понастроил уважаемый хозяин.
При этом Лялин усмехнулся:
— Не хозяин он, тряпка. Сбежит он отсюда. А я бы его сам погнал, такие нам не нужны.
— А какие вам нужны? — спросил Виктор. Его уже начал раздражать Лялин.
Лялин не замедлил с ответом, и на тон Виктора он как будто не обратил внимания. Он сказал:
— Только не такие. Есть много других, серьезных, полезных для нас людей. Геннадий Петрович Мухин, например. Тоже после студенческой скамьи, а как развернулся в условиях стройки! Кстати, не сегодня-завтра Мухин приедет из Москвы, будем здесь чествовать его. Заслужил. Вот на кого вам, Смирнов, нужно равняться.
В разговорах Лялин часто упоминал Мухина.
— Далеко пойдет Геннадий Петрович, дайте срок. Глядишь, через пять лет станет главным инженером большой стройки. А этому хлыщу,— он кивнул неопределенно головой,— штаны протирать в конторе, героически коптить небо в столице, вот чего ему недостает.
— А может, ему работа не нравится? — спросил Виктор.
— Ясное дело,— усмехнулся Лялин; он сидел, завернувшись в свой полушубок, и глядел в окно.— Легче где-нибудь включать да выключать, сто двадцать получать, да ни за что не отвечать!
Шофер-парнишка прямо закатился от смеха.
— Ведь может статься, что он окажется не на своем месте,— упрямо повторил Виктор.— Вы же с ним не поговорили по-человечески.
— Да бросьте,— сказал резко Лялин.— Я нытиков и бегунов за сто верст нюхом чувствую. Никто нас не спрашивает, где наше место, когда нужно работать. Вот я вам расскажу, как я попал в постройком. Был я молодым, все больше по комсомольской линии. Кончил заочный, решил идти на производство. А руководители против. «Мы свои кадры,— говорят,— разбазаривать не можем. Хотите быть директором Дома спорта?» — «Нет,— отвечаю,— не хочу».— «Ладно,— говорят.— Жди. Найдем твое место в жизни».
Через какой-то срок вызывают, спрашивают:
«Объединенная Сельхозтехника вас не интересует?»
Отвечаю, что не интересует, что хочу на производство.
«Может, пойдете начальником отдела связи? Мы смотрели,— говорят,— ваше личное дело, вы же в армии связистом были?»
Смех один. Был связистом в армии — значит, теперь должен стать начальником почты. Где логика, спрашивается? Но тогда мне говорят:
«Это похоже на саботаж. Если бы мы не знали, с кем имеем дело, мы бы разговаривали иначе. Пойдете в постройком по быту».
Вот и весь разговор. Я подумал да и согласился.
Семеныч их встретил на самом дальнем пикете, показал границы работ. Лялин по объекту не ходил, а бегал в своих высоких сапогах, как в скороходах. Виктор едва поспевал за ним.
— Я эти места знаю,— говорил он на ходу.— Тут прежде ягода росла, княженикой называется. Действительно, княжеская ягода!.. А теперь станция, поезда пойдут...
Подошел Семеныч, тоже в сапогах, в ватнике, сутуловатый, весь какой-то нескладный. Он сказал простуженным голосом:
— Там вас механизаторы хотели видеть. Из четвертой мехколонны.
— Чего они хотят? — спросил недружелюбно Лялин. Он теперь говорил с Семенычем сухо, небрежно.
— Не знаю,— отвечал тот, кашляя.— Если вы не пойдете, я им передам, что вы не успели.
— Жаловаться будут или просить о чем?
— Не знаю,— повторил Семеныч.
Механизаторы жили в вагончиках, в один из них Семеныч привел Лялина и Виктора. Два пожилых человека поднялись им навстречу, один был горбат и невысок ростом. Он приветливо произнес:
— Очень рады, что зашли. Может, чайку попьете? У нас сейчас обеденный перерыв.
В вагончике было уютно, тюлевые занавески, стены крашены масляной краской в голубой цвет.
— Разговор у нас к вам такой, товарищ Лялин,— сказал горбатый.— Вот мы, два брата, сороковой год скитаемся по вагончикам. Он бульдозерист, а я механик. Таких старичков в нашей колонне много.
Теперь только Виктор заметил, что на обоих мужчинах железнодорожная форма. Наверное, оделись к случаю.
Лялин нетерпеливо спросил:
— У вас есть жалобы?
— Нет, жалоб у нас никаких нет,— сказал горбатый, усмехаясь.— Это разговор, вовсе не жалоба. Не беспокойтесь, мы долго вас не задержим, мы тоже готовились к такому разговору, может, сорок лет.
Лялин посмотрел на часы, сел поудобнее и стал слушать. Виктор сидел напротив, а Семеныч стоял у двери. Но он все время уходил и возвращался, хлопал дверью.
Горбатый сказал:
— С этой колонной мы полстраны объехали, строили все дороги, какие у нас есть. На Саратов ездили, там строили, на Астрахань, на Запорожье, на Караганду, на Павлодар, на Абакан... В войну вели дорогу к Сталинграду через степь, под огнем. А как мы жили это время? В вагончиках, как сейчас живем. Детей вырастили все в этих же вагончиках, вы жену спросите, в щели снег метет, а она одеялом отгородит и купает малыша. Всяко было, он подтвердит.
Горбатый замолчал на мгновение и посмотрел на брата. Тот кивнул.
— Теперь у нас, товарищ Лялин, дело под пенсию. Отъездились, как говорится. А станции своей нет, то есть дома, я имею в виду. Иной раз соберемся мы, ветераны, да раскидываем: когда же мы доедем до места своего? Попривыкли мы, конечно, к вагончикам. Но привычка эта собачья, между нами говоря. Дом всякому человеку нужен. Вот дождались вас, спрашиваем: полагается ли нам по закону квартира?
Возвращались с пикета в машине, все трое молчали. Семеныч сухо покашливал и смотрел в окно, Лялин как будто дремал. Но скорее всего, так подумал Виктор, он злился на Семеныча и не хотел этого показывать.
В поселке они зашли в столовую, в это время почти пустую, но и есть в ней, собственно, было нечего. Чай да сухие котлеты. Чай им подали в баночках из-под майонеза, и Лялин неожиданно вспылил, увидев эти баночки.