— А все-таки кто это сказал, что Лялин делает мне карьеру? — медленно произнес Мухин. Он вдруг подумал, что об этом, только по-другому говорила Голубка. Он испугался такого совпадения.
Рахманин почувствовал сомнение в голосе товарища. Он не любил обострять отношения и легко поправился:
— Я сказал, может, мне показалось. Но ты не переживай, ты слишком чувствительный ко всяким словам в твой адрес. Что сказала Женька, что сказал я... Из-за своей щепетильности ты когда-нибудь и сорвешься. А я не сорвусь. Ты похож на Голубеву, в этом твоя беда.
Генка засмеялся. Подумал про себя, что Рахмаше не откажешь в наблюдательности. Только беда ли это, что он, Мухин, похож на Палому?
Он поднял с земли какую-то палку, с треском провел ею по забору, так в детстве он стрелял в беляков. Тра-та-та. Чапаевцы, а это строчит пулемет. Он раз двадцать ходил смотреть «Чапаева», знал его наизусть. Сейчас умирающий Петька подымает голову, чтобы посмотреть, успел ли уйти Чапаев. И умрет. А белые с обрывистого берега залпами стреляют в плывущего Чапая, и пули взрывают воду вокруг него. Генка провел палкой по забору, как будто стрелял в беляков из пулемета.
Невдалеке прозвучали настоящий выстрел и тонкий вскрик.
Откуда-то из-за дома выскочила женщина и, наткнувшись на Генку, забормотала:
— Там они, не ходите, они стреляют!
— Тише,— сказал Генка.— Успокойтесь, кто там?
— Да бандюки... Пьяницы, губители! — отвечала женщина, всхлипывая.— Ружье у них, как пальнули, сердце у меня: до сих пор не знаю, жива аль нет?
— Идите за милицией,— сказал Генка, уже понимая, что происходит и как надо поступить.— Бегом, бегом... Скорее!
Он не сказал, что он станет делать,— все было и так ясно. Он знал, что сейчас здесь пойдут со второй смены ребята, может быть, среди них будет Голубка, она всегда идет этой дорогой... Тогда все будет гораздо хуже, будет просто поздно.
Он побежал к зеленой полосе кустов, замедляя шаги и говоря, как ему казалось, громко: «Бросьте оружие! Бросьте оружие!»
— Бей в него! — вдруг раздался неторопливый голос из темноты.
Стало тихо.
Он остановился перед этими словами. Оглянулся. Он был один.
Впереди темнели кусты и сильно пахло землей. Так резко он услышал запах весны впервые. Этот запах и какое-то внутреннее чувство внушили ему, что страшного ничего быть не может. Что он сильный, он правый, ему стало легко.
Генка шагнул вперед к кустам и не услышал выстрела.
Показалось, что в лицо ему швырнули красную ракету.
Глава тринадцатая
Стены были желтыми. Светила лампочка. Полка с книгами висела на стене.
Вдруг все это тихо сдвинулось, как ей показалось, все стало падать и рушиться вместе с потолком.
Совсем близко она увидела лицо Виктора, его округлившиеся, испуганные глаза. Она сказала:
— Ничего. Почему-то схватило сердце.
Потом в комнате оказался врач, а Витька и Матрена стояли в коридоре в дверях.
Врач смерил давление, послушал сердце, для чего-то мял живот, спрашивал:
— Вам левую руку подымать больно? Вы когда-нибудь болели сердцем? У вас был порок?
Потом он сидел и писал разные бумажки, а Женя смотрела на него.
— Это ваше дурное лихачество,— сказал он, прощаясь.— Все торопитесь, некогда. Теперь отдыхайте, у вас есть время подумать о своем здоровье.
Но думала она не о себе, о Генке.
Ее болезнь — пустяк, сколько бы ее ни пугали. Ее болезнь — это ее усталость, нервы, она отдохнет — и поправится. А где-то лежит Мухин, говорят, бандиты стреляли в него уже и мертвого... Почему обязательно он? Ведь могла быть она, Женя, если бы ее не задержали на работе. Мог быть Виктор или Рахмаша... Нет, Рахмаша не мог лезть под выстрел. Это не предусмотрено его жизненной программой. Но ведь говорят, что он был вместе с Генкой.
В ту ночь Женя вернулась с Виктором под утро после третьей смены. Он помог ей раздеться. Женя все говорила: «Сердце болит. Я никогда его не чувствовала и не думала о нем. А теперь я боюсь лечь на левый бок, будто могу его придавить. Ты чувствуешь, как оно шевелится там?»
Движения ее были замедленны, руки бессильны. Они заснули, только когда на улице поднялось солнце.
Пробуждение их было внезапным от криков под окном. Кира Львовна барабанила в стекло и что-то кричала, раздавались еще голоса, и все повторялось слово «убийство». Ночью убили кого-то. Кого — было не разобрать.
Виктор натянул брюки, рубашку, вышел на улицу. Но Женя поняла все, прежде чем он вернулся, даже прежде чем он вышел. Ох, недаром у нее с вечера болело сердце. Ей почудилось, что в ее жизнь вошло страшное, непоправимое, такое, какого никогда еще не было. И тут же она рассердилась на себя: «Ничего такого не случилось, нет, это я только вообразила. Сейчас придет Виктор и все объяснит. Мне спросонья представилось черт те что».
Народ толпился около клуба, где под охраной сидели задержанные преступники. Одна тетка рассказывала:
— Он ведь мне белье принес постирать. Говорит, в баньку хочу сходить, в заграницах таких бань нету, мол, соскучился. Вот отдал белье и не пришел. А тут говорят: «Хулиганы комсомольца убили». Батюшки, думаю...
Кто-то произнес:
— Ну, будет работы полковнику Яковлеву!
— Думаете, замешаны иеговисты?
— Всякого дерьма хватает. На прошлой неделе девчонку изнасиловали и сбросили в реку.
— Ну, это болтовня.
Виктор пошел домой. Но двигался он совсем медленно, не представляя, как он скажет Голубке о случившемся. Прошел мимо палисадника, мимо своего окна, поднялся по деревянным ступенькам. Впереди длинный коридор общежития и первая дверь направо. Он открыл дверь и встал на пороге, бледный, готовый вдруг соврать, если это удастся. Он увидел ее посреди их каморки, замершую, с неживым лицом. Она стояла молча, глядя на него, вдруг, охнув, опустилась на постель.
На похоронах было много народу. В этот день иркутское радио передало его голос. Они там еще ничего не знали. Генка молодо рассказывал о своих планах, мечтах увидеть плотину.
Его пронесли через весь Ярск, потом сели в машину и выехали за город.
А кто-то сказал:
— В Ярске до смерти ближе, чем до кладбища.
Чуркин произнес речь. Он сказал, что никогда люди не забудут тех, кто пал в Ярске. Потому что это только кажется, что люди умирали в революцию и на гражданской, а сейчас легко и просто. Сейчас тоже платят жизнью для того, чтобы строились плотина и лучшая жизнь. Никто не забудет Генку и других ребят.
Могилу завалили черемухой, большими белыми цветами.
К Жене забежала Кира Львовна, маленькая, остроносая, с беспокойными глазами.
— Заболела? — спросила она энергично.
— Сердце,— отвечала Женя, не поднимая головы с подушки.
— Я ведь тоже болела,— сказала Кира Львовна. Она и впрямь осунулась, лицо стало остренькое, как у мыши.— Нет, скажи, ты что-нибудь можешь понять? Славка, жених мой потенциальный,— это она произнесла с усмешкой,— не пришел ни разу. Я чуть не умерла, а он шлялся по танцам; девчонки рассказывают. Вчера явился, я прочла ему короткую лекцию об этике и вытурила вон.
— А он часы хлопнул? — спросила Женя, не улыбаясь.
— Фотоаппарат. Но ведь мне надо теперь топиться, вешаться... Хоть бы поплакать, что ли,— ведь ничего не осталось. Понимаешь? Что же тогда у нас было?
Но ответа она не слушала, думала о своем. Она заторопилась, от дверей сказала:
— Так однажды от одиночества взбесишься и наделаешь глупостей. А потом... Очень хорошо, что все кончилось. Поправляйся, я забегу. У меня смотр общежитий.
Заезжал на машине Саркисов. Женя слушала, как под окном затарахтел «козлик», и поняла, что это к ней.
Саркисов встал в дверях и огляделся, кивнул.
— Кого везете-то? — спросила Женя. Ей было приятно, что Саркисов пришел сюда.
— Заезжий корреспондент из столицы. Видите ли, мы взяли обязательствами так далее.
— Что на участке? — спросила Женя.
— Вас не хватает,— отвечал он.— Вот хочу у нашей авиации позаимствовать одну процедуру. Проверять перед работой состояние здоровья своих подчиненных, чтобы дурака не валяли.
— Тогда вам первому дадут от ворот поворот,— сказала Женя.
Он молча смотрел на нее.
— Как вы думаете,— спросил он,— может ли собаку хватить инфаркт? Оказывается, может, если ее поставить в человеческие условия. Вот то-то же.
Саркисов вздохнул, подошел и поцеловал Жене руку. Произнес, понимающе посмотрев ей в глаза:
— Жить вредно, да-с. Оттого, между прочим, и умирают.
Она тоже думала: «Все мы смертны. Но почему первый — Генка?»
Еще она думала о своей вине перед Генкой. Она тогда упрекнула его в получении медали.
«Я не изменился, я всегда останусь самим собой»,— кажется, ответил он. А через несколько дней он пошел под пули вооруженных хулиганов, он, конечно же, не забыл ни одного ее слова.
Теперь она казнила себя за свою несправедливость. Она тысячу раз мысленно воспроизвела весь их разговор; ей казалось, что он сыграл роковую роль в гибели Гены.
Своими сомнениями она не могла поделиться с Виктором, и это ее тоже мучило. Он, конечно же, не мог не заметить всего, что с ней творилось.
Он приходил с работы, спрашивал:
— Ну как, тебе лучше?
Она подымала голову с подушки и смотрела на него с такой болью, что сердце у него сжималось. Она будто говорила: «Ничего нельзя изменить, но я не хочу, чтобы это там, в прошлом, было. Разговор с Генкой, и этот выстрел, и все, все. Это было, но я не хочу, чтобы это было. Я теперь не смогу жить, как прежде, я буду всегда думать об этом. Нам обоим будет тяжело».
Однажды пришел Славка. В двух карманах у него торчало по будильнику. Под пиджаком — тельняшка, ботинки блестят. Может, он был пьяный, но Женя обрадовалась, когда его увидела. В конце концов отношения с Кирой Львовной — это их личное дело.
Женя сказала:
— Не хвастай своими ботинками. Ты видел, какие ботинки у братьев Гусаковых, которые танцуют? Их ботинки крупным планом в кино показывают.