— Я не хвастаю,— отвечал Славка.
— Кирюша говорит, что ты фотоаппарат разбил?
— Да, мы в тот день выпили, и я пришел к ней,— сказал Славка.
— Что же ты раньше не приходил, когда она болела? Ну уж если виноват, так пришел бы к своей женщине чистым, хорошим. Нет. Напились, и захотелось поехать в женское общежитие. Вот логика, да? И здорово, наверное, выпили?
— Спрашиваешь! — отвечал Славка.— От восьмого квартала каких-то триста метров на такси ехали. Трезвый до такого не додумается. Приехал я к ней, а она, значит, говорит... Не помню, что именно. В общем мне показалось, что я не в ее духе. Ей подавай такого чистенького, симпатичного. Я тут разбушевался и разбил нечаянно фотоаппарат.
— И часы? — спросила Женя.
— Эти будильники, что ли? — сказал Славка.— Да нет, это не из-за нее совсем. Я дома два будильника держу, когда не проснусь от одного, другой звенит. А на днях не прозвонили, что ли, я чуть не сутки проспал, на работу не ходил. Разозлился и запустил ими в стену. Теперь чинить несу.
Славка сказал, что торопится, и ушел. Он даже попробовал проститься галантно, но у него это не получилось. Все-таки Женя поняла, что приходил он и это все трепал для того, чтобы ей было веселей.
Забежала Нинка. Она похудела до того, что Женя ахнула про себя.
— Ты чего такая... шпрота?
Нинка молча смеялась. Большие голубые глаза превратились в узенькие щелочки, подбородок вздрагивал. Вдруг Женя поняла, что Нинка не смеется, а плачет.
— Нин,— сказала Женя, поднимая с подушки голову, чтобы быть к ней ближе.— Нин, да ты что? С Рахмашей, да?
Та кивнула, проглотив слезы. Была она в модной стеганой куртке, худоба делала ее еще красивее.
— Хорошо вы живете,— сказала Нинка, сморкаясь и вытирая лицо платком.— Я тоже мечтала, что смогу устроить свой дом. Каждому человеку нужен свой дом. Но мы разошлись. К тому же я...
Нинка показала на живот.
— Да? — сказала Женя, подымаясь на локте и придерживая вялой белой рукой свои волосы, отчего они казались почти темными.— Нина, да?
— Не думай,— говорила Нинка.— Я его сама бросила. И аборта я не собираюсь делать.
— А он сейчас что?
Женя не назвала имени Рахмаши, ей неприятно было его произносить.
— О, он рыцарь! — сказала Нина, усмехаясь.— Он просил остаться с ним. Не из-за любви, конечно. Его теперь беспокоит только одно: что о нем станут говорить.
Женя кивнула. Она знала, что это правда. Таков был Рахмаша.
— Мне надоели его прилизанная внешность, его правильные слова,— продолжала Нинка.— Он всегда точен, всегда разумен. Ты помнишь хоть бы один неверный поступок, слово, действие с его стороны?
Теперь обе молчали. Нинка казалась спокойной, только потирала пальцем висок.
— Думаешь, он не был с Генкой в ту ночь? — сказала она.— Он был, я чувствую, что он был где-то рядом, когда Генку убивали, но этого никто не сможет доказать.
У Жени побелели губы. Она тихо произнесла:
— Не надо валить теперь на каждого. Косвенно мы все виноваты, но так нельзя. Это ты со зла на него.
В дверь постучали. Вошла маленькая девочка, попросила:
— Теть, дайте нам поиграть медведя, мы его на велосипеде будем катать.
Женя кивнула головой. Нина отдала медведя, и медведь прорычал: «угхгх...»
— Он зрелый человек, на него трудно влиять,— сказала Нина, прикрывая дверь.— Он, наверное, всегда был зрелый, даже когда родился. Знаешь, жучки есть такие, едят дерево...
— Короед?
— Нет, нет, в земле живут, они пережили всех живых в этом мире, они уже миллиард лет существуют.
— Термиты? — сказала Женя.
— Вот, они самые! Я недавно читала книжку, они рождаются величиной с булавочную головку, но они сразу же как взрослые термиты. И не изменяются, а только растут, растут, растут. Символично, да?
— Противно.
Нинка ушла, а Женя осталась лежать. Она думала о Мухине.
Приходил Виктор, садился на кровать, смотрел на нее молча, потом спрашивал:
— Как ты себя чувствуешь?
Она прежде говорила ему: «Хочу, чтобы ты любил меня всегда. Даже во сне». Никогда так сильно он не любил ее, как сейчас. Никогда так сильно за нее не боялся, хотя скрывал свою боязнь, старался казаться беспечным.
— Что у тебя на работе? — спрашивала она.— Ты сейчас много работаешь, ты доволен?
— Да, у меня все в порядке.
Он сам бы хотел верить в то, что говорил.
За это время драматическое событие, происшедшее с Мухиным, не только не забылось, но повлекло ряд других событий, существенных в жизни Виктора.
Гибель Мухина сложным образом потрясла основание того неглубокого фундамента, который Виктор, как думалось ему, успел заложить.
Он чувствовал все растущее недовольство собой и своим двойственным положением в глазах многих, в том числе Жени и Чуркина. Черствость и бюрократизм, которые он не раз имел случай наблюдать в отношениях Лялина с людьми, больно задели его самого. Он вдруг понял, что забвение принципов простой человечности, замена этих принципов громкими, якобы правильными словами, пренебрежение жизнью людей могут привести к хаосу, к катастрофе.
Чуркин был единственный близкий ему человек, который понимал все это и пытался с этим бороться. Виктор не хотел или не умел по-настоящему работать в горкоме — в конце концов кого это волновало, кроме него самого! Но если он все же работал там, то он должен был, черт возьми, помогать по мере своих сил Чуркину, а не уходить от ответственности. Не чистоплюйствовать, как он делал до сих пор.
Теперь он был назначен в общественную комиссию от горкома по делу Мухина. Он ходил на допросы обвиняемых, видел убийцу своими глазами.
Одного из преступников спрашивали:
— Вы знали Геннадия Петровича раньше?
— Нет,— отвечал он.
— За что же вы в него стреляли?
— Не знаю. Просто так. Мы были выпивши.
Допрашиваемый был молод, лет двадцати, не больше. Наголо постриженный, постригли его, наверное, в тюрьме.
— Мы пошли на танцы,— говорил он.— А танцев не было.
— Где вы взяли двустволку с патронами?
— У товарища. Он сказал: «Пойдем салютовать». Залегли у дороги и стали стрелять.
— О чем вы думали тогда?
— Не знаю,— отвечал преступник.— Нам хотелось развлекаться.
— Ничего себе развлеклись! — сказал следователь. Виктор сидел рядом.— Но вы хоть помните, в кого вы стреляли?
— Кажется, в женщину. Потом он появился.
— Вы говорите про Геннадия Петровича Мухина?
— Я его не знаю, может, и он.
— За что же вы хотели его убить? Вы же его не знали?
— Мне крикнули «стреляй», и я выстрелил...
Решение у Виктора созрело как-то сразу.
Он шел к Чуркину и раздумывал о том парне. Учился этот парень в школе, воспитывался в нормальной семье, на производстве замечаний не имел, нормы выполнял, здесь все было в порядке. Но ведь никто не знал до сих пор, как он жил на строительстве, чем занимался обычно после смены. Никто этим не интересовался. Вот и получилось: «Мне крикнули «стреляй», и я выстрелил».
Чуркина Виктор встретил около его дома. Был он в высоких сапогах, в странной кепке с большим козырьком. Эта кепка делала его неузнаваемым. Он мог сойти за какого-нибудь работягу, если бы не удочка и ведерко, которые он держал в руках.
— Так ты считаешь, что этот вопрос необходимо немедленно поднять в газете? Привлечь общественность, так сказать?
— Надо же ударить наотмашь по нашим безобразиям, кто-то же в них виноват! — почти закричал Виктор, сердясь отчего-то на Чуркина.
— Надо, конечно,— отвечал тот.
— Тогда я не понимаю, почему вы так спокойно об этом говорите!
— Да нет, я не спокойно,— отвечал, усмехаясь, Чуркин. — Я просто удивляюсь: какая блоха тебя-то укусила? Ты до сих пор не очень-то горел на работе.
— Я разозлился,— сказал Виктор.
— Вот оно что!
Мимо какой-то рабочий провез коляску с двумя малышами. Он поздоровался с Чуркиным, а тот заглянул в коляску и спросил: «Как твои космонавтики растут? А мы скоро детский сад открывать будем. На двести таких вот. Не зевай».
Человек ушел, а Чуркин сказал:
— Двойня родилась, мы в Иркутск телеграмму посылали, искали двухместную коляску. А ведь всего два года назад этот счастливый папаша вышел из заключения, пришел ко мне в цех. «Гражданин начальник, я хочу у вас работать. Только работу хочу выбрать по вкусу».— «Выбирай»,— говорю. Походил он, посмотрел, просит: «Буду сварщиком, они работают лежа!» А у нас тогда заваривали конструкцию, приходилось действительно лежа все делать. Это очень тяжело.
Чуркин постучал удочкой о сапог, о чем-то раздумывая.
— Ну что ж, запиши все, что хотел, я тебе помогу. До свидания, тезка.
С Усольцевым разговор происходил в горкоме комсомола.
Чуркин сидел за столом, Усольцев в кресле, положив ногу на ногу, Виктор против Усольцева на стуле.
— Вы ведь знакомы? — спросил Чуркин и оперся локтями о стол, наклоняясь к ним обоим.— Смирнов состоит у нас в комиссии по делу об убийстве Мухина. Он присутствовал на следствии, кое-что записал, обобщил. Прочти!
Чуркин протянул Усольцеву отпечатанные странички.
Читал Усольцев быстро, даже слишком, можно было заподозрить, что он только пробегает глазами текст, не вдаваясь в существо вопроса. Так думал Виктор, глядя вроде бы в сторону, но замечая все. Как быстро Усольцев перебирает листочки и какое холодное выражение у него на лице, уже обрюзгшем, с длинным носом и широко расставленными глазами. Так что, если смотреть ему в лицо, видишь каждый глаз по отдельности.
Усольцев прочел и отложил странички. Теперь Виктор и Чуркин смотрели на него, а он молчал.
Лицо его ничего не выражало.
Чуркин усмехнулся и подмигнул Виктору.
Он спросил:
— Не впечатляет?
Усольцев посопел носом, наклоняясь и разглядывая что-то на полу. Почти прогундосил:
— Отчего же? В общем сказано все. Тут факты... Я думаю, что...
— Да, вот что вы думаете? — спросил Виктор.
В его вопросе прозвучали нетерпение и нетерпимость, почти ненависть к Усольцеву. Тот поднял голову и удивленно посмотрел на Виктора. И Виктор поглядел в его левый глаз.