— Думаю, что... впечатляет,— промямлил Усольцев.
Кто-то открыл дверь в комнату секретаря, и Чуркин, не вставая, крикнул: «Подождите пять минут! Дверь, дверь закройте!»
— Костя,— сказал он, посмеиваясь.— Ну, перестаньте вилять. Вы понимаете, зачем я вам дал прочесть все это?
— Не понимаю,— отвечал Усольцев, пожимая плечами. «Не понимаю и понимать не хочу»,— говорил его вид.
Виктор едва сдерживался, чтобы не запустить в него телефоном.
Чуркин же, наоборот, посмеивался. Он рылся в карманах, что-то выискивая в них, наконец нашел. В руках у него было нечто похожее на карандаш.
— Счетчик Гейгера — атомники прислали в подарок,— говорил он, доверчиво наклоняясь к Усольцеву.
Казалось, он почти любил его.
— Костя, у вас циферблат светится? Проверим сейчас...
Усольцев закатал рукав, и счетчик затрещал, регистрируя излучения.
— Вот игрушка! — сказал Чуркин, прищуривая один глаз и кладя счетчик обратно в карман.— Не дай бог, чтобы пригодился. Ну, так как же, Костя, напечатать эти факты с нашими выводами можно? — спросил вдруг Чуркин, беря Усольцева за плечо.
Тот вздрогнул, нос у него покраснел.
— В принципе отчего же...— сказал он смятенно, выискивая глазами спокойную точку в комнате и останавливаясь на грамотах в углу.— Тут вот некоторые обобщения против некоторых...
— Правильно! — воскликнул весело Чуркин.
— Недостатки есть, мы все знаем,— сказал Усольцев и, морщась, взглянул на Виктора.
Виктор теперь смотрел в его правый глаз.
— Было указано не акцентировать внимания на этом случае.
— Что такое акцентировать! — воскликнул Чуркин, разводя руками.— Ведь нужно же выяснить, что происходит у нас в Ярске!
— Суд будет, он выяснит,— пробормотал Усольцев, глядя в пол. Вид у него был подавленный.
— А вот Смирнов думает иначе,— сказал Чуркин, показывая на Виктора и ухмыляясь.— Смирнов говорит, что так дальше жить нельзя. За стройкой, за спешкой и за планом мы ведь потеряли перспективу, для кого же мы все это делаем? Не для какого-то абстрактного человечества, а для вот этих же самых людей, правда, Костя?
Усольцев молчал, а Чуркин стал смотреть в окно. Небольшой палисадник перед окнами уже зарос травой, только в самом центре чернело пятно. Однажды многодетная семья поставила тут под окнами палатку и развела костер. Они так и заявили, что пока не получат жилья, будут здесь жить. Квартиру им дали, а пятно так и осталось. Усольцев об этом случае должен был бы знать.
— А люди сами по себе живут,— сказал Чуркин.— Страдают, женятся, рожают детей, бегут со стройки, потому что мы не умеем заботиться о них и как будто нам до этого нет никакого дела.
Виктор вставил:
— Еще Жуховец говорил, что люди видят цинизм вокруг и сами становятся циничными.
— Жуховец бежал от трудностей, не его нам цитировать,— раздраженно сказал Усольцев.
— Ну правильно,— примирительно сказал Чуркин.— Жуховца нет, и нечего его вспоминать. Но беспорядки-то остались. Человек перестает уважать себя, если ходит круглый год в грязной робе, питается и живет на ходу. Издержки? Лес рубят? Да ведь и наши центральные газеты изо дня в день ведут борьбу с разгильдяйством, с невниманием к людям, штурмовщиной, всем, что мешает нашему росту и движению. Тебе ли это не знать, Костя! Нужна научная, экономически целесообразная организация труда, но она сама по себе не возникнет, если и ты, и я, и все другие не поймем и не начнем за нее бороться.
— Мы тоже газеты читаем,— сказал Усольцев.
— А у нас пока что,— продолжал Чуркин,— хватает еще текучки, беспорядка, пьянок. Мы теряем лучшие кадры. Вот Смирнов и подумал: сегодня Генка Мухин, а завтра он или Женя Голубева... Виктор пришел к своим обобщениям только тогда, когда дело коснулось близкого человека, которого он хорошо знал, но думает-то он правильно.
— Что же Смирнов имеет против Лялина? — спросил Усольцев.
Нет, он мог взбесить кого угодно. «Жалкая личность! — думал Виктор про Усольцева. — Трус, мелкая душонка».
— Вот уж действительно нечего иметь против,— сказал, засмеявшись, Чуркин.— Смирнов считает Лялина одной из первопричин такого порядка, а точнее, беспорядка в Ярске. Смирнов считает, что Лялин — карьерист, демагог, уж нам ли с тобой не знать, какая это правда!
— Смирнов — неопытный юнец, рано ему топать ножкой на тех, до кого он не дорос!
— Смирнов имеет собственное мнение, и, как говорится, слава богу. Многие его предпочитают не иметь.
— Вот пусть он и держит свое мнение при себе. Это ему пойдет только на пользу.
— Смирнов не хочет уподобляться тебе!
К Виктору больше не обращались, хотя говорили от его лица, говорили то, что он, может быть, вовсе и не думал. Борьба разгоралась помимо него, да он, должно быть, и не сумел бы отстаивать свою позицию так, как делал это Чуркин.
Между тем Усольцев встал, считая, должно быть, разговор оконченным.
— Вот что, приходите в редакцию,— сказал он на прощание.— Я еще продумаю этот вопрос.
Наверное, он решил, что в редакции ему будет легче отказать. Но Чуркин сразу согласился. Он проводил Усольцева до приемной. Расстались они дружески, Чуркин ничем не выдал своего разочарования. Он умел понимать людей, знал, что не так просто человеку отказаться от своих сомнений. Нужно было помочь правильно разрешить эти его сомнения, здесь он полагался на себя.
Он даже слегка посвистывал, когда возвращался в кабинет. Растерянному Виктору, наблюдавшему за ним с недоумением, с затаенной горечью, Чуркин сказал:
— Все прекрасно, и говорил ты хорошо. Костя тоже неплохой в общем человек, то-то будет шуму, когда мы напечатаемся. Ну что? Пошли обедать?
Недели через две, после длительных споров и переговоров материал был опубликован в многотиражке.
Его появление совпало с прибытием иркутского выездного суда. Все ждали процесса и много говорили о редакторе, о работниках горкома комсомола, дерзнувших выступить с критикой Лялина и осуждением некоторых ярских порядков.
В редакцию к Усольцеву позвонила Нинка, они не виделись и не разговаривали с тех давних пор, как расстались.
— Привет, Усольцев,— сказала она.— Я рада тебя поздравить со статьей. О тебе много сейчас говорят. Знаешь, хорошо говорят.
— Дураков не сеют,— отвечал он ровно, потому что, приготовившись к худшему, неожиданно обрел хладнокровие и внутреннее спокойствие.— Дураков не сеют,— повторил он. — Они сами родятся.
— Но ты молодец. Признаюсь, от тебя я такой храбрости не ожидала,— сказала Нинка.
Он ответил:
— Я тоже. Не ожидал. От себя.
— Вот мне наука, правду глаголют: не презирай бедного детеныша, может, он окажется потомком льва.
— Ну, это уже не про меня!
Усольцев мысленно благодарил Нинку за неожиданный звонок. Он так много значил для него...
Ему сейчас говорили разное. Одни хвалили, другие с сомнением пожимали плечами. На официальных собраниях как будто бы порицали за неумеренные обобщения, радуясь, однако, что Лялин получил заслуженную пощечину. Но все удивлялись Усольцеву. Ничего подобного от него не ждали и были в общем-то правы. Так говорили про нынешнюю удивительную весну в Ярске: «Раз в сто лет такая бывает!»
— Раз в сто лет,— сказал он Нинке, потому что никому, даже жене, не мог сказать то, что думал. Но оборвал фразу, не найдя, чем ее кончить. Она как бы повисла на телефонном проводе.
— Но это сейчас главное для тебя,— сказала Нинка.— Чтобы не потерять уважения к самому себе. Ты же понимаешь, Усольцев?
Она могла бы назвать его по имени, но это не прозвучало бы так тепло, как прежнее: «Усольцев».
— Если бы не понимал, может, было бы лучше,— сказал он.
Он вдруг подумал, что в редакции по параллельному телефону сотрудники могут услышать их разговор. Нос и щеки его покраснели, он сказал в трубку: «Минуточку». Положил трубку на стол и приоткрыл дверь.
Сотрудники сидели кучкой и рассказывали анекдоты. На его появление среагировали молниеносно, у всех сразу нашлись дела.
Усольцев прикрыл поплотнее дверь и взял трубку.
— Алло,— сказал он.— Да, конечно, я все понимал, в этом мое несчастье.
— Как у тебя дома? — спросила Нинка тихо.— Дома все в порядке? Дети здоровы?
— Слава богу, дети в порядке, все хорошо,— отвечал он.
Прошлой ночью произошел разговор с женой. Она спрашивала, куда он пойдет работать, если его снимут. В Ярске оставаться уже не придется, он это понимал. Но если думать только об этом... Так он сказал ей.
Она говорила о другом. Разве она не его жена, чтобы не понимать все, что он делает? Но ведь есть еще дети, ну как им-то объяснишь, когда придется переезжать и начинать все сначала. Да и жилье в другом месте будет трудно получить. «Не пропаду,— сказал он.— У нас повсюду Советская власть». Она стала приводить всякие печальные примеры, и он ушел курить на кухню. По пути заглянул в детскую комнату: ребята крепко спали, должно быть, им снился футбол и всякие другие бесконфликтные сны.
— Самое главное — дети,— сказала Нинка.— Я их видела издалека, они у тебя хорошие.
— Ну, а как ты? — спросил Усольцев.
— Аморально устойчива,— сказала Нинка и засмеялась. Смех ее был естественный.— А тебя я уважаю. Ты понял, Усольцев? Цени. Мне часто приходилось ошибаться, только все в плохую сторону.
«Позвони»,— хотел ей сказать он. Не сказал. Подумал, что если сама захочет, позвонит.
В середине июня Женя впервые поднялась с постели. Она выбрала платье из тех, которые почти никогда не надевала.
Она шла по улице, думала: «Ночные мысли черные. Они проясняются к утру. Днем всегда все проще».
Месяц ее болезни казался ей непрерывной ночью.
От Верки пришла открытка — всего несколько слов. «Эй вы! Как вы живы? А у нас хорошо, в последний раз Енисей пошел, будем перекрывать. Скоро я к вам приеду».
Они гуляли вдвоем по центральной улице Гидростроителей, Виктор поддерживал ее за локоть. Было тепло и сухо.
Встречные рабочие, среди которых были знакомые с ее участка, останавливались и, позабыв поздороваться, удивленно глядели на нее. Они никогда не видели своего мастера в платье.