Ей стало как-то неловко. Вот люди работали, идут со смены, а они разгуливают вдвоем.
Она сказала Виктору:
— Давай не будем под руку. Только, пожалуйста, не обижайся.
Было тепло, не появилась еще мошка, первого вылета которой ждали двадцать второго июня, в день нашествия фашистов. Даты символично совпадали.
Налетел ветер, погнал мусор, щепки. Над улицей встала пыль. Жене пришлось придерживать руками платье, и она засмеялась, впервые, кажется, оттого, что забыла, как это делается.
Вдруг трактором прокатился по крышам гром.
Пронеслась первая гроза в Ярске; легкая, она шла стороною, без дождя. Но с этого дня действительно можно было быть уверенным, что холода миновали и скоро можно будет купаться.
Они никуда не спешили укрыться, а, наоборот, ждали дождика и подставляли ладони, чтобы не пропустить первых капель.
Еще раз грохнуло, будто покатило со скалы глыбу диабаза, а она сталкивалась с другими, и звук дробился, раскатываясь над Ярском.
И сразу стихло.
Хлопнула в каком-то доме форточка. Несколько крупных капель упало на землю, бесследно исчезая в пыли.
Дождик пошел медленный, нерешительный, шорохом прошелестел по кустам. Он должен был вот-вот кончиться, но они хотели дождя и дразнили: «Дождик, пуще, дам тебе гущи!» Как в детстве.
Женя запрыгала на одной ноге.
Вдруг дождь припустил, захлестал их по спинам, крупный, непрерывный, такой обильный, что они сразу вымокли.
Он долго не переставал идти, хотя уже светило солнце и стояла радуга.
Неожиданно в Ярск приехала Вера, на три дня. С Женей вдвоем они бродили по котловану, разговаривали.
Женя была еще бледная, ослабевшая после болезни, она часто присаживалась отдохнуть. Было солнечно, просторно для глаза.
С эстакады открывался вид на синие лесные горы, по ним скользили тени от облаков.
— Когда это случилось? — спрашивала Вера.—Ты видела его?
— В мае,— отвечала Женя.— Кажется, в День Победы.
— Где его похоронили?
— На левом берегу.
— А эти, которые при аварии? — спросила Вера.— Они на левом берегу похоронены или на правом?
Женя сказала, глубоко вздыхая:
— Если хочешь, пойдем туда завтра.
В поле перед кладбищем они нарвали полевых цветов. Колокольчики, огоньки... Или жарки, как их еще называют.
Кладбище было в звездах, как военное, среди леса и зелени.
Подруги проходили по тропе мимо заборчиков, читали надписи на могилах. Иногда на фотографии узнавали какого-нибудь рабочего, который запомнился в лицо, когда встречались в котловане или столовке. Могила Генки была с краю, но уже не последняя, с грудой увядших венков.
— Ты его задолго до этого видела? — спросила Вера.
Женя не ответила, а смотрела в землю.
— Я телеграмму поздно получила,— сказала Вера.— Никак не успевала.
Обратно они ехали в автобусе.
— Верк, их не забудут? — спросила Женя.— Помнишь, кто-то говорил, что ушедшие живут столько, сколько их помнят живые? Помнишь? А я была в Эрмитаже, мы в Ленинград со школой ездили, видела там военную галерею. Там генералы разные, герои Отечественной войны 1812 года, а несколько рамок совсем пустых. Представляешь, портреты, портреты, и вдруг просто рамка, а под ней фамилия. Я спросила: «Вынули?» Дежурная по залу мне стала объяснять: «Нет, девочка, просто не оказалось портретов этих героев. Сами-то они погибли или умерли, а портретов не успели сделать, потому никто и не знает, как они выглядели... Но рамки и место им полагается». Представляешь?
Вера молчала. Она изменилась после отъезда из Ярска, пополнела. В лице было спокойствие.
— Никто не знает, какие они были,— сказала опять Женя.
Она думала о Генке, ее мучила эта мысль, о памяти.
Автобус тряхнуло, заглушив ее последние слова. Было душно. Женя побледнела, у нее кружилась голова.
— Я остановлю автобус,— сказала Вера.
— Нет, нет! Мы сейчас приедем,— говорила Женя.— Я что-то тебе хотела рассказать...
То ли от скрипа и тряски или от густой пыли Жене стало совсем плохо. Скулы у нее потемнели, она закашлялась, наклонилась к сиденью.
— Сейчас,— сказала она.— Пройдет.
— Ты, случаем, не беременная? — спросила Вера встревоженно.
Женя помотала головой.
— Переезжай к нам, что тебя тут держит? Одни неприятности,— сказала Вера.
Теперь Женя почувствовала себя лучше, она ловила ртом воздух, приближая лицо к окну. Она подумала, что Вера ничего не понимает. Уехала — и с плеч долой. Что одна стройка, что другая... Вере все равно. Но ей сразу стало стыдно таких мыслей о подруге. Просто они были разные.
Вечером Женя лежала с закрытыми глазами на постели. Виктор подумал, что она спит. Но вдруг она сказала как будто бы про себя:
— Ви-ть, мы ведь и не жили вместе. Все врозь, где-то ты, а где-то я. Правда?
Она открыла глаза и спросила:
— Давай уедем в отпуск! Меня, наверное, отпустят, а тебя?.. Я там буду лучше, честное слово. Я там поправлюсь совсем, буду здоровой...
Он хотел что-то ответить, но слов не находилось. Он сел рядом с ней на кровать и стал гладить ее волосы, чувствуя, как плотный комок встал у него в горле, мешая вдохнуть воздух.
Она заснула, а он остался сидеть, как пришел, в куртке, глядя на ее лицо.
О чем он думал?
Он думал о том, что он должен поехать с ней, хотя не имеет на отпуск никакого права. И она хорошо понимает это. Работа, конфликт с Лялиным, предпусковой год и горячка такая, что и заикаться об отпуске нельзя. А все же он должен поехать.
Ни разу до сих пор она не заговаривала об отдыхе, а ведь ей приходилось не легко. Может, завтра она не вспомнит больше об отъезде. А может быть, скажет, что он ее не понял и все не так уж страшно. Просто ночные мысли.
Да, пожалуй, она так и скажет, но он не поверит ей. Он вдруг с ужасом понял, что она не выдержит дальше, если он не увезет ее. Она опять впряжется в эту непосильную для нее работу, будет выматываться, нервничать и снова сляжет. Ведь сердце-то у нее сильно сдало.
Он вспомнил, как они последний раз вернулись из котлована. Он помогал ей раздеваться и вдруг увидел, что она стала меньше ростом. Словно работа и котлован укоротили ее. Он тогда был испуган своим открытием, а она не понимала, что с ним происходит, и рассказывала о каких-то цветах, которые она нашла у самой скалы.
Виктор просидел до рассвета. В шесть часов включилась трансляция. Шесть коротких сигналов, проверка времени.
Шесть коротких сигналов, как серебристые стрелы, летят в эфире. Жене приснилось, что блестящие стрелы втыкаются в опалубочный щит, около которого стоит Юрка Половников и хохочет. «Сегодня двадцать первое июня тысяча девятьсот...» — говорит Юрка почему-то голосом диктора.
— Не напоминай, я сама знаю! — кричит она.— Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?!
Юрка Половников мотает головой, и одна из серебристых стрел из-за его неосторожности прошивает ему прядь волос. Вдруг ей кажется, что она спит и опаздывает на работу. Она испуганно просыпается и видит сидящего Виктора. Он, как и был, в одежде, лицо серое.
— Мне пора на работу? — спрашивает она удивленно.— Я не проспала?
— На работу ты не пойдешь,— отвечает он глухо.— Мы поедем в отпуск. И ничего не говори, мы все равно поедем в отпуск. Ты слышишь, и пошла она к черту, твоя работа. К черту! К черту!
Чуркин встретил его восклицанием:
— Где ты бродяжничаешь? У тебя куча неприятностей, говорю сразу, чтобы знал и был готов.
Он ослепительно улыбался, можно было подумать, что он шутит. В комнатах натирали полы, и разговор происходил в коридоре.
— Я хочу ехать в отпуск,— сказал Виктор.
Чуркин засмеялся и пошел на улицу, говоря на ходу:
— Больше ты ничего не хочешь? Идем, я напою тебя морсом, а потом поговорим.
— Я хочу уехать,— повторил Виктор. Мимо прогрохотала машина, и он закашлялся от пыли.
Было тепло. Временами налетала мошка, но это уже не была таежная всесильная мошка, и никого она не беспокоила.
Морс продавали у автостанции из железной бочки. Чуркин подал стакан Виктору, два выпил сам. Стряхнул с одежды капли, спросил:
— Куда же ты собираешься ехать?
Они подошли к горкому, но не вошли в помещение, а сели на скамеечке.
— Кто же тебя сейчас отпустит? — спросил Чуркин.— Если бы даже я хотел, это невозможно.
Мимо торопливо прошел Лялин, Чуркин крикнул:
— Привет постройкому!
Лялин быстро повернулся, подошел к ним.
— Новые заговоры плетете? — спросил он насмешливо, глядя на Виктора, будто наново изучая его.
Чуркин засмеялся.
— Какие там заговоры, работы — жуткое дело. Сейчас студенты попрут, практиканты разные, выпускники. Только поворачивайся.
— Я вот тоже удивляюсь,— сказал Лялин,— когда вы все успеваете. И этот попрыгунчик заодно.
Он как будто приветливо смотрел на Виктора.
— Попрыгунчик-стрекозел,— повторил он.— Шустёр, шустёр оказался. Я уж думаю, тот ли Смирнов? Тот, говорят. Старый мой друг и собеседник.
— Не друг я вам,— сказал медленно Виктор.
— Что поделать,— сказал Лялин с укоризной будто.— Я так быстро не меняю привязанности. Меня ваша судьба интересует. Ваша и вашей жены, конечно. Будем следить. Желаю успеха.
Лялин кивнул дружелюбно и скрылся в подъезде.
Пока Лялин и Виктор разговаривали, Чуркин смотрел на обоих молча, только улыбался чуть заметно. Но как только Лялин ушел, он произнес:
— В горком партии пошел. По нашему вопросу. Теперь такой сабантуй начнется — только держись. Но ты его не бойся, я думал, что он тебя сразу проглотит и микропорок не оставит. А он ничего. Выдержанный.
— У меня даже настроение испортилось,— сознался Виктор.
— Неприятно, конечно. А вот уезжать сейчас нельзя. Из-за тебя же этот сыр-бор разгорелся. Как же ты можешь уехать?
Виктор негромко сказал, катая ногой камешек и глядя вниз:
— Я все понимаю. Но я должен ехать.
— Да почему, что у тебя горит? — воскликнул Чуркин.