Виктор молчал.
— Ты презирал Усольцева, а теперь бросаешь его на съедение Лялину, кто же ты будешь после этого? Все сочтут это трусостью и будут правы.
Виктор другого ответа и не ждал, но вдруг разозлился.
— А Женька? — крикнул он.— Тебе жалко Усольцева, а мне — ее, и если я о ней не подумаю, то никто о ней не вспомнит. И она сама не вспомнит.
— Разве она не поправилась? — спросил Чуркин почти смирно и поглядел на Виктора.
— Ну, конечно, не поправилась,— отвечал тот. Хотел что-то добавить, но только проглотил слюну.
Было сухо, жарко. Небо было совершенно безоблачное, без глубины и объема. Солнце как будто в нем не двигалось; ослепительное, жгучее, оно стояло прямо над головой.
Чуркин, щурясь, глядел по сторонам, на деревянные дома, на зелень в пыли.
— Три дня тебе хватит? — спросил он неожиданно.
— Каких три дня?
— На дорогу, на устройство. Отвезешь жену и вернешься.
Виктор молчал.
— Ну, неделя! Ты же сам понимаешь, что больше нельзя. Вот езжай, чтобы через семь дней стоял передо мной, как лист перед травой... Ты хочешь остановиться в Ялте? Там сейчас тоже жарко.
— Это ничего,— сказал Виктор.
Простившись с Чуркиным, он направился к Саркисову, рассчитывая, что в перерыв застанет его дома.
Он не ошибся. Баграт Захарович обедал, перед ним на столе крутился вентилятор.
— Спекся? — сказал он, пригласив Виктора за стол. — В котловане как на сковородке. Суп будешь есть? Нет? Конечно, суп не окрошка. Редиска — рупь пучок, и той не достанешь.
Кармен Борисовна принесла второе и присела на краешек стула.
— Я насчет Жени пришел,— сказал Виктор.— В отпуск ей нужно, отдохнуть.
Саркисов молча доедал суп, ветерок от вентилятора шевелил жидкие волосы. Он не то чтобы был против, он сам понимал, что Жене после болезни необходим отдых.
Но уж больно горячее было время. На участке не хватало пяти мастеров, работа заваливалась. Вот бы через месяц, другой...
Вздохнув, он сказал:
— Через месяцок бы, другой, а? Пожалели бы вы меня, ведь это скандал сейчас в отпуск идти.
— Тебя жалеть нечего,— вмешалась в разговор Кармен Борисовна.— Тебе и нагорит — ничего особенного. Ты бы ее пожалел, совсем ухайдакать ее захотели?
— Ну ладно,— сказал Саркисов раздумчиво и встал.
— У нее же сердце не выдержит такой работы...
— Ну ладно, ладно! — закричал Саркисов.— Я же сказал, что ладно. Пускай отдыхает.
— Тоже нервы,— сказала Кармен Борисовна, провожая Виктора до двери.— Стройка — это, Витя, первая ступенька в больницу, я вам правду говорю. Ну до свиданья, дети, отдыхайте. Только учти, Женю на солнце не пеки, ей для сердца вредно. А Баграту Захаровичу я напомню, все будет как надо.
Вечером к ним пришла Нинка, принесла проигрыватель и пластинки Обуховой: «У одного инженера достала на вечер».
Женя удивилась свежести ее лица, ее энергичному, беспокойному виду. Желтые пятна на висках не портили ее внешности, волосы были завязаны пучком.
Нинка рассказывала, как Лялин сказал про Усольцева: «Нам такие редакторы не нужны». Он так изменился, Усольцев, совсем другой человек. Он говорит: «Еще неизвестно, кто кому больше не нужен».
— А мы уезжаем,— сказала Женя.— В отпуск.
— Сейчас? — спросила Нинка, удивляясь.— Но ведь сейчас нельзя. Кирюха знаете что говорит? Она считает, что все вы полетите отсюда. Будто бы уже есть решение о снятии Усольцева. Надо бороться. А вы сейчас уедете. Витя, неужели и тебя отпустили?
Он сказал:
— Да.
— Я тоже удивилась,— воскликнула Женя,— что нас так легко отпустили!
Женя видела, что Нинка действительно расстроена. Однако больше на эту тему разговаривать не стала.
Нинка завела пластинки, и они молча слушали, переживая то ли музыку, то ли разговор.
— Как у тебя? — спросила Женя и показала на живот.
— А что ему,— отвечала Нинка.— Растет, толкается ногами. Все норовит под сердце попасть, в папашу, что ли...
Теперь Нинка успокоилась и спросила:
— Когда уезжаете? Комнату мне оставите на это время?
— Бери,— сказали Виктор и Женя почти одновременно и посмотрели друг на друга.
Женя добавила:
— Только здесь два дня белить будут. А мы билетов еще не достали, сейчас весь север летит на юг.
— Улетайте, я вам письмо напишу. В Ялту, да? Нет, я, правда, подумала, что хорошо, если вы отдохнете,— сказала Нинка, уже хозяйски оглядывая комнату, как будто она была уже ее.
Еще два дня прожили они здесь, прислушиваясь к чему-то, что происходило снаружи. Как к фронту, который гремел невдалеке.
Они еще пили чай, сидя на койке, принимали и угощали друзей, но было тревожно, как перед эвакуацией, и как-то стыдновато отправляться в эвакуацию, когда фронт — вот он, рядом.
Потом, словно злясь на себя, они очень аккуратно и жестоко сокрушили этот тихий уют. Сняли занавески, сложили книги в пачки, запихнули в мешки теплые вещи. Все это, словно дом по кирпичику, было разнесено по разным местам и в кладовку к Матрене.
Комната будто потеряла душу, перестала быть их жилищем.
Сидя на железной сетке, они съели холодный суп, последний оплот домашнего счастья, и убрали кастрюльку. Как нестреляющее оружие. Фронт был сдан малярам.
Оставались розоватые стены, утыканные гвоздями, обрывок плаката по технике безопасности, бумаги на полу.
— Жалко чего-то,— жалобно пискнула Женя.— Может, не поедем?
На следующий день они поездом выехали в Москву.
Глава четырнадцатая
Перед отъездом Женя разговаривала с Саркисовым. Он был, как никогда, категоричен.
— Езжайте! — сказал он.— Мне нужны работоспособные кадры. Чем лучше вы отдохнете, тем больше от вас будет пользы.
— А если я не поеду? — спросила она.— Что-то больно легко вы меня отпускаете.
— Евгения Васильевна,— произнес он насмешливо,— не думаете ли вы, что без вас здесь и впрямь все остановится?
— Именно так я и думаю, Баграт Захарович,— ответила она.— Совсем недавно вы сами внушали мне подобные мысли.
Он засмеялся. Но ей не было смешно, и смех его казался ей искусственным.
— Вам, наверное, наговорили, что я больна, да? Вас разжалобили, и вы милостиво отпустили?
— Глупышка,—сказал он.— Каждому полагается отпуск. Вот и вы через несколько дней будете купаться в Черном море. Я вам завидую. Кстати, прихватите мне с берега для аквариума камешек какой-нибудь, ладно? У меня есть камни с разных морей, но с Черного нет ни одного.
— Я вам скалу Диву привезу.
— Смотрите, вы еще там не переломайте на скалах рук и ног.
Саркисов сморщился, как будто еще постарел. Женя опять подумала, что веселье его было напускное.
Дорогой на вокзал, а потом в поезде она думала о Мухине, и мысли ее были тяжелые.
Виктор это понимал. В меру сил старался ее отвлечь.
Проехали рубеж «Азия — Европа». На станциях стало появляться пиво, пассажиры-сибиряки набрасывались на каждый пристанционный ларек, штурмовали рестораны. Садились на ходу и победоносно проходили по вагонам, прижимая к груди бутылки.
Виктор и Женя тоже отметили пивом пересечение знаменитой границы, и он сказал:
— Все. Мы не азиаты. Мы европейцы.
Женя смотрела в окно, сказала, вздохнув:
— Ярск далеко, я прямо кожей чувствую, как все отдалилось и стало чужим. А мне перед всеми стыдно.
«Еще бы немного,— думала она,— и я бы никуда не поехала. Все работают, а я как будто лучше других. Я даже не знаю, как я буду отдыхать, мне стыдно. Наверное, я такая слабая, что сразу согласилась, даже обрадовалась. Теперь я все время буду об этом жалеть».
Поезд приближался к Москве, но жил он по иркутскому времени с разницей на пять часов. Все вставали чуть свет, а в шесть вечера уже ложились спать, вагон словно вымирал.
В Москве они пересели на симферопольский. Тут было все иначе — и пассажиры, и разговоры, и вагон-ресторан. В Симферополе они взяли такси до Ялты.
Женя молча смотрела по сторонам, но когда с высоты на перевале им впервые открылось море, она крикнула:
— Витька! Смотри, это же настоящее море!
Она вся преобразилась, даже порозовела. Глаза ее блестели. Он, с тревогой наблюдавший за ней, сразу заметил эту перемену, эту быструю радость, впервые подумал: «Хорошо, что поехали. Ни о чем не пожалею, лишь бы она оставалась такой».
— Представь,— говорила она, высовывая из окошка ладонь, подставляя ее под ветер.— Представь, что есть люди, которые видят это каждый день. И так всю жизнь. Мне их жалко.
Шофер слышал ее слова, сказал:
— А я вот люблю и не надоедает. А руку вы уберите, пожалуйста.
Он включил приемник. Передавали Вторую рапсодию Листа. Машина летела, повизгивая на поворотах тормозами, кругом все было прекрасно.
Только теперь, заметив в Голубке счастливые перемены, и Виктор стал глядеть вокруг, сейчас и его все радовало. Даже не верилось, что это существовало всегда, что это было вечно — горы в синей дымке, деревья и виноградники, и огромное, во весь горизонт, слева море.
Не снижая скорости, они миновали щит с надписью «Ялта», спустились по крутой улице вниз, в город, проехали бульвар-базарчик и встали на площади автовокзала. На счетчике было восемь рублей восемьдесят копеек. Расстояние от Ярска до аэродрома и обратно. По сибирским понятиям, не деньги и не расстояние.
Пока вынимали они чемоданы, на них налетела полногрудая, тяжелая тетка, она вырывала у них из рук чемоданы, суля одновременно море, рай и две раскладушки под окном в саду. За ней подходили и другие. Виктор и Женя никому не отвечали. Прямо с чемоданами они пошли к близкому, за тесными зданиями морю.
Им попадались курортники с сумочками и зонтиками.
Они вышли на набережную и спустились к морю. Кругом, насколько был виден берег, купались и загорали люди.
Невысокие волны с шумом накатывались на берег, гремели галькой. И воздух, и камни, и солнечное тепло — все здесь пахло морем, от этого запаха становилось легко и кружилась голова.