— Сейчас не может быть плохой.
На что он надеялся, когда так говорил? Он вряд ли сам верил, что сможет вернуться, он просто хотел верить. Но, кажется, и она чувствовала какую-то неправду в его словах, но старалась скрыть это чувство от себя и от него. Она вспомнила, как Леша Жуховец однажды предложил: «Давай полетим на Черное море. Самолетом это совсем недолго, мы встретим рассвет на море и обратно. Мы за сутки обернемся, только посмотрим, как солнце встает над морем». Он был родом из Одессы и любил море. И с Витькой они видели рассвет, и им было очень хорошо. Вчера он сказал: «Я тебе ничего не смог подарить, прости». Он действительно вчера был совсем чужой, холодный, словно в нем остановилась кровь. Женя сказала: «А я дарю тебе звезду в ковше Большой Медведицы, третью, считая от ручки».
Он, кажется, не расслышал ее.
Сейчас он сидел неподвижно и смотрел на свой стакан.
— Ну что с тобой, дружок? — сказала она.— У тебя там будет все хорошо. А я буду ждать.
Женя постучала по деревянной ножке стола три раза, чтобы не сглазить.
Когда он улетел, Женя взяла бумажку и написала:
«2 августа 1965 года.
2 августа 1970 года.
2 августа 1980 года.
2 августа 1990 года.
Как мало нам жить вместе осталось, Витька!»
До вертолетной площадки они ехали автобусом. Вместе с ними сидели какие-то женщины, пели: «Белым снегом ночь метельная ту стежку замела...» Кто кого провожал, было не понять. Шофер оглядывался на них и скалил зубы.
Диспетчер сразу же погнал всех пассажиров в вертолет:
— Быстрее, быстрее! Вчера нужно было прощаться.
Виктор поцеловал Женю в прохладную щеку.
Она сказала:
— Сразу позвони к нам домой, папа и мама должны вот-вот приехать в Москву. Ты можешь там жить сколько хочешь. А я тебя жду. Иди.
Она села в тот же автобус, чтобы ехать обратно.
Вертолет сорвался с площадки, пролетел, грохоча, над верхушками деревьев, стал набирать высоту.
Его трасса проходила по берегу моря, и все пассажиры смотрели в окошки и говорили про море, в котором еще сегодня купались. Люди спрашивали друг у друга:
— Вы монеты в море бросали?
Монетки бросали на счастье все, кто верил в это и кто не верил. Всем хотелось когда-нибудь сюда вернуться.
Вертолет миновал плоские желтые горы и наискось приземлился на зеленом поле симферопольского аэродрома. После регистрации билетов и багажа их пригласили в Ту-104, сверкающий под солнцем лайнер.
Самолет быстро увеличивал скорость. Отсюда, с огромной высоты, желтая и зеленая, в каких-то квадратах медленно двигалась земля. Горячий зной прикрывал ее дымкой. Здесь, как и в Ялте, стояло вёдро, август был на редкость жарким.
Виктор не думал, что Голубевы могут быть в Москве, позвонил он на всякий случай. Неожиданно к телефону подошла Анна Ивановна. Спросила, словно они не расставались:
— Вы где сейчас? Вы в Москве?
— Один прилетел, а Женя в Ялте,— отвечал Виктор.
— Ну, приезжай,— сказала она.— Тут у нас места хватит. Ты надолго?
— Не знаю,— ответил Виктор.
— А Женя? — спросила она.— Что же это за отдых поврозь! Ты напиши, пусть и она приезжает. В Москве хорошая погода.
— Ладно,—сказал Виктор. Но подумал: «Пусть отдохнет в Ялте. Там море».
— Это не отдых,— говорила Анна Ивановна.— Разбежались в разные стороны. А мы с Василием Иванычем собрались в Кисловодск. Так подумали: хоть бы всей семьей посидеть. Родственников собрать. Ты напиши ей. И сам приезжай. Небось голодный. Я сейчас что-нибудь приготовлю.
— Да нет, не голодный,— отвечал Виктор.
— Ну, все равно с дороги.
Голубев встретил его словами:
— Ага! Приехал! Аника-воин!
Можно было подумать, что он знал о всех злоключениях Виктора. Но вряд ли это могло быть.
Он обнял Виктора, внимательно разглядывая его. Анна Ивановна была вся праздничная, в нарядном красном платье.
Василий Иванович повел его в угол, к восседавшей на кресле-кровати старой бабке, сморщенной, сухой и будто напуганной появлением Виктора.
— Зять! — крикнул Василий Иванович ей в ухо.— Это зять наш!
— Да, я поняла,— сказала бабка низким, сильным голосом.— Зять. Женькин муж.
— Ярск строит! — прокричал Василий Иванович ей в ухо.— Вместе с Женькой Ярск строит!
Бабка кивала и смотрела на него. Глаза ее были блестящие, умные, было видно, что она все понимает.
— Значит, бездомные,— сказала бабка, засмеявшись, и наклонила к себе голову сына, точно и он был глухой.— Такие же бездомные, говорю, как вы.
— От овцы — ягненок, от свиньи — поросенок,— отвечал Василий Иванович уже негромко, не беспокоясь, слышит теперь бабка или не слышит. Он обращался к Виктору.
— Я ее от братьев взял. Хоть немного пусть здесь поживет.
— Пять человек детей, а никому она не нужна,— сказала Анна Ивановна, поджимая белые губы.
Бабка смотрела со своего кресла на говоривших и, наверное, догадывалась, что речь идет о ней.
Всю жизнь она была ткачихой-общественницей. Вместо премии фабрика дала ей перед войной квартиру. Но в войну этот дом разбомбило. Когда Голубевы приехали к брату навестить мать, она обедала на кухне. Выпивать ее посадили за общий стол, потом все пошли гулять, а Василий Иванович остался с матерью и кричал ей на ухо:
— Что, мать, сволочи они?
Она не отвечала, хотя, наверное, слышала его.
— Ты все там? — спросила его.
В этом вопросе был и ее ответ или ее упрек. Ведь он где-то ездит, она понимает. Разве станет она жаловаться, зная, что у него такая работа? И все равно он не сможет помочь ей.
Василий Иванович стукнув, кулаком по столу, сказал:
— Мать! Поедешь к нам. Больше говорить не будем.
Тут же велел ей собираться.
Анна Ивановна не противилась. Она не то что недолюбливала бабку, ее раздражал ее гонор. Бабка сохранила со времени своей власти на фабрике строптивый, повелительный характер и не хотела зависеть ни от кого.
— Ишь язык прикусила,— говорит Анна Ивановна за чаем.— Будет молчать, а вторую чашку не попросит. Догадайся, мол, сама...
Они теперь каждый день ездили в гости. Василий Иванович надевал галстук и, глядя в зеркало, произносил одну и ту же фразу:
— Ну и ну! Первый милиционер на углу остановит.
Торжественно отправлялись в путь, но такси не брали. Принципиально ехали на трамвае, на автобусе.
Возвращались поздно, всегда довольные. Анна Ивановна молодела от вина и много смеялась. А Василий Иванович спрашивал:
— Что в жизни есть самое прекрасное? Это есть сама жизнь! Кто сказал? Чер-ны-шев-ский!
— Не Островский? — пыталась поправлять Анна Ивановна.
— Нет. Это сказал Чернышевский, обкомовец того времени.
Однажды, вернувшись из гостей, он спросил Виктора:
— Как там твоя жена без тебя?
Выпивая, он не пьянел, а становился задиристым.
— Чего ты ее на юге одну бросил? Там знаешь какие мужчины ходят? Ого-го!
— А что, Витя не интересный? — произносила Анна Ивановна, добро взглядывая на Виктора.
— Ну и что! — говорил Василий Иванович.— Интересный, а девчонки любят красивых. Понял? Может, они глупы, даже наверное глупы, но любят они сперва красивых! Вот отобьют у тебя жену, будешь знать, что такое курорт.
— А что, ты мало ездил? — спросит, смеясь, Анна Ивановна.
— У меня их, этих женщин, навалом,— восклицает Василий Иванович.— Чернобурки, черноглазки...
Бабка догадывается, о чем идет речь.
Вдруг низким голосом произносит:
— Вася в молодости озорной был. Когда родился, семь воспалениев легких. Доктор сказал: не жилец. А он жилец оказался...
Виктор выходит позвонить Чуркину в «Юность».
«Хоть бы его не оказалось»,— думает он. Но администратор гостиницы уже назвал номер его комнаты.
— Спасибо,— сказал Виктор. Он собрался и поехал в гостиницу «Юность».
Виктор нашел комнату Чуркина, постучался.
Ему крикнули: «Войдите!»
За столом сидели Сева Рахманин, Усольцев и сам Чуркин.
— А вот и наш беглец,— сказал Чуркин вместо приветствия.
Виктор так и предполагал, что он это скажет. Но спросил:
— Почему беглец?
— Потому, что бежал,— отвечал Чуркин живо и скалил свои золотые зубы.— Это я мягко выражаюсь, можно было бы назвать и похуже. Садись.
— Дезертиром, что ли?
— Ты садись,— сказал Чуркин.— Потом поговорим.
Усольцев приподнялся в кресле, подавая ему руку. «Рад приветствовать вас в столице нашей...» Он был пьян, наверное, пьян, или так Виктору показалось.
Виктор поздоровался с ним и Рахмашей.
— А мы тут, как будто сговорились, встретились,— весело сказал Чуркин.— Я в отпуске, Усольцев по делам приехал, а вот Рахманин — делегат на совещание молодых строителей. Вместо Мухина.
— Вот именно, вместо,— подтвердил Усольцев, глядя, впрочем, на Виктора.— В свердловском музее минералов и драгоценных камней лежит слепок самого крупного у нас самородка золота. А рядом копия алмаза из горного хрусталя. Я спрашиваю: «А где настоящие?» Мне отвечают: «Это вместо них...» Рахманин, я тебя поздравляю!
Сева сказал, пожав плечами, обращаясь к Виктору:
— У Кости против меня некоторое... предубеждение.
Наверное, это была не первая их стычка.
Усольцев медленно повернулся и стал рассматривать Севу, словно видел его впервые. Взгляд его был тяжел.
Рахмаша продолжал начатую фразу:
— Но я не обижаюсь. Костя понимает, о чем я говорю.
— Рахманин! — воскликнул Усольцев восторженно.— Вы гений! Вы этот... Сальери!
— Костя, перестаньте,— поморщился тот.— Надоело же...
— Нет, я серьезно. Вы далеко шагнете, Рахманин. Подыметесь выше Александрийского столпа!
— Вы невозможны, когда напиваетесь,— сказал, морщась, Рахманин.— Я, пожалуй, пойду спать. Но я действительно не обижаюсь на вас, Усольцев, вы, как и Смирнов, и без меня достаточно наказаны. Спокойной ночи! — И Рахманин направился к двери.
Чуркин не пытался его удерживать. Он изучающе глядел на всю эту сцену, после того как за Севой закрылась дверь, произнес только: «Все-таки садись, Виктор».