Он, наверное, подумал, что Усольцеву не хватает элементарной выдержки. Такой, как у Рахманина.
— Перед отъездом,— говорил Чуркин, улыбаясь и подмигивая,— мы с Костей поспорили на армянский коньяк. Я сказал, что он не выловит за день в Ангаре двести ельцов. Так представь себе, что я проспорил. Костя оказался терпеливее, чем здесь, он достойно отработал коньяк, и, как видишь, пришлось ставить.
— То с ельцами, а то... А то с подлецами,— произнес Усольцев и стал снимать галстук, душивший его. Снял и бросил на стол, на бутерброды и стаканы. Глядел он теперь в пространство, почти с отвращением ко всему вокруг и к себе тоже. Виктор почему-то подумал, что Усольцев не случайно оказался тут, в Москве, видно, и у него дела в Ярске совсем хреновые. Но он молчал и ждал, что скажет ему Чуркин. Лицо Виктора было бледно.
Чуркин посмотрел на него и спросил:
— Закусить хочешь?
Галстук валялся перед ним на столе, но он не торопился убирать его, он его вообще не замечал.
Виктор помотал головой.
— Ну поешь хоть,— предложил Чуркин. Виктору показалось, что Чуркин жалеет его. Сперва не хотел говорить при Рахмаше, а теперь жалеет и сам оттягивает тяжелую минуту. Только ему, Виктору, не нужна никакая жалость. Он виноват, наверное виноват. Он готов отвечать.
Виктор, наконец, спросил:
— Ну, что же там, в Ярске, произошло? — и проглотил слюну.
— Что может там особенного произойти? — спросил Чуркин.— Ярск, как вечный город Рим, он стоит и будет стоять.
И, почти легкомысленно улыбаясь, Чуркин стал говорить о том, как схватились Лялин с Усольцевым. Лялин теперь копает под редактора, хочет поставить своего человека.
— Руки коротки,— произнес Усольцев, не делая никакого движения, сквозь зубы.
— Критику в газете насчет культуры и быта рабочих он признал, и, кстати, его снова выбрали председателем постройкома.
— Руки коротки,— повторил Усольцев. Не глядя на стол, он взял бутылку, налил в стаканы, а себе немного больше. Казалось, что он намеренно напивается и не может до конца напиться.— Мы еще поборемся, мы в Москву не разгонять тоску приехали... Тут стоит вопрос: кто кого.— Так как все молчали, добавил: — Лялин фигура не простая. Устойчивая. И везучий, черт. Он в Мухине видел себя. Талант, помноженный на везучесть. А какая фигура! Трагическая фигура удачника!
— Да замолчите вы,— почти закричал Виктор.— Как вы можете так о Мухине!
— Ага! Смирнов? У нас, наконец, прорезался голос?— усмехнулся он.— А где вы, простите за любопытство, проводили время, когда в Ярске происходила эта заварушка?
— Там, где мне надо,— отвечал Виктор.
— Туризм лечит нервы,— говорил Усольцев. Тон его был насмешлив.— Быть может, за хребтом Кавказа укроюсь от твоих...
— Перестаньте вы,— сказал Чуркин.— С цепи, что ли, сорвались?
Усольцев подошел к окну и стал глядеть на улицу, всем своим видом показывая, что ему на Виктора вообще наплевать. Он сказал не оборачиваясь:
— Господи, сколько же здесь народу... И все они слыхом не слыхивали про нас с вами, так и умрут, не услышат. И правильно. Пойду-ка я лучше спать.
Усольцев ушел, не простившись, они, наконец, остались вдвоем.
— Ну, ты что? — спросил Чуркин.— Ты собираешься возвращаться в Ярск?
— Не знаю,— сказал Виктор.
— Зачем же ты тогда прилетел сюда?
Виктор не отвечал.
— Ты что, действительно думаешь, что сможешь не возвращаться? — спросил Чуркин.
— Стыдно,— отвечал Виктор.
— Конечно. Но зачем ты уехал? Бросил работу, бросил все.
— Меня обсуждали? — спросил Виктор.
— Ну, а как же! Все, как положено. Стоит вопрос об исключении из комсомола. Работать в горкоме ты не останешься, это ясно.
— Так,— сказал Виктор.
— Может, это я виноват, что тянул тебя на общественную работу,— говорил Чуркин.— Откуда я мог знать, что ты так сорвешься. Ведь все у тебя было для того, чтобы стать хорошим работником.
— Что же ты обо мне говоришь в прошедшем времени?— спросил Виктор, не поднимая глаз.— Разве я уже умер?
— Не умер,— сказал Чуркин и встал.— Только тебе надо начинать сначала. Не будешь паниковать, привыкнешь. Наверстаешь свое.
— В Ярске?
— В Ярске труднее. Но лучше в Ярске. В принципе ты обыкновенный парень, не слабак. Из Ярска бежали и не такие.
Чуркин ходил по комнате, засунув руки в карманы.
— Голубевы в Москве, знаешь? — спросил он.
— Знаю, я у них остановился.
— А мы в одном самолете летели. Женя еще в Ялте? Она ничего не знает?
— Нет,— сказал Виктор.
— Ты ей должен все сказать.
— Да.
— Ну вот,— сказал Чуркин.— Решишь ехать, я помогу тебе устроиться. Рабочим или еще кем. И лучше, если ты подождешь, пока мы тут не кончим дела. Со мной тебе будет легче возвращаться, понимаешь?
Виктор кивнул. Он понимал, что Чуркин не бросит его.
Чуркин между тем стал рассказывать о делах в Ярске, о том, что завтра с утра он идет в ЦК комсомола, где будет серьезно разговаривать о всех назревших проблемах. В «Комсомольской правде» лежит привезенная им статья, где черным по белому расписано о Лялине и методах его работы. Статью обещали быстро прочесть. И по возможности быстро напечатать. У Чуркина впереди еще почти весь отпуск, он будет ждать столько, сколько потребуют интересы дела. Но он уверен, что добьется своего.
Чуркин смотрел в окно. Они оба стояли и смотрели в окно. Вдоль широкого проспекта двигались в разных направлениях два живых огненных потока: к ним — белый поток, от них — красный.
— Усольцеву предложили работу здесь, в Москве. В «Строительной газете». А он отказался сегодня. А жизни ему сладкой там, в Ярске, не уготовано, это ты напрасно на него наскочил. Ему будет нелегко. Он это понимает.
— Все равно я его не люблю,— произнес Виктор.
— Ну ладно,— сказал Чуркин, потягиваясь.— У меня останешься или пойдешь?
— Пойду,— ответил Виктор.
— Будешь звонить?
— Буду.
— Ну, пока.
Женя приехала в Москву через неделю, без всякого предупреждения. Веселая, загорелая, встала она в дверях и сказала: «Папка!» Повиснув на шее отца, закричала:
— Я думала, вдруг вы дома... А вы дома!
— Можешь отца поздравить,— сказала Анна Ивановна сразу.— Квартиру ему не дали.
— Перенесли очередь,— поправил добродушно Василий Иванович, разглядывая дочь и улыбаясь.— Нас не было, вот и перенесли. А весной у них заканчивают еще один дом, мы там будем самые первые.
Женя подумала, что отец ее, сколько бы его ни обманывали, будет свято верить, что все так и должно быть. Тем был он и хорош.
— Бабушка,— сказала она, встречая ждущий, давно направленный к ней из угла взгляд бабки, тут же проходя к ней и садясь рядом.
— Бабушка,— говорила она громко,— я вам корней всяких целебных привезла. В Ялте на базаре купила, вы слышали, есть такой «адамов корень»?
Хоть бабка не до конца понимала, что ей говорят, вся она потеплела, оживилась, заглядывая в блестящие глаза Жени и улыбаясь благодарно.
Женя видела, что бабка не поняла ее, и она вытягивала шею, совсем радостно, взволнованно крича:
— Корней всяких привезла, ноги вам лечить!
— Ноги? — грубовато спрашивала бабка.— Они все, отходили, ноги мои.
— Вы что читаете? — спросила Женя, прижимаясь щекой к бабке, охваченная счастливым чувством близости.
— Какие же это лекарства? — между тем говорила бабка, ничего не слыша.— Как их пьют-то? Ложку в день и три перед смертью?
Смеясь и захватывая бабкину легкую руку, Женя крикнула звонко, на всю комнату:
— Что вы читаете? Что за книга?
— Ну, что за книга,— тоже захваченная смехом и радостью, отвечала бабка.— Ремарк, немецкий писатель.
— Это что, новая книга? — прокричала Женя.
— Разве поймешь, у него все похожие,— басовито смеясь, говорила бабка, тычась лицом в Женькину шею, целуя ее.— Все похоже, только сорта вин меняются.
Это происходило у Виктора на глазах, но он, не обижаясь, даже не завидуя, стоял в стороне и смотрел на Женю. Он знал, что она видит его, помнит о его близости все время, она даже знает, как он смотрит на нее. Но вот Женя оставила бабку и обратилась к нему. Стесняясь посторонних взглядов, она подошла, дотронулась до его лица, сказала как можно обыкновеннее:
— Ну, здравствуй, что ли? Муж! Пропащий!
Он кивнул, отводя глаза. Женя поняла это по-своему, как вину за разлуку и молчание. Он не написал ей в Ялту ни одного письма, не послал ни одной телеграммы.
Женя резала пирог и серединный кусок, самый красивый, украшенный яблочным вареньем, положила на тарелочку бабке.
Все лучшее она первой клала бабке.
Анна Ивановна вздыхала, оглядывала удовлетворенно комнату, всех сидевших за столом, говорила:
— Ну вот, наконец, наша семья в сборе. Это называется порядок.
Потом начались карты, и Василий Иванович закричал:
— За пивом побежишь? За пивом, говорю, хотим послать как самую молодую!
А бабка смеялась, отталкивала руками сына, но ей приятны были такие шутки.
Накануне Женя помогала бабке мыться в ванной. Спросила ее:
— Ба-бу-шка, а вы красивая когда-то были? Дед, дед-то сильно за вами ухаживал? У вас фигура ничего.
Бабка смеялась. Она говорила:
— Шестнадцать лет мне не было, когда я за него выходила. А дед был строгий, очень интересный такой мужчина, Васю лицом напоминает. Рожать первого, Кость-ку, прямо на фабрике начала, как стояла за станком... И разрешилась.
Тут бабка ткнула Женю в живот и будто бы с упреком произнесла:
— Чего не рожаешь-то?
Упрек был шуточный, глаза у бабки блестели от неожиданных воспоминаний и от присутствия Жени.
— Вот еще, а работать кто будет? — ответила Женя тоже будто бы серьезно, но сознавая, что они обе понимают, о чем говорят, как могут только понимать друг друга женщины.
Бабка ей в ухо крикнула, точно не она, а Женя была глухая и могла не расслышать:
— Твой-то мужик ничего! Хороший, мне он понравился.
— Мне тоже,— отвечала Женя, и они дружно засмеялись. И долго в ванной комнате, будто дуэт, разливались тонущие в пару голоса: один высокий, другой низкий. От них колебались синие кустики пламени горелки.