Это были прекрасные последние дни августа. Солнце светило горячо, но уже по-осеннему, чуточку лениво.
Все было сухо и голубо, но и сам воздух, устоявшийся за лето, словно перезрел, он и пахнуть стал осенью. Все шло к ней, необратимо, но совсем не грустно.
Отпуск Жени подходил к концу.
Они теперь с Виктором много бродили по Москве. Однажды даже забрались на Введенское кладбище, где никогда не бывали. Напротив кладбища находился родильный дом, многоэтажный, с большими окнами. Между кладбищем и родильным домом — крошечный цветочный магазин, который с одинаковым успехом обеспечивал цветами и только что родившихся, и умерших.
Сперва они подошли к родильному дому и прочитали на специально вывешенной доске, на бумажках, кто сегодня родился и сколько весил.
Какой-то мужчина кричал у дверей:
— Почему вы не берете мой кефир? Мало ли кто приносил, это же не я приносил, а мой вы не имеете права не брать!
Женя очень серьезно сказала:
— Я слышала, что при родах будто бы бывает случай, когда нужно сделать выбор между жизнью матери или ребенка. Или — или, понимаешь? Как бы ты поступил?
Он пожал плечами. Надо ли об этом спрашивать, даже в шутку?
Ему нужно было рассказать правду о своем бегстве из Ярска, а он не решался. Столько легкости и света было в каждом Женькином движении, в ее радости, удивлении перед миром!
Они перешли дорогу и очутились на кладбище. Они прошли по центральной его аллее, мимо могил, богато украшенных или совсем простеньких.
На стенах часовни, где покоился прах какого-то Эрлендера, были нацарапаны всякие просьбы к господу богу. «Господи, помоги поступить в техникум, буду век благодарить!», «Помоги мне скорее в любви».
Читая надписи, они смеялись, но Женя вдруг задумалась. И никак нельзя было понять, о чем она думает. Может быть, о том, что нельзя приходить вот в такие места слишком часто. Они напоминают нам о чем-то таком в жизни, что мы не до конца понимаем.
Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать.
Печаль моя! Мы в сумерках блуждаем
И, обреченные любить и умирать,
Так редко о любви и смерти вспоминаем.
Женя откуда-то раньше знала эти стихи, а теперь вспомнила.
Они вышли за каменные круглые ворота из прохладной густой тени на горячий зной.
— Вот я подумала, о чем просят эти люди,— сказала Женя.— Так можно обращаться к господу богу за иголкой и ниткой или с просьбой разменять гривенник на двухкопеечные монеты для телефонного автомата...
Они стояли у цветочного магазина, между родильным домом и кладбищем. Как раз посредине.
Светило солнце, блестели осколки стекла, вкрапленные в серую землю перед асфальтом. Казалось, что сегодня только все рождается, а умирали только прежде, и то очень давно.
— Я тоже хочу быть счастливой,— произнесла, вздыхая, Женя.— Хотя до конца это никогда не получается. Я и сейчас, наверное, счастлива, но я думаю все время о погибшем Генке, о Ярске, а там, может быть, мне не будет хватать такой теплой осени и спокойствия. Но главное, чтобы всем было хорошо: Жуховцу, Верке и тебе, всем, всем, кого я знаю и не знаю. Об этом я попросила бы бога, если б он был.
Они пошли по дороге, с одной стороны была тяжелая кладбищенская стена, с другой — многоэтажное здание родильного дома. Около него стояли люди и смотрели вверх. Там, за окнами, их жены показывали новорожденных.
Все теперь напоминало им об отъезде. Виктору казалось, что от плакатов Аэрофлота до людей в очередях — все кругом уезжало, приезжало, куда-то двигалось или призывало к движению.
Женя говорила:
— Я хочу скорее в Ярск. Мне стыдно, что я так долго там не была. Может, ты не будешь ждать Чуркина, а поедешь со мной?
— Нет,— отвечал он.
— Зачем тебе нужен Чуркин? Ты не можешь работать без него?
Он молчал.
Было самое время все ей объяснить. Но он подумал: «Я сделаю это на вокзале».
Статья у Чуркина задерживалась, он теперь подолгу торчал в редакции, дозвониться ему в гостиницу было невозможно. Виктору он сказал по телефону: «Жди, тезка, на днях я выхожу в печать. Я там, в редакции, всем осточертел, они рады от меня отвязаться хоть таким образом. Да я сам себе опротивел порядком. Отпуск-то у меня накрылся, между прочим. Но ничего. Ничего».
Кого он утешал, себя или Виктора?
На поезд Женю провожали все, кроме бабки. С ней Женя простилась дома, поцеловала, крикнула ей в ухо:
— Не болей. Я из Ярска напишу!
— Да, напиши,— кивала бабка, глядя Жене в лицо.
У двери Женя обернулась и помахала бабке рукой.
— Бабушка, до свидания, через год я приеду.
Бабка смотрела из своего угла и улыбалась, кивала головой. Но потом заплакала, не о Женьке, а о чем-то другом, что и ей не было до конца понятно.
Накануне Голубевы получили письмо от брата Константина. Он писал, что Нинка, Женина двоюродная сестра, наконец, выходит замуж, только не за того парнишку, про которого они писали, а за другого. Голубевы волновались, в такси обсуждали, успеют ли они вовремя узнать о дне свадьбы и поздравить, если они уедут в Кисловодск.
— Папка, да не выйдет она,— говорила, смеясь, Женя, а про себя добавляла: «эстафета». Она сегодня много и без причины смеялась, ей совсем не было грустно уезжать из Москвы.
На вокзале они встретили Таню Уткину, которая тоже ехала в Ярск.
Анна Ивановна всплеснула руками, сказала:
— Вася, кто едет-то!
— Едут кому положено,— говорил тот, впрочем, довольный, что Таня Уткина оказалась здесь и Женя в поезде не будет одна. Он добавил: — Тут по вагонам поскрести, еще невесть кого найдешь.
Виктор и Женя прошли в вагон. Навстречу им какой-то парень тащил, запасаясь на дорогу, пять бутылок пива. Он был типичный пассажир для поезда, следующего на восток. В Женином купе сидели две англичанки, мать и дочь.
Василий Иванович, который суетился и помогал засовывать чемоданы, также скоро понял, что это иностранные гости; путая слова, по-английски он что-то спросил у них. Англичанки ему отвечали.
— Едут в Сибирь,— перевел Василий Иванович.— Сперва на Байкал, потом на Сахалин.
Он опять о чем-то стал спрашивать англичанок, в его разговоре прозвучало слово «Ярск». Он говорил «Ярск», еще что-то и показывал на Женю с Виктором. Англичанки кивали головами, смотрели на Женю с любопытством.
— Пап,— сказала Женя.— Что ты рассказываешь? Перестань хвалиться, а то я уйду. Мне неудобно, потому что мне придется долго с ними ехать.
Голубев сказал:
— Я спросил, не поедут ли они в Ярск, потому что ты там работаешь и все им покажешь. В общем, я их агитировал. Они слышали о Ярске много, но у них жесткий график. Ну, прощайтесь,— сказал Василий Иванович,— мы пойдем посмотрим, как Таня устроилась. Потом мы будем на перроне.
Женя села на свое место, огляделась по-хозяйски и спросила:
— Завидуешь?
— Да,— сказал Виктор.— Завидую, что ты возвращаешься с легким сердцем.
— Но и ты будешь так же возвращаться.
— Нет, я по-другому.
— Почему по-другому? — спросила Женя и засмеялась. Ей было немного стыдно, что она такая радостная, прощается с Москвой и уезжает в Ярск. Но она ничего не могла с собой поделать. Она действительно была счастлива от мысли, что увидит свой Ярск. А потом приедет туда Витька. А потом и отец с матерью. Почему нужно грустить, когда ей совсем не грустно?
— Я по-другому,— говорил медленно Виктор.— Я ведь сбежал из Ярска.
— Как сбежал? — опять смеясь, спросила Женя.
Англичанки сидели неподвижно и смотрели на них.
Но было понятно, что они не понимают, о чем идет разговор. Когда Виктор поглядел на них, они для приличия улыбнулись. Мать выглядела ненамного старше дочери. Они вообще были очень похожи, почти как сестры.
— Как сбегают! — воскликнул он почти отчаянно.— Не взял отпуска, не отпросился. Уехал, и все. Сбежал!
Женя смотрела на него и молчала. В больших глазах ее было недоумение. Казалось, она ничего не поняла.
— Меня уволили. Наверное, меня выгонят из комсомола,— говорил он теперь ровно, глядя вниз.
Он знал, какое это будет для Женьки потрясение. Он понимал это и раньше, но сейчас он особенно ясно это осознал и боялся глядеть на нее. Все изменилось в ее лице: тут были удивление, недоверие к словам, испуг, жалость. Стыд. За себя и за него.
На минуту его отвлекли англичанки, они жестами попросили открыть окно. Виктор встал и попытался поднять раму, она не поддавалась.
За его спиной бесцветно, почти равнодушно прозвучал голос Жени. Она спрашивала:
— Что же ты теперь будешь делать?
Он не смог открыть окно и жестом извинился. Как можно проще ответил, как будто все было заранее обдумано:
— Устроюсь в котлован, буду работать. Чуркин мне поможет.
— Для этого ты ждешь Чуркина? Ты боишься возвращаться без него?
— Да,— сказал он.
— Может, ты вообще... Может, ты не хочешь ехать в Ярск? — спросила она, вся замирая. Внешне это не было заметно, может, чуть белее стало лицо. Теперь ей было понятно его поведение, некоторые его слова, которым она прежде не придавала значения.
По радио объявили отправление.
Это была тоже его вина — сказать все в последнюю минуту.
— Я колебался,— сказал он.
— Ну ладно, иди! А то увезем,— произнесла она единственное, что могла.
— Я колебался, я не знал, что делать... возвращаться мне трудно.
— Иди! Иди! — закричала она испуганно.
Виктор стал пробираться к выходу. Поезд тронулся. Едва-едва скрипнули колеса. Из какого-то вагона орали песню «Бродяга Байкал переехал».
Кругом махали на прощание провожающие. Женя стояла, прижавшись лбом к стеклу. Лицо ее было неподвижно, как и глаза. Она, застыв, смотрела на Виктора, и никакого выражения не было в этих глазах.
Он так и запомнил эти два больших глаза, глядящих на него из-за стекла, как из другого мира.
Голубевы остались стоять, а он побежал рядом с вагоном, он смотрел на Женю.